Wham! — Wake Me Up Before You Go-Go Hurts — All I Want for Christmas Is New Year's Day
Максвелл Тревелиан неуверенно улыбается Кассандре, стоящей в командирской позе за длинным черным столом, и улизывает за дверь, открывая ее носочком ноги, чтобы сэкономить время. Кассандра качает головой, но это он уже не видит. Он закрывает за собой и оглядывается. Быка он оставил рядом с доской, но теперь там пусто. Осматриваясь, он доходит до лестницы и застает его на перелете у окна. Створка чуть приоткрыта — и это первый раз на памяти Максвелла, когда это окно кто-то открыл, — сверху с улицы залетают хлопья снега. Высунув кончик сигареты наружу, Бык прислоняется лбом к ледяному стеклопакету и недовольно пыхтит. Максвелл хочет напомнить, что тут нельзя курить, но вздыхает и медленно спускается к нему, скользя пятками по ступенькам. Он бы понял его — в конце концов, Кассандра производила впечатление тирана, со свистом рассекая по коридорам в своей строгой юбке-карандаше. Но Бык ее еще даже не видел. — Хэй, — он касается его позвоночника кулаком, легонько толкая вперед, обходит и становится рядом. — Хэй. Бык выдувает ему в лицо струю дыма, и Максвелл морщится, отгоняя ее от себя. — Все будет хорошо, я с ней уже поговорил. Расслабься. — Да я расслаблен, как очко шлюхи с сорокалетним стажем, — отрезает тот. — Просто хочу закончить эту сигарету. — Если тебя спалят, я тебя не знаю. — Максвелл в шутку делает шаг от него. Бык в ответ щурится и приподнимает бровь. — Тогда нам надо познакомиться, — заигрывает он, хмыкает и опускает голову. — Хорошо. Выбросив недокуренную сигарету в окно, он разворачивается. Бык пропускает его по лестнице вперед — и сейчас он не уверен, потому ли это, что он не хочет туда идти, или потому же, почему и всегда. У дверей Максвелл хитрит — отпирает и отходит в сторону, уступая первенство ему. Бык мрачный, как туча. Он не очень любит новое, а сейчас такой период его жизни, когда все — новое. Кассандра устала их ждать стоя и заняла кресло на колесиках в углу. Она закинула ногу за ногу, и ее торчащий каблук похож ни больше ни меньше на разящее лезвие. Не без опаски Бык подходит ближе, пожимая ей руку. — Бык, — пробно произносит она. — Это… — Действительно имя. Обычно все, что про меня говорят, правда. — Ни слова не слышала. — Зря. Она медленно тянет воздух носом, рассматривая его. Касается кончиком ручки, которую вертит, губ и щурит правый глаз. Возможно, не самым лучшим выбором было являться на встречу с ней в драных джинсах и футболке с мишками. Но пока он не чувствует себя неуверенно, ей не к чему прицепиться. Он садится напротив нее и складывает руки на животе. — Максвелл рассказывал некоторые вещи, — замечает она. — Про то, что вы умеете. — Разве о таком принято говорить в обществе, — он зыркает на Максвелла, и тот чувствует себя еще более смущенным. — Я о работе. — Я не пробовал этим зарабатывать. Бык ведет себя, как гороховый шут, и, может быть, на самом деле волнуется больше, чем хочет признать. А он никогда не волнуется. И это необычно и странно, но также и успокаивающе. Он реальный. Даже слишком. — Я многое могу, — говорит он немного погодя, когда Кассандра никак не реагирует на его иронию. — Что вас интересует. Все могу. — Это хорошо, если все. Бык раскачивается на стуле назад, зависая на задних ножках, и оборачивается к Максвеллу. — У тебя очень сексуальная начальница, Трев. Максвелл краснеет, как бурая свекла. Ревность, смешанная с возмущением, вращаются в нем маленьким ураганом. Бык знает, что он бесится. Каждый раз делает все, чтобы вывести его. Ухмыляется. — Она мне не начальница, — вместо многих слов, которые планировал сказать, выдавливает он. — Мы примерно в одном положении. Просто она больше ориентирована на наши… кадры. — Она выглядит главнее. У нее такая рубашечка. — Она здесь. Оба поворачиваются к ней. Ничуть не показав смятение от того, что ее обсудили, Кассандра деловито складывает руки перед собой. Она рассматривает что-то на столе, потягивая время, и они сами заговорить не решаются. — Мне кажется, что-то придумать можно, — замечает она. — Я посмотрю, куда вас пристроить в Лондоне. — Это будет… на днях? — спрашивает Максвелл, пока Бык не успел внести еще какие-нибудь свои пять пенсов. — Ни в коем случае. То, как серьезно она говорит, даже Быка заставляет притихнуть. — Не думаю, что вам вообще стоит где-нибудь всплывать ближайшее время. Исходя из ситуации, могу только предложить провести неделю-другую в каком-нибудь