Five Hundred and Fifty

Это случилось впервые, когда мама рассказывала ему историю о мальчишке, не желавшем взрослеть. Она замолчала внезапно, описывая Остров Потерянных Мальчиков и Капитана Крюка; открыла, закрыла и снова открыла рот, но не смогла произнести ни звука. Помедлив несколько секунд, Энн склонилась поцеловать Гарри — тогда четырехлетнего малыша — в лоб, и торопливо вышла, прижимая пальцы к губам. Даже ребенку было понятно, что что-то не так. Ровно 550 в день, и ни единого больше. Так решило правительство, полагая, что общение без слов будет более искренним, что люди, вынужденные смотреть друг другу в глаза, не смогут солгать. Не смогут больше прятаться за трескотней и недомолвками. Чем меньше слов — тем более ценным станет каждое. Гарри исполнилось шесть, когда он узнал, чем же закончилась история Питера Пэна. Тогда же он впервые выболтал все слова за раз, с восторгом рассказывая матери про своего нового друга — сорванца и выдумщика, ни минуты не сидевшего на месте, Луи Томлинсона. ***  — Семь недель, — негромко говорит Луи. Он лежит сзади, уткнувшись лбом в спину Гарри, между лопаток, и голос звучит невнятно. — Семь недель, со вздохом повторяет Гарри. — Повернись. — Побереги слова, напоминает Стайлс, оборачиваясь, хотя в случае с Томмо предупреждения не срабатывают — ни разу за все 14 лет, сколько они знакомы. Луи никогда не хватает слов; каждый день он тратит их, сам не зная куда. У него не было слов, чтобы спросить разрешения, поэтому он просто взял Гарри за руку и ухмыльнулся; не было слов, когда они целовались впервые — и все свои «да» он выводил кончиком языка на губах Стайлса. Даже во время их первого секса Луи пришлось молчать — и он оставил следы от впивавшихся в кожу ногтей, которые несколько дней не сходили. — Да ладно. — Ни одного про запас, с тобой всегда так. — Знаешь, что? Когда-нибудь я… — начинает было Луи, и не договаривает. — Я же предупреждал. Одна из главных для Гарри вещей в их отношениях — всегда быть рядом, когда у Томмо заканчиваются слова. Они оба знают, что будет дальше: сначала Стайлс будет хихикать, поддразнивая и повторяя «а я говорил», чтобы потом потратить всё, что у него осталось — не спеша, касаясь губами губ Луи. В этот раз он шепчет о том, что оба они уезжают, и вечность в три с половиной часа поездом между их университетами — это ничего, ерунда, они справятся; шепчет, как важны для него их ночные разговоры по телефону, и что он, Гарри, уверен — это навсегда, потому что он влюблен в голубоглазого парня, у которого вечно не хватает слов в самый нужный момент. Когда наступает тишина, на смену словам приходят долгие взгляды, и прикосновения, и поцелуи. *** — Луи? — тихо зовёт Гарри три дня спустя, но телефонная трубка молчит. — Старый добрый Лу, — откидываясь на подушку, Стайлс устало вздыхает, —, а я-то сберёг для тебя 25. Он рассказывает, как прошёл день, делая паузы для воображаемых ответов Луи, и засыпает, слушая дыхание на том конце линии. *** Иногда, лёжа в постели после очередного ночного звонка, Гарри вспоминает разговор с мамой накануне отъезда. «Я волнуюсь за тебя, милый, — сказала она тогда, и осторожно продолжила, перебирая его кудрявые волосы: — Тебе ведь всего 17, но ты любишь так, словно уже 35». Не считая Томмо, Энн — единственная, кого Гарри понимает всегда, неважно, много ли было сказано, или нет. Она не может не замечать, как сильно её сын привязан к Луи, как он меняется, стоит лишь Томлинсону появиться рядом. Эта близость сродни зависимости и однажды она может причинить Гарри боль. Энн не может не беспокоиться, и, хотя она ни словом не выдаёт себя — Гарри всё видит в её