Выбирай

Рейзел так и не понял, когда всё это началось. Когда тебе предоставлена вечность, в какой-то момент перестаёшь задумываться, который день, год, десятилетие живёшь. А разница, если и каждый следующий день будет похож на предыдущий, будто две капли воды, упавших с небес на землю, превратившись в бурный поток бытия? И если ещё вода оставляет за собой мокрый след – пусть и высыхающий, исчезающий после бесследно – то дни, не приносящие ничего нового, больше похожи на туман, уносимый ветром: ты чувствуешь его на своей коже, видишь в меняющихся пейзажах, но он перестал тебя так волновать, забавлять, возбуждать своей неповторимостью, как это было раньше. И ты сам становишься будто сторонним наблюдателем, жизнь проходит мимо тебя даже не быстрыми потоками воды, движениями же холодного тумана, застилая, укрывая от твоего взгляда всё полупрозрачной дымкой. Может, поэтому он и пропустил момент, когда всё изменилось. Когда первый раз позволил Лорду прикоснуться к себе не так, как обычно. Ноблесс не любил прикосновения: они будто вырывали его из собственно придуманного одиночества - проклятия, которое наложил на себя сам. Они заставляли на некоторое время дымку отойти, почувствовать хоть что-то. Резкое, до невозможного острое для того, кто обрёк себя на нечто столь страшное. Эти прикосновения болезненны. Пальцами по коже, что не привыкла к подобному. Длинные, мгновенные импульсы, расходящиеся по всей коже удовольствием, заставляющим раскрывать рот в немом крике-стоне. Это не то, к чему он привык. И не то, что он мог бы остановить, единожды разрешив. Но ему приятно, когда умелые руки бережно касаются, ощупывают каждый раз так, будто впервые. У Лорда красивые, тёплые руки. Тонкие ловкие пальцы, одинаково способные что боль причинять, что доставлять удовольствие. И ладони. Кожа на них у него всегда чуть сухая, но аккуратные ласки, при этом не лишённые страсти, сглаживают этот маленький…недостаток ли? Рейзелу, чёрт возьми, приятно, когда тонкие чуть розоватые губы касаются его собственных, искусанных, но всё ещё мертвенно бледных, таких желанных для Лорда. И когда длинные густые белые волосы щекочут плечи, лицо, касаются живота, он готов выгибаться, стараясь избежать этих касаний. Они слишком приятны, необычны, непривычны. «И неправильны», - мысленно добавляет он. Кадис Этрама Д. Рейзел развороченным сознанием понимает, что это мимолётный порыв, что так не должно быть. Ни сейчас, ни когда-либо ещё. Но как отказаться, когда тёплым – не горячим – именно тёплым дыханием тот щекочет кожу, согревает уставшее за такой долгий век сердце. Пустое. Но ещё не забывшее, что значит чувствовать. Тело же, кажется, наоборот способно на это намного больше сейчас, когда оно все как оголённый нерв. Делай – что хочешь. И Лорд, будто читая его мысли – немудрено, они сейчас почти одно целое: не физически, сознание же к сознанию, душа к душе, будто специально их подгоняли друг для друга так, чтобы подходили идеально – согревает дыханием слегка покрасневшую скулу, тёплыми пальцами касается члена Ноблесс. Лорд весь такой: не обжигающе-горячий, а плавный и тёплый, осторожный, приносящий только слепое удовольствие, приятное чувство. И всепоглощающий, захватывающий. Не подчиняющий, а уверенный, как то и подобает тому, кто символизирует власть. Прямо сейчас, в этот самый миг, длящийся поистине вечность, он был для Рейзела самым близким существом. Кто, как не он, мог понять его участь? И спасти от неё, спасаясь и сам. Поэтому он без раздумий принимает эти губы, мягко, медленно скользящие вниз по шее, - поцелуи, сопровождающиеся редкими укусами. Не болезненными, но отчего-то оставляющие следы на белой тонкой шее, не проходящие до следующего раза, пока Лорд не оставит новые собственнические метки на его коже. Рейзел подумывал о том, что, возможно, это всё потому, что так желает его «спаситель». И соглашался, принимал всё это, зная, что потом придётся прятать, скрывать эти отметины, отливающиеся лиловым, боясь, что кто заметит, но никогда сам не забывая о них, периодически