тихом месте. — В каком смысле, тихом? — хмурится Бык. — Тут громко, что ли. — С наименьшим количеством коммуникаций. Я бы предложила вообще не эту страну. — Она несерьезно сейчас, да? — он вновь поворачивается к Максвеллу. — Какая еще не та страна, какие еще коммуникации. Какая еще неделя. — Она предельно серьезно. — Кас, я тебя умоляю, — он поднимает ладони. — Семь дней до Рождества, где еще можно торчать? — Я думал, — Максвелл кашляет, ужасаясь тому, что произносит, — мы могли бы провести его у моих родителей. — Если ты ими совсем не дорожишь, — парирует Кассандра. Они молчат. — Думаю, лучше доверить нам разобраться с вашими хвостами, — говорит она чуть погодя. — Ага, вам разобраться, а нам сидеть в какой-то глуши, — ворчит Бык. — Они нас же не пошлют на Мэн? — Я никого не держу. Максвелл думает, что у нее чертовски много терпения. У нее уже дергаются оба глаза, но она все равно говорит с ними сухо и по-деловому. В дверь стучат чем-то металлическим и входят почти сразу же. — Итак, на каком моменте обсуждения вы сейчас? — интересуется Варрик, бросая ключи, которыми он, очевидно, только что стучал, на стол. — Уже дошли до того, когда выясняется, что ни у кого нет укрытия в глуши, и я появляюсь как главный спаситель ситуации? — Нет, — холодно отрезает Кассандра. Бык высовывает кончик языка, смотрит то на нее, то на него — узнает, — но предусмотрительно помалкивает. — Тогда я, пожалуй, еще постою за дверью. Он разворачивается для вида. — Нет уж, останься. Варрик согласно улыбается и садится на один из стульев у входа. — Мы обдумывали, куда бы можно было вас деть, чтобы никто из… ваших штатовских друзей вас не нашел, — она говорит «ваших», но так пытливо смотрит на Быка, что становится ясно, что говорит она только о нем. — И одним из возможных вариантов был дом Варрика в северной части Шотландии. — Она говорит дом, хотя я там и не живу. — Варрик скрещивает лодыжки и болтает ногами. — Если вас вдруг волнует, что по утрам мимо будет расхаживать мужик в семейках. Максвелл мысленно отвечает ему, что и без того лицезреет эту картину ежедневно до завтрака, но не озвучивает свое замечание. — И где находится эта ваша… — Бык посасывает кончик своего языка, придумывая, как бы обозвать предложенное им спасение. — Около Хелмсдэйла. — Я хотел спросить, где находится Шотландия. Максвелл чувствует себя неловко, как преподаватель литературы, ребенок которого во всеуслышание заявляет, что не знает, кто такая эта Дюма, хотя понимает, что тот лишь поддевает их всех в своем репертуаре. Никто из присутствующих, однако, поддетым себя не ощущает. — И что там с коммуникациями? — тянет тот дальше. — Газ-вода по меже? — Дом жилой, так что все рабочее, — отвечает Варрик. — Ну или почти все. Бык вздыхает. Смотрит на Максвелла, стоящего у стены, и пожимает плечами. — Ну давайте попробуем.***
Примерно такой диалог состоялся между Быком, Максвеллом и парочкой коллег, пытающихся спрятать их от неминуемой встречи с приятелями из шайки Q.U.N., прежде чем снабженные временными документами они были отправлены к дьяволу на рога. Именно к такому выводу пришел Бык, увидев, на каком старом автобусе проводился этот рейс. — Хелмдэйлс, — протягивает он, забрасывая спортивную сумку, куда влезли все их вещи, которые они успели докупить, пока жили в Лондоне, на полку для багажа. Его футболка задирается, обнажая полоску живота, и Максвелл, уже устроившийся на сидении у окна, нехотя отворачивается. Он предупреждал, что там будет намного холоднее, чем здесь, но тот только махнул на него рукой, набрасывая легкую ветровку. Максвелл такой самонадеянностью не отличался. Он укутался в куртку с теплым воротником, а брюки заблаговременно сменил на толстые джинсы с начесом. — Хелмсдэйл, — исправляет он, рассматривая автовокзал, с которого они отъезжают, через подернутое морозным кружевом стекло. — Звучит как болото, — замечает Бык и опускается рядом с ним. Он вытягивает ноги, но места под передним сидением слишком мало, чтобы он разместился с комфортом. Он недовольно бурчит и пинает кресло впереди. Возмущенный пассажир выглядывает из-за него, но, оценив формат и характеристики Быка, благоразумно садится на место. — Раньше у меня не было такой практики, — признается Максвелл. — Сбегать и прятаться. — Ага. Я плохому научу. Он не рассказывал о подобном опыте, но тот догадывается, что ему в жизни немало раз приходилось скрываться. Конечно, делал он это в одиночку. Бежать вдвоем для него тоже в новинку, хотя он