глазах. Тогда он улыбается во весь рот, берёт Энн за руку и прикладывает её пальцы к своим ямочкам на щеках — Гарри делал так ещё маленьким, это его хитрость, его способ пообещать, что всё будет хорошо. Сказать этого он не может — все дневные 550 достались чуть раньше Луи, в парке. «Я верю, — грустно улыбается Энн. — Верю». *** Проходит две недели, а каждая мелочь в квартире всё так же напоминает о Томмо, его следы — повсюду; Гарри натыкается на них с самого утра. В ванной — в той маленькой парижской гостинице, куда они ездили год назад на каникулы, душ был совсем не таким, но места двоим хватало, и Гарри почти чувствует прикосновение намыливающих его рук. Доливая молоко в миску с хлопьями, он представляет Луи, сидящего напротив, хихикающего и пробующего тянуть кашу через соломинку — они тогда заляпали всё на свете, и это был день накануне экзаменов, точно. Пустая кофейная кружка с зелёной русалочкой Starbucks, на столе — Луи ещё заявил, что и близко к нему не подойдёт, пока мерзкий запах эспрессо не выветрится, и дулся, пока не придумал, что делать: плюхнуться Гарри на колени и целовать до тех пор, пока от кофе и следов не останется. Брошенная возле постели одежда — и хрипловатое, негромкое «Продолжай, я хочу посмотреть», и темнеющие от желания голубые глаза, и ночь, ставшая ночью открытий для обоих. Даже тетрадки, самая незамысловатая и скучная вещь в мире, напоминают о поцелуях, которыми над ними обменивались, и очках, которые Томлинсону иногда приходится носить — снять их почему-то получается медленнее, чем нацепить обратно. В этот день Гарри не разговаривает ни с кем, сохранив все слова для Томмо. *** Гудеть — это их секрет. В тот вечер, когда мистер и миссис Томлинсон объявили о разводе, Гарри и Луи сбежали — подальше от вопросов его сестёр и виноватых родительских глаз, спрятались в домике, приткнувшемся на одном из высоченных деревьев, позади дома Стайлсов. Стиснутый изо всех сил в объятиях, Томмо беззвучно всхлипывал, торопливо утирая слёзы, но они всё капали и капали, впитываясь в стайлсовскую футболку. Тишина, навалившаяся на них, была почти осязаемой, Гарри чувствовал её вес на своих плечах, видел, как никнут под этой тяжестью плечи Луи. Нужно было немедленно сделать что-нибудь, но слова закончились, и тогда Гарри тихонько загудел. Не переставая гладить спину Луи, он пытался петь без слов и вполголоса — twinkle, twinkle, little star — как делала Энн, если Гарри не могу уснуть, боясь кошмаров. Негромкое согласное гудение — низким голосом Стайлса и выше, тоньше — Томлинсона — всегда их успокаивало. *** Пять недель. Три года назад Гарри и его мама узнали об аварии, в которой погиб его отец — несчастный случай, судьба в лице подвыпившего водителя. Три года, а Гарри всё так же больно при мысли, как ему повезло, что отец у него хотя бы был. Каждый год они с матерью навещают могилу, принося свежие цветы. Вечером же приходит Луи, они смотрят какой-нибудь фильм, и можно уткнуться в одну из его толстовок. В этом году Энн звонит ему с кладбища, слушает, пока у Гарри не выходят все отпущенные на сегодня слова, и вешает трубку, пообещав, что «всё будет в порядке, родной». Гарри спит до самого вечера, а когда в конце — концов набирает номер Луи — ему отвечают гудением. Twinkle, twinkle, little star… *** Семь недель, и всего лишь три дня до встречи. Три. Тройки рассыпаются по страницам записной книжки Гарри, сверху — вниз и справа — налево, переплетаясь и изгибаясь — три дня. Стоит только подумать о приближающихся выходных — и губы сами собой растягиваются в улыбку. Теперь-то, когда осталось всего ничего, можно позволить себе скучать – нет, к