трогая, понимая, что, в общем-то, даже благодарен. И, как ни странно, испытывая страшное смущение от одних воспоминаний о том, Как, а, главное, во время Чего их получил. И вздыхая коротко от того, что так легко внутри. Поэтому он принимал эти пальцы, каждый раз бережно подготавливающие, как будто в этом и правда была нужда, да ещё и так часто. В этом Лорд был страшно педантичен, и Рейзел соглашался, понимая, что это больше нужно Лорду, чем ему самому. «Это прелюдия, мой дорогой Рейзел, её нельзя пропускать», - шептал он каждый новый раз, хоть и это было без надобности. Почему-то Истинному Ноблесс было важно запомнить каждое слово, каждое движение и взгляд, находясь в вечном страхе перед тем, что и это может стать обыденным. И воспоминания от этого не спасут. «Да, мой Лорд», - тихо произносит на выдохе в опровержение своим мыслям, когда пальцы входят слишком глубоко. И выгибается, подставляя шею в попытке уйти от поцелуя, пытается восстановить сбившееся дыхание. Лорду нравится, что он может довести своего обожаемого Рейзела до такого состояния одними лишь пальцами. Мысли о продолжении вгоняют в краску стыда. И ещё больше оттого, что сейчас Лорд видит его Таким. Не мог бы сказать «нет», уже ответивши согласием. И не хотел. И он конечно же не мог предположить, чем это однажды обернётся. Что однажды рубашка соскользнёт буквально на сантиметр – малейший недосмотр! – что в этом устоявшемся для него, Рейзела, порядке, появится кто-то третий. И он помнит тот взгляд, которым одарил его Франкенштейн, впервые увидевший за краешком одежды один из тех многочисленных следов, которые с таким фанатизмом оставлял на его теле Лорд. Франкенштейн смотрел не так, как обычно: с восхищением, благовением, будто смотрит на совершенное и святое. Со смесью же боли, разочарования, если не отвращения. Правильно. Рейзелу не было понятно, что значит видеть своё личное, как казалось, божество, испорченное другим. Сам же Франкенштейн и не смел никогда к нему притронуться, боясь его кожи больше огня и серной кислоты. Не из-за страха обжечься, а потому, что его собственные руки были не достойны. И ничьи. И что коснись он его один раз, божество перестанет быть божеством. Никому не понять то, как больно, когда рушатся идеалы. Как больно, когда истина, в которую верил, которую оберегал, во мгновение обращается ничем. И Рейзел даже не пытался отвернуться, уйти, когда Франкенштейн приближался к нему, подходил всё ближе. Не пытался сопротивляться, когда тот расстёгивал пуговицы на пиджаке, снимал его, не веря, что на самом деле это делает, а не это его сошедший с ума разум придумал для его обладателя новую игру. Рейзел смотрел с грустью, когда кончиками пальцев Франкенштейн дотронулся до выреза на воротнике, осмелившись всё же посмотреть своему Мастеру в глаза. «Есть и ещё», - только лишь двигая губами, отвечал на незаданный вопрос. Без нужды говорить это вслух. Факт, не требующий подтверждения. Ни для кого. Бездействует, когда тёмная сила без труда разрезает тонкую ткань, оставляя её повисшими клочьями на руках, плечах. Ошибка. Франкенштейну не стоило этого видеть. И так думают оба. Но Рейзел не препятствует, потому что понимает: Франкенштейн сам принял это решение. Ему ничего не надо делать. Хотя бы просто не мешать. Лишь только не забыть ему того, как смотрел новый «слуга» на его тело. Боль сменялась злостью… И Франкенштейн дрожащими руками проводил от ключиц по груди и ниже, запястьем касаясь живота. Только по нетронутой, идеальной белой коже. Чужие метки смотрелись на ней неправильно, неестественно, их никогда не должно было быть. Они портят Рейзела. Их хочется убрать, а потом забыть обо всём, будто о плохом сне. Так было бы идеально. …и возвращалась стократно. У Франкенштейна совсем другие руки. Отличающиеся от тёплых и изящных Лорда, ещё больше от рук самого Рейзела. Кажущиеся грубыми, сухие, горячие. Исходящий от них жар пугает, обжигает почти больно. И в то же время сам он сейчас как ребёнок: того и гляди расплачется. Большой такой ребёнок с горячими