и прикидывается, что знает все на свете. Максвелл касается лбом ледяного окна и думает о том, как спешно они покидали Лидс, как тяжело было Быку расставаться с байком — они нашли, куда его пристроить временно, но он все равно провел почти целую ночь, обнимая его в гараже. Думает о том, что на них, возможно, объявили охоту определенные структуры, и такой расклад забавен только в детективном сериале. Но он все равно чувствует себя попавшим в приключение. — Варрик сказал, там есть все удобства, — успокаивает он Быка. — Электричество, колонка. — Фи. — Радио. — Да мы не безнадежны. Бык разворачивается к Максвеллу и смотрит из-за него на вокзал. Автобус трогается. Вместе с привычным волнением приходит щекочущее ощущение. Чего-то нового. Неизведанного. Брр. — Варрик, — произносит Бык. — Они с Кассандрой любовники? — Я не… — тот несколько озадачен вопросом. — Не знаю. С чего ты взял? — Такое впечатление. Во всяком случае, по ним видно больше, чем по нам. — Особенно, когда твоя рука на моем колене. Бык смотрит на нее, как первый раз видит, и сдвигает внутрь бедра, подтягивая его левую ногу ближе к себе. — Как думаешь, это будет весело? — спрашивает Максвелл. — Должно быть. — Тот кладет голову на свое плечо, невидяще глядя между сидениями. — Электричество, колонка, радио, тебе еще не весело? Он горько смеется.***
Ну конечно, Хелмсдэйл. Два раза. Автобус прибывает под вечер, и остановку из-за морозного тумана, кутающего местность, почти не разобрать. До конечной ехали всего несколько человек, и под конец в салоне осталось четверо или пятеро. Оглядевшись и заметив, что вокруг них никого нет, Бык уже почти решил предложить ему побезобразничать, но громкий гудок оповестил об окончании пути. Собрав вещи, они выскреблись из автобуса и оказались в, по словам Быка, холодной непроглядной заднице. Но, как выяснилось, это еще не был пункт назначения. Чтобы добраться до указанного Варриком места, вдобавок пришлось договориться с одним из скучающих фермеров. На тарахтящем и вибрирующем средстве передвижения они перемещались на север еще пару миль, пока не очутились у одиноко стоящей халупки. — Я понял, что такое неведомая хуйня, — подавив волну бегущей по телу дрожи, Бык трясет головой. Перекинув сумку через плечо, он упирает руку в бок и скептически осматривает строение. Максвелл было шагает к дверям, но Бык придерживает его. — Две недели в Брюгге за мой счет, дорогой отель, мидии и отсос каждое утро. Только не это. Зависнув на несколько долгих секунд — реально долгих, ноги согласились на предложение, — Максвелл выдыхает и убирает его руку с пути. — Трев, мать твою. Он не оборачивается, и Бык вынужден чапать вслед за ним. Он почти не поднимает подошвы, отчего от его сапог на земле остаются глубокие скользящие следы. Придержав за собой калитку, Максвелл идет к двери. Деревянный порожек нещадно скрипит, косяк надрывно кашляет при движении, краска вся содралась. Дом не кажется жилым. Пожалуй, это лучшее место, чтобы затаиться. Они входят внутрь. Нашарив рубильник, Бык щелкает им. Выходит не с первого раза. Если снаружи все и походит на халупку, то внутри это очень печальные декорации к сериалу пятидесятых. Миновав продолжительный широкий тамбур длиной во всю фасадную стену, они оказываются в гостиной. — Тебе придется очень постараться, — бормочет Бык, озирая комнату. Сумка с грохотом слетает с его плеча, падая на пол. Волна пыли с дощатого пола взмывает в воздух. Комната небольшая, квадратов пятнадцать. Одну из стен сплошняком занимают комоды и шкафы. Сквозь мутное стекло левого виднеется голубая посуда, в другом стекло отсутствует. Шкаф без дверцы наполнен книгами, шкаф со сломанной ножкой пуст, но на его ручке качается деревянная вешалка, скорее всего, он для одежды. У окна, прикрытого тюлем до половины, приткнуты квадратный стол и два стула с мягкими, но уже обтрепанными сидениями. Ближе к стене гордо стоит синяя софа, а на тумбе в отдалении — какая-то непонятная механическая штука. Из комнаты ведет две двери — одна на кухню, набитую не менее допотопной мебелью, вторая в туалет. Максвелл с облегчением выдыхает. Хотя бы не придется морозить яйца, бегая в уличный сортир. На этом удобства заканчиваются. На кухне немного мебели, круглый стол, пара тумб. Стены обиты панелями с петушками, а плита у окна газовая. В квадратной эмалированной раковине стоит тарелка — благо, на вид чистая. У стола несколько стульев. Не то, к чему они привыкли, но жить можно. Бык проверяет стол