чёрту — с ума сходить без этого парня, вечно у него объедены ногти, и дурацкая привычка кусаться, и после секса он смахивает на взъерошенного блаженствующего дикобраза. *** Семь недель и два дня. Гарри вымотан до предела. Просто пиздец, как же он заебался, твою ж мать. *** Семь недель и ещё один день. Сколько ни пялься на чёртов телефон — он молчит. Не то, чтобы Гарри действительно ждал от Луи звонка, но вдруг ему захочется позвонить, просто чтобы сделать это. Всё, что может сделать сам Стайлс — смотреть на телефон с обидой, чем он и занимается. Накануне вечером Гарри занесло на вечеринку к приятелю, где он так набрался, что только чудом не забрёл в Нарнию, возвращаясь домой. Понятное дело, что о звонке Томмо и речи не шло. Раскалывающаяся голова наутро, омерзительный привкус во рту, и такое чувство, будто любой звук чуть громче нежного броуновского движения молекул воздуха превышает твой болевой порог — Гарри успел пожелать себе моментальной безболезненной смерти, когда вспомнил, во-первых, о том, что так и не позвонил, а во-вторых — о сообщении, полученном вчера днём. Довольный собой Луи писал о словах, которые ему наконец-то удалось сберечь. Оставить на вечер. Сердитое фырканье и брошенная трубка безжалостно оборвали его извинения — сразу после неуклюжей попытки объяснить, что случилось, и нескольких «ялюблютебя», выпаленных на одном дыхании. Стрелки часов неподвижны, как нарисованные — Гарри выжидает, прежде чем самому набрать номер. Третий раз за сегодня, и всё та же безнадёжная тишина. Завтра он должен сесть на поезд, идущий в Манчестер, но сейчас Стайлс совсем не уверен, что его там ждут. *** Гарри пробует отвлечься, но ни мелькающие за окном деревья, ни ровный, убаюкивающий стук колёс не помогают. Сердце колотится всё быстрее и быстрее — приходится зажмуриться и вдох… выдох… Осталось 15 минут до прибытия, а потом? Выйти на перрон и увидеть, что там никого, как в наихудшем из всех возможных сценариев? Лучший вариант, конечно, выйти и попасть в объятия улыбающегося Луи, но Гарри не настолько глуп, чтоб на это надеяться — после того, как накосячил. Ему уже выпадала возможность убедиться, что Томмо не из тех, кто легко прощает. Поглощенный своими мыслями, Стайлс не сразу понимает, что поезд остановился. Глубоко, словно перед прыжком в воду, вдохнув, он выходит, оглядывается… на то, чтобы увидеть друг — друга, им хватает нескольких секунд. Томлинсон почти не изменился с их последней встречи — разве что намёк на усы и бородку, да волосы отросли до завитков. Его лицо, неуловимо напоминающее чем-то лисью мордочку, серьёзно, но видеть, что он хотя бы пришёл — уже хорошо. Всё ещё не находя слов, Гарри молча ловит его взгляд. Луи стоит, скрестив на груди руки, сердито прищуренные глаза — как бойницы, сквозь которые он изучает врага. Ещё раз осмотрев Гарри с ног до головы, Лу вздыхает, и Стайлс едва сдерживается, чтобы не выругаться вслух от облегчения, видя, как непреклонное выражение сменяется привычно насмешливым и лукавым. Не тратя зря времени, он обнимает Томмо, притягивает поближе, уткнувшись носом в его волосы, и чувствует, как каждый изгиб, каждая косточка чужого тела в его объятиях совпадают с его собственным, словно они и не расставались. — Я скучал по тебе, — шепчет Гарри, не открывая глаз. — Я тоже скучал по тебе, придурок, — заявляет Луи с ухмылкой, — и хотел сделать тебе сюрприз, но ты был слишком занят, надираясь в хлам прошлой ночью, хренов ты хрен. Последние слова он подкрепляет ощутимым толчком в плечо, но Гарри так бесконечно, безоговорочно, охренительно счастлив слышать этот голос снова, что не возмущается. — Я люблю тебя.