сухими руками и слепым восхищением перед тем, во что однажды поверил. В кого. Он и удивляется сам себе. Никогда ещё прежде он не чувствовал себя так. Но вопреки ожиданиям вверх поднимается не детская ручка, сильная рука мужчины останавливается в нескольких миллиметрах от лица Ноблесс. Маленькая, невинная просьба, условие. И Рейзел закрывает глаза, холодной щекой прижимаясь к этой ладони. Разрешение. Рука скользит чуть дальше, дотрагиваясь, проводя пальцами по скулам, по закрытым векам. Слишком нежная кожа - слишком грубые руки. На контрасте. Франкенштейн думает, что если есть тот, кто создал всех их, то он, наверное, здорово посмеялся, наделяя Ноблесс такой внешностью. Перед ней никто не мог устоять. Любой даже отрицая это, в душе восхищались им. И никого из тех, других, здесь нет. Только он и его Мастер. Поднимает другую руку, проводит по чёрным волосам, останавливаясь на затылке. Сжимает пальцами довольно длинные прядки, наслаждаясь гладкостью. У Мастера красивые волосы, не то, что у него. Но сейчас есть кое-что важнее, что уже давно хотелось сделать. Как-то очень резко, отчаянно Франкенштейн прижимается к губам Рейзела, будто боится, что тот оттолкнёт, запретит или вовсе исчезнет, что всё окажется сном. Хоть и не бывает таких настоящих снов. Не бывает таких кошмаров. Даже не целует. Только касается своими губами чужих, прижимает. Как если бы можно было так показать, что Рейзел – только его. Но собственные губы кажутся ему грубыми. И ненормально горячими. Его всего трясёт, будто в ознобе. По щекам течёт солёная тёплая влага, неприятно жжёт кожу. Потом она высохнет, но будет неприятно стягивать кожу, напоминая о минутной слабости. Франкенштейн знает, что станет со злостью оттирать эти следы, расцарапывая короткими ногтями почти до крови. Но потом. Всё – потом. И сквозь пелену чувствует пульсацию и боль в голове, как при мигрени, но она ни разу не может сравниться с той, что сейчас терзает его сердце. В этом замке всегда было темно, но холодно - никогда. Сейчас же кажется, что температура упала градусов на двадцать, что мурашки по коже, а слезы – такие горячие – замерзнут, превратившись в лёд. Тогда Рейзел сам обнимает его – кладёт руки на талию, не крепко прижимает, но чтобы чувствовать тепло тела под одеждой. Легко проводит руками по спине, старается успокоить, не зная и сам, правильно ли делает. Он чувствует, что очень в чём-то провинился. И это что-то – не сдвинувшийся воротник рубашки. И Франкенштейн наконец целует его, не просто касается губами, проникает языком в рот только лишь с оттенками былой робости. И от этого у обоих руки сводит приятной судорогой возбуждения. Перед глазами же страшные картины, как сейчас на его месте Лорд, уверенный, спокойный, прикасается к нему, а Рейзел, его драгоценный Мастер, ни капельки не сопротивляется, подставляется под эти ласки, отвечая. И от этого больно почему-то. И ещё хуже от того, что он не сопротивляется ему. Так странно желать этого, но сейчас это кажется почти естественным. Франкенштейн хочет быть единственным, кому Рейзел позволяет такое. Запоздала мысль о том, что хотел бы быть единственным во всём, хотел бы добиться его. Сейчас его Мастер кажется не таким ненастоящим. Он сейчас здесь, с ним, позволяет целовать себя, обнимает сам. Это странно – чувствовать его, ведь иногда этот человек думал шутя, что к нему нельзя прикоснуться, что он просто есть. И всё. Ноблесс никогда не был так близко. И так далеко одновременно, жалея его. Франкенштейн не любил жалость, не принимал её, считая уделом слабых. И сейчас думалось, что он действительно ничего не достоин. А Мастер просто слишком благороден, чтобы оттолкнуть его. Или же Мастеру всё равно, кто перед ним? Франкенштейн со злостью отгоняет эти мысли, потому что не позволено ему думать так, и впивается ещё сильнее в эти белые и сюрреалистично мягкие губы, особенно по сравнению с его собственными, обветренными. Неумелый, слишком грубый поцелуй, так нельзя целовать дорогое для себя существо, но сейчас он не может иначе. Опускает