на прочность, раскачивая его, но тот, к его удивлению, даже не поскрипывает. Учитывая, сколько он накладывает себе в тарелку, отягощая столешницу на пару фунтов, это действительно необходимо. В голову прокрадываются еще какие-то предположения, но Максвелл слишком устал с дороги, чтобы позволить себе думать об этом. Небольшой коридор почти целиком занят лестницей на второй этаж. Наверху, разумеется, никаких королевских палат не предвидится. То же уныние, что и внизу. Ванная комната, где нет ванны, но есть душ с длиннющей клетчатой клеенкой в качестве занавески. Спальня с простым комодом и кроватью. Хотя бы двухместной, что уже радует. Всю дорогу таща сумку за собой по полу, Бык наконец останавливает ее рядом с тумбой. — Я у окна, — говорит он раньше, чем Максвелл вообще успевает оценить, что тут происходит. Протестовать он не намерен. У окна наверняка холоднее. Ему в голову приходит дурацкая мыльная мысль о том, что тот специально занимает то место, чтобы Максвеллу досталось более теплое. Но да, она дурацкая. Бык растягивается по кровати и кажется уже довольным. Ни в автобусе, ни в тракторе ему не удалось прикорнуть, и он наверняка тоже изнурен поездкой. Забросив руки за голову, он улыбается потолку и жмурится. Часть Максвелла благодарна Варрику за то, что тот предоставил им свой перевал — пусть и такой горно-морозный. Здесь есть все, что нужно для того, чтобы просуществовать некоторое время. Другая часть уже прикидывает, сколько всего нужно сделать. Прибраться, купить еды, обжить кое-что. Им тут пребывать, как минимум, с неделю, а неделя это все же целых семь дней, и их нужно чем-нибудь занять. В доме тянет холодом. Максвелл снимает куртку, потом передумывает и набрасывает обратно. Он спускается вниз, чтобы еще раз изучить дом, но лично. Добирается до кухни. Она маленькая, в ней кажется теплее, чем в других комнатах. Максвелл отодвигает занавеску, выглядывая из окна. Темнота. Кусочек холма. Вдали дорога. И больше ничего. Ну еще Бык сверху. Обняв себя за плечи, Максвелл думает. Обо всем. О том, как тут оказался. С кем. Ведь если бы не его талантливый в попаданиях в различные истории любовник, он бы наверняка сейчас был у себя в квартире. Смотрел какое-нибудь кино, пил пиво с орешками. Нет. Смотрел бы интересное кино, растянувшись на своей постели с отличными простынками и пил светлое имбирное пиво, которое бы взял в одном из азиатских кафе, где его продают на розлив. А вокруг было бы уютно, тепло и комфортно. Во всяком случае, его квартира бы не сгорела, а имя не появилось в списке нежелательных элементов одного из влиятельных синдикатов в Штатах. Но у него, черт побери, не было бы Быка. А он стоил всего. Всего, что угодно. Максвелл чувствует, что становится излишне сентиментальным, и сбрасывает эти мысли прочь, поднимаясь по лестнице наверх. Он поглядывает на дверь в ванную комнату и думает, что принять душ будет хорошей затеей. Плитка на полу кривая, под раковиной вообще налеплена кое-как, но, по крайней мере, чистая. Почти не испытывая брезгливости, Максвелл обнажается и оставляет одежду на раковине рядом. Он неловко забирается в душевой поддон и трогает крантик с красной нашлепкой. Вода, ударившая из него, настолько ледяная, словно бьет из самых недр местных родников. С непривычки Максвелл орет благим матом и отпрыгивает в сторону. Клеенка опутывается вокруг него, и они падают на пол уже вместе. Бык в дверях устало зевает. Наверное, он успел заснуть. Иногда Максвелл ему завидует. Того не сильно заботит вся грязь вокруг. — Идиот, — резюмирует тот, закручивая воду обратно. Завернув его в клеенку, как в ковер, Бык перекидывает его через плечо и несет в спальню, игнорируя разнообразные оправдания, несущиеся из глубины свертка. Разворачивает он его уже в постели. Закручивает теперь в теплое одеяло и кладет рядом. — Я хотел помыться, — наконец с писком выдает Максвелл. — Ага. Тот ложится рядом с ним и обнимает, прижимая к себе и грея своим телом. — Сердечко… — Бык запинается, наверное, впервые, насколько он помнит, — ммм… колотится. Тебя так и удар хватит от этих треволнений. Завтра помоешься. Он зевает и закрывает глаз. Максвелл пробует вывернуться, но он замотан в одеяло, как пингвин в лаваш, и едва ли может пошевелиться. Но ему так тепло и хорошо, что его сразу морит.***
В это сложно поверить, но утро в домике близ Хелмсдэйла еще более тяжкое, чем вечер. Максвелл просыпается голодный, раздраженный и немного злой. В комнате безумно холодно. Он обкручивает покрывало вокруг себя и высовывает ногу из комка тканей. Ощущение от соприкосновения с полом схоже с контактом с раскаленной до мороза металлической плитой. Не выбираясь из своего мобильного одеяльного гнезда, Максвелл копается в сумке. Схватив первое, что нашел сверху, натягивает на себя и наконец решается явиться свету. Он не зря приобрел этот свитер. Изначально он казался глупым со своими длинными рукавами, в которых тонули его руки, но теперь это было только преимуществом. Почистив зубы и умывшись, Максвелл чувствует себя в конце концов подобием человека. Он спускается вниз, где и натыкается на подтягивающегося на дверном косяке Быка. Заметив его, Бык опирается на обе ноги, загораживая проем, и не пропускает без поцелуя. — Хочу есть, — делится он. — Ешь. — Нечего. Максвелл озадаченно смотрит на пустой холодильник и с тоской вспоминает гамбургер, который успел перехватить в дороге. Пожалуй, надо было подумать о продуктах вчера, но сделанного не вернешь. — Тут хуже, чем у тебя в твои худшие времена. У тебя хотя бы было варенье. — Наверное, мы можем куда-нибудь съездить. Тут же есть… не знаю, магазины. — Полагаешь, товарно-денежные отношения уже дошли до этой глубинки? Или придется рассчитываться натурой? Максвелл показывает ему язык. В душе он сам на это надеется.***
Бык наивно полагает, что приобретением продуктов их подготовка к оформлению жизни ограничится. Так жестоко он еще не ошибался. Он начал что-то подозревать, когда увидел в их тележке больше средств для уборки, чем бутылок кетчупа. В отместку он сгреб столько всякой снеди, будто им не неделю нужно перекантоваться в Хелмсдэйле, а как минимум месяц и в составе пяти человек. В довершение он добрал индейку — ни дать, ни взять из рассказов Диккенса, — и объявил предрождественские каникулы начатыми.***
— Смотри, какую штуку нашел на чердаке. — Бык вертит в руках красную игрушечную ракету. Максвелл смотрит на него, потом на нее, потом пожимает плечами и продолжает убираться. Быка он о помощи не просит, больше надеется, что тот не будет мешаться под ногами. Довольно надолго тот занимает себя исследованием чердака. Находит ящик со старыми газетами и уверяет, что в одной из новостных статей речь о первой высадке человека на Луну. А теперь это. Игрушки. Он несколько раз тыкает Максвелла носом ракеты в ягодицу. — Бип-бип, прошу разрешения на стыковку. — Ракеты не делают бип-бип, — замечает тот, со смехом отводя транспорт в сторону, очевидно, не давая разрешения. — Моя делает. Бык плюхается на диван, вытягивая ноги, и продолжает играть. Он некоторое время наблюдает за мелькающим туда-сюда Максвеллом и вздыхает, подпирая щеку рукой. — Сколько можно тереть? Стол уже блестит. Лучше бы повесил какие-нибудь… не знаю, фонарики. Рождество же. Тот пропускает его замечание мимо ушей, переходя к шкафу. Они его не занимали — для собственной одежды хватило комода сверху. Он все равно прилаживает дверцу, на которой вместо ножки стоял второй шкаф, чинит ту самую ножку и только тогда успокаивается. И переходит к следующему углу. — Мы вообще будем праздновать, ага? — интересуется Бык. — Пунш, пряники, елка? — Не знаю. Уголки его рта оскорбленно опускаются. — Эй. Это Рождество. — Я слышал. — Главный праздник. — А в Шотландии больше празднуют Новый Год. — Не чеши. Нет, серьезно? Это странно. Забавно, но в семье Максвелла тоже так считали. Он не помнит ни одного Рождества, утром которого бы они с семьей не отправились в местную церковь на проповедь. Мать строго следила за тем, чтобы соблюдались традиции, начиная с обязательных угощений до проведения праздника в кругу семьи. Даже когда Тео, его старший брат, начал жить у своей подруги, ему приходилось приезжать домой, чтобы не навлечь на себя гнев матери. Максвелла это особенно не пугало. Едва он смог вырваться из родительского гнезда, он вырвался. Неудивительно, что Рождество не вызывало у него такого трепета. — Ты долго намереваешься прибираться? — нетерпеливо спрашивает Бык, вырывая его из витков воспоминаний. Максвелл пожимает плечами. — Знаешь, что отличает нас от животных? — Он говорит медленно, надеясь выручить побольше времени. — Мы держим письку в руках, когда ссым. — Эээ… это твой лучший вариант? — Ага. Но ты, конечно, будешь загонять великие теории. Давай, порази меня. Покачав головой, Максвелл забирается на стул и объясняет, что имеет в виду. — Мы преобразуем пространство вокруг себя. Адаптируем под свои нужды. А животные, наоборот, адаптируются