руки на плечи, не забыв мазнуть пальцами по оголённой шее, где кожа особенно чувствительна. Узкие плечи, не как у него самого. Только лишь через тот тонкий слой, что остался от одежды, это так явно чувствуется. Такое стройное, кажущееся слабым тело, и такая огромная сила, что кроется внутри. Так не бывает. Его Мастер – исключение. С силой проводит по рукам, освобождая от ткани будто от последней защиты. Но глупо даже думать так. Захотел бы оттолкнуть – сделал бы это тут же. Но нет. И пользуясь этим, Франкенштейн касается низа живота, всё ещё не смея опускаться ниже. Неверный жест, неверные мысли. Всё это читается в приоткрытых глазах его Мастера. У них была некая условность – не каждому понравится, когда его мысли все видны другому, как на ладони: он ничего не скрывает, Рейзел не заглядывает ему в голову. Нарушение одного запрета карается другим. И Франкенштейну гадко от самого себя. Страшно только подумать, что сейчас тот будет знать обо всём. И стыдно. Но отпускать сейчас никого не хочется, наоборот же. Хочется сделать что-нибудь ещё, посмотреть на реакцию. Переместить руки на ягодицы, поглаживая самыми кончиками пальцев, - лёгкое раздражение. Попробовать слабо сжать, одновременно прикоснувшись губами к подбородку, - удивление. Шаловливо провести по самому краю брюк, ничего особо страшного не делая, лишь только подразумевая, наталкивая на собственные желания, маленькие прихоти, одновременно вовлекая в более глубокий поцелуй, проскользив влажным языком от подбородка, не забыв оставить влажный след, - недоумение. Не разрывая поцелуй, опуститься ниже, утянув с собой на холодный пол своего Мастера, - наигранное спокойствие. И буря эмоций внутри. Франкенштейн чувствует, как они внутри него разгораются, усиливаются. Каждая по отдельности. Как куча пёрышек, лепестков, выкрашенных в разный цвет. И ему нравится видеть Рейзела таким. - Если все смешать, получится серый цвет, - тихий, ровный, бархатистый голос. У человека была бы одышка. И поцелуй в ответ – «Не позволю». Лёгкая, почти незаметная улыбка, и Рейзел первый и последний раз применяет ментальный контроль. Сейчас нужно сделать что-то важное. Без возможности хоть как-то двинуться Франкенштейн выглядит уязвимо, почти беззащитно, но так и надо. Он не смог бы двинуться, даже если бы очень захотел. Поза, выражающая покорность. Рейзелу она ни к чему. Поцелуи тоже бывают разными. То мимолётное касание, что Ноблесс позволил себе, привставши на колени – чтобы быть чуть выше сидящего, сжавши белые волнистые волосы, чуть потянув, чтобы тот запрокинул голову назад, невидящими глазами уставившись вверх, как будто прямо сейчас глядит на своего личного бога, - благодарность. И кое-что ещё… Непонятое. И не знал, что его действия могут быть поняты не так. Ошибка за ошибкой. Его ли?.. Рейзел не любил, когда кто-то, кроме него, бывает у него в спальне. Личное, сокровенное. Будто без спросу залезли в душу. Двое. Чем-то похожие и, одновременно, совершенно разные. Лорд и Франкенштейн. Длинные белые волосы. Прямые и вьющиеся. Руки. Тёплые и горячие. Глаза. Алые и голубые. - Мой дорогой Кадис Этрама Д. Рейзел… - Мастер… Звонкий, высокий голос, более же низкий, с хрипцой. Они сейчас кажутся похожими. Одновременно – как одна фраза. Горячая ладонь на лице, ласковый взгляд. И в ответ на него вопросительный. «Зачем?» «Простите…» Безмолвный диалог. Слова лишние. Мягкие руки, обвивающие талию со спины. Откровенный жест. Страх всегда подбирается сзади. Такое можно позволить лишь тому, кому доверяешь всецело и полностью. «Лорд…» «Всё хорошо, Рейзел». Осторожный, нежный поцелуй. Не такой, как прошлый. Сейчас Франкенштейн хочет извиниться за всё. За слёзы и свою слепую веру, придуманную реальность, в которой жил, не замечая того, что происходит на самом деле. За тот взгляд, каким смотрел на него. Ему хватает восхищаться. Тёплые руки, забирающиеся под одежду, поглаживающие спину, живот, пальцами пробираясь ниже. Лорд сжимает плоть Рейзела – пока через одежду, но ткань слишком тонкая, чтобы скрыть возбуждение. Всё