под него. Не привыкаем. Меняем. Ты понимаешь, о чем я? — Ты сейчас тонко намекаешь на то, что непыльный карниз это твоя главная нужда? — Среди них, да. — Скучный. Ты очень скучный, когда одетый. Максвелл перестает вытирать грязь и оборачивается к нему, все так же стоя одной ногой на стуле. Обиженно отложив ракету в сторону, Бык скрестил руки и сидит надувшись. Максвелл вздыхает. — Слушай, прежде чем украшать дом, нужно чтобы было минимально чисто. — Украшать. — Да. К Рождеству. Ну. Бык счастливо улыбается и добирается до его стула в мгновение ока. Обняв Максвелла за бедра, он кладет подбородок ему на грудь и преданно заглядывает в глаза. — Забираю свои слова обратно. Про скучного. — То-то же. — Так и когда мы пойдем за елочкой? — Не раньше, чем я закончу. — Опфф. Максвелл шлепает его по макушке рукой в мокрой холодной перчатке и поджимает губы, мол «ничего не могу поделать». — Но это точно, да? — кажется, чтобы убедить его, он просовывает пальцы под ремень, поглаживая его поясницу. — Бык, иди отсюда.***
Бык устает ждать через час или два. Он успевает пожарить рыбу и сварить рис на обед, починить шуршащее радио, урегулировать температуру котла, устроив из кухни парилку и безуспешно попытаться еще два раза состыковать свою ракету с планетой Максвелл. Он даже смазывает маслом петли входной двери, хотя ее скрип его даже не бесит. А под вечер заниматься рождественскими приготовлениями не так уж и хочется.***
На третий день Бык просто ставит его перед фактом. Максвелл просыпается от того, что в него тычут колючей веткой. — Что за хуй, — ворчит он, пытаясь обратно закопаться в одеяло. — Подъем. Будет тебе и хуй. Максвелл не прекращает стонать, даже добравшись до ванной. Стонет и пока пропускает ледяную воду, ожидая, когда она нагреется. С освоением колонки появились свои плюсы. Бык сидит у него на голове весь завтрак, не уставая подгонять. Он не успевает прожевать и кусочек яичницы — а вроде бы чего там жевать, — как слышит новое: давай, давай, давай. Тот похож на собаку, которая прыгает под дверью с поводком, ожидая прогулки. Максвелл совсем перестает есть, представляя его с хвостом и длинными ушами. Он плохо понимает, в чем его роль в этом украшении. Когда он входит в гостиную, ель уже установлена — ее основание торчит из железного ведра, которое явно было найдено за домом. Ящик с какими-то игрушками тоже стоит рядом — прямо поверх коробки с макулатурой. — На чердаке было только какое-то старье, но я успел съездить в центр, — оповещает Бык. — Смотри, какие бумажные гирлянды у них продавались. Он берет ту, которая лежит на софе и раскрывает, как гармошку. Она фиолетовая с оранжевыми звездочками. — Милота, а? — Эээ. Максвелл только чешет затылок. В комнате сильно пахнет хвоей. Он бы даже сказал, что воняет. У него нет аллергии, но ее слишком много. Терпкий запах молниеносно проникает в ноздри, раздражая слизистую. — Смешно чихаешь, — усмехается Бык. Максвелл обиженно трет нос. — А ты несмешно чихаешь, — отрезает он. — Собаки на соседней улице выть начинали, когда ты чихал. — Это да, мой чих суров. — Бык стучит его по макушке костяшками правой руки. — Неженка. А теперь за дело. Ближе к середине происходящего Максвелл наконец догадывается, зачем его завели. По сути, все обязанности по украшению были взвалены на его мужественные плечи, в то время как не менее мужественные чужие плечи порхали мимо. Пока он вешает полную коробку шариков, Бык добрые полчаса обходит ель и прикидывает, куда бы лучше приткнуть одну-единственную ракету. Следующие двадцать минут он ходит с шишкой, а Максвеллу достается вся черная работа — проверить новые лампочки, развесить их с расчетом на то, чтобы вилка на коротком проводе дотянулась до розетки. Не очень интересно. Бык замечает, что неплохо было бы включить музыку для увеселений. Увеселения — понятие очень относительное. Он внимательно смотрит в лицо Максвелла, крутя колесико на радио в поисках нужной радиостанции. Когда оно доходит до максимальной степени отвращения от проигрываемой музыки, Бык завершает изыскания. Напевая что-то майкловское, Бык разворачивает посреди комнаты танцы. Одновременно пытаясь не умереть со смеху и зажать уши, игнорируя навязчивую песню, которую наверняка будет напевать следующую неделю, Максвелл наконец убеждается, что все лампочки работают и можно заняться верхом ели. Он забирается на стул — потому что некоторые более высокие господа в этой комнате топчатся внизу, навешивая звонкие колокольчики, — и