так же, как и раньше, с той лишь разницей, что удовольствия эти действия не приносят. Но тело реагирует. Сам же он слишком много прожил, чтобы, как мальчишка, вздрагивать каждый раз. Ему сейчас не хочется этого видеть. И ничего. Горячая ладонь касается лица, волос, поглаживая, успокаивая, вынуждая закрыть глаза – так всё чувствуется ярче, когда нет и нужды смотреть. Разные. И похожие одновременно. Лорд и Франкенштейн. Осторожный поцелуй в обнаженное плечо, уходящий цепочкой таких же мелких, невесомых вдоль по спине, очерчивая каждый позвонок. Почти щекотно. Не приказ, просьба наклониться. Подчинение. Даже не так. Безволие. Неосознанно. Без одежды значительно холоднее. И снова пальцы. Всё так же, как и всегда. С одним исключением, с той лишь разницей, что… Не больно, терпимо. Привычно. Рейзел чувствует прожигающий взгляд. Не видит. Две роли на трёх актёров. Не та сцена. Кто-то всегда будет лишним. И Франкенштейну до жути не хочется быть этим лишним. Будь то сражение, или… В первом цена не так велика. И события – обратимы. Везде роли только две. Хищник и жертва. Кто? «Кто он?» Наклониться, коснуться губами внутренней стороны бедра. Руками же обхватить возбуждённый член. Ненормально, неестественно, но почему-то сейчас так хочется… Хочется. Вобрать в рот до половины. Резко выдохнуть от странных ощущений. Сейчас всё хотелось сделать правильно. Зверь внутри мурлычет от участившегося дыхания его Мастера, злобного взгляда врага. Оба играют нечестно. Ведь Лорд – никогда. И от этого приятно вдвойне. И с пониманием приходит что-то ещё. Словесная перепалка. Сейчас она звучит чуть громче, Рейзел может услышать её. «Мой дорогой Кадис Этрама Д. Рейзел…» «Мастер…» Всё как и раньше. Только мысли вместо слов. И чуть громче – прикосновения. Соперники. Хищники. Охотники. Как глупо и совестно должно быть им, им обоим, попасться в собственную ловушку. Больно где-то внутри, будто попался он. Зубами прикусить губу. Незаметно. Будто это слабость… Это слабость. И проникновение. Не больно, терпимо. Привычно. Непривычен мотив. И собственная реакция. Тело реагирует мгновенно. Горячий язык его человека на собственной плоти. Какая-то почти трогательная неопытность. Если бы только… Осторожные объятия. Одна рука на талии, другая на груди. Тёплые руки. И обжигающие на бёдрах. Но почему-то холодно. Хищники. И среди них, он – жертва. «Мой дорогой Кадис Этрама Д. Рейзел…» «Мастер…» И новое. Что не хотел бы слышать. «Выбирай…» «Выбирайте…» Как жаль, что он не может так же закрыть уши, как глаза. Глаза, что зажмурил слишком сильно. Сильнее, чем надо. Кажется ещё холоднее из-за влажных ресниц. Вздох. Чуть протяжнее, чем надо, и он изливается, вплетая тонкие пальцы Франкенштейну в волосы. Не притягивая, просто сжимая. «Открой глаза, мой Рейзел…» «Откройте глаза…» Как-то побоку летает мысль, что человек выглядит слишком смущающее, развратно, слизывая с уголка собственных губ его семя. Вблизи это выглядит ещё хуже, когда тот поднимается, чтобы приникнуть ими к виску Рейзела. И сам, кажется, при этом дрожит. Не осмеливается поцеловать в губы. Рейзелу сейчас всё равно. Он каким-то смазанным, ломаным движением подвигает собственную шею ближе к Лорду. Благородные могут читать мысли и владеют навыками ментального контроля почти с детства. И лишь у двух эти способности выражены намного лучше, чем у остальных. Лорд и Ноблесс. Так принято, что лишь они могут читать мысли всех остальных, в то время как сознание друг друга для них закрыто. И это – неизменно. Но выход есть. Как может прочитать Лорд мысли каджу, когда те сами соглашаются на это, так и мысли Ноблесс, если прикоснётся к его крови. Насильно - это карается, как величайший из возможных грехов, да и кто бы мог по силе сравняться с тем, кто подобен богу среди богов? Никому бы и в голову не пришло. Сейчас же это – просьба. И Лорд не может в ней отказать. Плавно выдвигающиеся клыки. Сейчас он похож на истинного вампира-аристократа, сравнимого лишь с тем, что представляют себе люди. Франкенштейн сжимает руки в кулаки. Он не вправе мешать. Рейзел бы предпочёл, чтобы всё было быстрее, но время с каждой секундой становится только гуще, как мёд. И, наверное, потому он так ярко чувствует, как клыки Лорда разрезают кожу. Медленно, словно специально мучает. Но боли нет совсем. Лорд останавливается необычно резко. Кадис Этрама Д. Рейзел чувствует себя странно. Впервые кто-то знал то же, что и он. Всегда казалось, что это что-то необычное. На самом же деле это лишь способ показать чуть больше. Особенно для него, не привыкшего к разговорам. Последняя фраза. Завершающая беззвучную борьбу. «Никто». Лорд понял его чуть больше, чем полностью. На прощание проходит языком по тут же затягивающимся ранкам. Потерю крови будет восполнить чуть сложнее, пусть она и не была большой. И уже потом Рейзел почувствует сильные горячие руки, обнимающие, прижимающие к себе, когда Франкенштейн укладывал на кровать, пальцы, гладящие по волосам. Потом почувствует, как его укрыли чем-то тонким и лёгким, неспособным сейчас согреть. Потом потянется за чужой рукой. С немой просьбой во взгляде. Потом уснёт в чужих объятиях, сжавшись калачиком оттого, что всё ещё холодно. И уж точно не думал, что уже сейчас, спустя вот столько лет, всё изменится настолько. Незапланированно долгий сон для одного, для другого же – время подумать. И никаких воспоминаний о прошлом, лишь в обиженно поджатых губах Рейзел видел волнение, заботу. И сам он уже и не признаётся ни себе, ни кому бы то ещё, что, возможно, послужило толчком. «А разница, если и каждый следующий день будет похож на предыдущий, будто две капли воды, упавших с небес на землю, превратившись в бурный поток бытия…» Не важна похожесть. Всё изменится, если в каждом дне будет что-то, пусть и такое же, как в прошлый, но… «А разница, если и каждый следующий день будет похож на предыдущий, будто две капли воды, упавших с небес на землю, превратившись в бурный поток бытия? И если ещё вода оставляет за собой мокрый след – пусть и высыхающий, исчезающий после бесследно – то дни, не приносящие ничего нового, больше похожи на туман, уносимый ветром: ты чувствуешь его на своей коже, видишь в меняющихся пейзажах, но он перестал тебя так волновать, забавлять, возбуждать своей неповторимостью, как это было раньше…» Оно не похоже на туман. Это что-то похоже на прикосновение ласковых лучиков солнца, согревающих лучше огня. «А разница, если и каждый следующий день будет похож на предыдущий, будто две капли воды, упавших с небес на землю, превратившись в бурный поток бытия? И если ещё вода оставляет за собой мокрый след – пусть и высыхающий, исчезающий после бесследно – то дни, не приносящие ничего нового, больше похожи на туман, уносимый ветром: ты чувствуешь его на своей коже, видишь в меняющихся пейзажах, но он перестал тебя так волновать, забавлять, возбуждать своей неповторимостью, как это было раньше. И ты сам становишься будто сторонним наблюдателем, жизнь проходит мимо тебя даже не быстрыми потоками воды, движениями же холодного тумана, застилая, укрывая от твоего взгляда всё полупрозрачной дымкой…» Достаточно быть участником. Желать этого. «Когда тебе предоставлена вечность, в какой-то момент перестаёшь задумываться, который день, год, десятилетие живёшь…» И нет разницы, сколько оно будет длиться. Оно само по себе вечно. «Рейзел так и не понял, когда всё это началось…» Оно никогда не закончится. *** Кадис Этрама Д. Рейзел отложил в сторону только что прочитанную книгу. «Король игр». Следующая должна… Нет, просто обязана быть другой! Ноблесс отгонял от себя назойливую пессимистичную мысль, затесавшуюся сомнением в этом, определённо, неподвластном невериям факте. Защищаем то, что важно для нас. И оно, уж точно, никогда не сможет надоесть. Его всегда будет мало, потому это хочется собирать по крупицам в нечто целое, совершенное. Бесконечное. Счастье. И сейчас так неуместно вспоминаются слова, которые не стоило произносить. Сейчас их хочется сказать самому себе. «Выбирай…» «Выбирайте…» Выбирай. Звучит не так, как тогда. Выбор примитивно прост.