берет шарики. Быку нравится смотреть на него снизу-вверх. Более счастлив бы он был, если бы Максвелл носил килт. — Рождество для тебя особый праздник, — осторожно заговаривает Максвелл, вдруг осознавая, что никогда об этом не спрашивал. — Ты веришь в бога? Бык смеется с какой-то неловкостью и поджимает губы. — Это сложно, Максвелл, — серьезно отвечает он и шуршит мишурой, занимая себя. — А ты? — Ну, — тот задумывается, как будто это действительно вопрос, — скорее да. Я иногда молюсь. Кому-то. — О, я знаю. Максвелл смотрит на него с удивлением. Он не помнит, чтобы делал этого вслух. — Знаешь? — Конечно. — Бык обходит ель. — О, да, господи, господи, сильнее… Да! Да! Вот там! — Ну ты и скотина. — Я сейчас, боже, боже, сейчас, сейчас… Максвелл краснеет — он хочет пнуть его, но тот защищается ветками, откуда и хихикает. Максвелл пристально щурится и расчленяет его взглядом. — Посмеялся надо мной, говнюк? — Ага. — Бык хмыкает и обхватывает его, прижимаясь к животу. — Помолишься сегодня? — Ни звука больше не издам. Бык трется подбородком о его грудь и притягивает ближе, от чего стул под ним качается. Тот вздыхает и обнимает его за плечи. — И за что только я тебя… — Максвелл закашливается и переводит глаза на ель. Бык молчит и больше не издевается над ним. И заговорить о чем-то внезапно так важно, важнее, чем остальное в этой комнате. — Может быть, Рождество для тебя повод вспомнить о чем-нибудь хорошем в детстве? — Что ты ко мне прикопался? — ворчит Бык, тряся бородой из мишуры. — Я не из этих, которые на нем помешаны. Вроде всех этих сироток, которые до сороковника мечтают получить железную дорогу образца шестидесятых, которую выпускали в Теннесси, и караулят Санту с печеньем. Но это крутой праздник. Он объединяет. Семьи, народы. Вся эта хуерга, ты о ней лучше рассуждаешь. Максвелл молчит, размышляя над его словами. Делая кое-какие выводы. А потом продолжает работу. Он думал, что игрушек будет немного, но их хватает с лихвой. В коробке, которая была найдена на чердаке, помимо ракеты старые украшения. Несколько снеговичков, мягкие зверята — с них предварительно приходится стряхнуть пыль, — кубики и колокольчики. Наверняка Варрик тут ранее уже проводил Рождество. Впрочем, этого недостаточно. Максвелл даже думает о том, что их ель будет выглядеть бедновато, но потом замечает еще две коробки - то, что было куплено сегодня помимо гирлянд. Шарики в них простые, двух видов — блестящие и матовые. Они здорово оттеняют крупные игрушки прошлого поколения. Пожалуй, это веселее, чем он рассчитывал. Ему кажется, играет органная музыка, когда он достает хрупкую верхушку в маленькой картонной коробочке внутри. Это шипастая снежная звезда — на проверку светящаяся желтым, как маленькое солнышко. Он умилен. Максвелл идет за стулом, чтобы снова залезть наверх, и тогда Бык сжаливается над ним и останавливает, принимая миссию на себя. Он единолично навешивает звезду наверх и отходит, любуясь результатами условно совместного труда. Он тянет Максвелла за шиворот к себе, чтобы и тот оценил все великолепие символа Рождества, разворачивает и обнимает за шею. Елка красивая. Очень красивая. Пушистая, зеленая, блестящая от десятков игрушек на ней и сверкающая разноцветными огнями. Наверное, он перестал ценить этот праздник потому, что у него давно не было такой елки. Последние годы единственное от Рождества, что он себе позволяет, это небольшой венок на двери, а настроение от него совсем не то. В голове звенят бубенцы. — Ты думаешь о том же, о чем и я? — Ага. Под елкой у нас еще не было. Максвелл фыркает и облокачивается о его плечо затылком. — У нас еще несколько дней, чтобы это провернуть. — Именно поэтому я предлагаю начать сейчас. — Не хочешь оставить это на десерт? — У меня есть и другие варианты на десерт. — О. Мне можно их услышать? — Нееет. Бык кусает его за шею, явно перепутав Рождество с Хэллоуином и прикидываясь вампиром, шлепает и отпускает. Ель готова. Теперь все остальное.***
Максвелл думал просто вернуть коробку с газетами на место, но путь на чердак кажется очень длинным. Он перетекает с одной из газет на стул у окна и пытается найти что-нибудь интересное. Что-нибудь, кроме фотографии Кассандры, заложенной между листов кроссвордов. Наверное, Бык был прав. Ну нет, еще одного кирпичика в башню его превосходства он не позволит. Максвелл прячет чужую тайну на дно ящика и возвращается к текстам. Бык вновь на диване, но уже с книжкой и сытый, а следовательно менее обеспокоенный всем вокруг. Он не устает поглядывать на ель и улыбаться. Подставляет к ногам еще один стул как пуф, кладет на него ноги. Пьет чай из большой кружки и читает. Максвеллу в конце концов надоедают статьи. Он откладывает газету на стол и кладет голову на сложенные руки. Наблюдать за читающим Быком интереснее. Он задумывается о том, что ему этого достаточно. Не касаться, не целовать, не разговаривать. Просто знать, что он рядом, что ему хорошо. Максвелл пытается выяснить, когда этот факт стал таким удовлетворительным, но ничего не приходит в голову. Однажды это началось и все. Ушла дичь, нелепое восхищение. Осталось это. Счастье, что ли. Бык замечает его взгляд и приподнимает бровь. — Скучаешь? — интересуется он. — Нет. — Понятно. Судя по тому, как он вертит книгу в руках, в ней больше картинок, чем слов. Бык разворачивает ее как журнал и присматривается. — Знаешь, что я нашел под кроватью? — спрашивает он, не отрывая глаз от изображения. Тот пожимает плечами. — Горку пыли, да? — Горку пыли. И наручники. — Какая гадость. Они ж чужие. Мы не... — …просто хочу заметить, что я даже тебе еще ничего не предложил. Максвелл морщится, от чего его лицо становится похоже на урюк. Так он всегда и попадается. Бык продолжает рассматривать картинки. — Думаешь, Кассандра любит наручники? — Почему ты… я ничего не хочу об этом знать. Он закрывается руками, надеясь больше никогда не слышать о личной жизни знакомых. — Это просто навело меня на мысль. Хочешь, я отшлепаю тебя ремешком? — Что? — Рождество, игрушки, плохие мальчики. — Он делает паузу, ожидая реакции. - Нет? Ну ладно, могу просто тебя привязать к кровати. И празднично оттрахать. Бык поднимает взгляд с листов, смотря на него из-за книги. — Ты не отвечаешь. У тебя уже встал, что ли? — Я не… я просто думаю, что значит празднично. Чем оно отличается от… — Не узнаешь, пока не попробуешь. Маленькая пауза, Максвелл закусывает губу, и комната какая-то черно-белая перед его глазами. Это все проклятая елка. Она заставляет его. — Тебе понравится. — Бык широко улыбается. — Поднимайся. Я сейчас подойду. Как он все время это делает.***
Максвелл ставит чайник на плиту и ежится. У окна на кухне все еще очень холодно. Он остается стоять рядом с печкой, обнимая себя за руки. Свитер с длинными рукавами как никогда кстати. Бык остался наверху. Он сам попросил его остаться. Наверное, тот подумал, что ему нужно время после всего, что они делали. Так, пожалуй, даже лучше. У него есть повод избегать его некоторое время. Вздохнув, Максвелл прислоняется бедром к кухонной тумбе и наклоняет голову, рассматривая морозный узор на стекле за короткой занавесью. Когда дурацкое «влюбился» сменилось на обескураживающее «полюбил»? Он не обманывает себя, такие, как Бык, долго где-то не остаются. Они бывают там, где удобно, делают то, что хотят, сколько хотят. И тот был с ним, наверное, столько времени потому, что его все устраивало. Максвелл с разочарованием осознает, что его чувства сильнее, чем он хотел, иначе он бы не заморачивался на такие вопросы. Не перегонял в голове мысли из одного угла в другой, пытаясь понять мотивацию их обоих, выяснить, что происходит. В последнее время становится все труднее не говорить ему это. Все труднее не спрашивать себя, любит ли Бык секс с ним, или его за всем этим сексом. Он бы хотел верить, что это большее. Потому что для него так и было. Он берет в руки смартфон, и хотя интернет тут ловит плохо, пытается совершить все шаманские ритуалы, чтобы он заработал. После некоторых танцев с бубном Максвелл улавливает сигнал как раз у холодного окна. Садится и ищет. Железную дорогу образца шестидесятых, которую выпускали в Теннесси. Бык никогда ничего не говорит просто так, и если даже хочет сделать что-то в своих словах небрежным, смысл очевидно улавливается. Максвелл думает, что он не стал бы так конкретизировать, если бы это что-то для него не значило. Он прошел курс элементарной психологии в колледже и помимо того, чтобы рисовать домики, определяя свой социотип, научился тому, что детали определяют все. Кто их упускает, тот теряет смысл всей картины. Кто не помнит, тот с большей вероятностью лжет. Он изучает некоторые сайты перекупщиков старья, сидя лицом к двери, потому что меньше всего хочет, чтобы Бык к нему подкрался и рассмотрел из-за его плеча, чем он занят. Сперва это кажется трудновыполнимой задачей. Запрос не особенно точен, приходится изрядно повозиться, чтобы определить название фирмы в Теннесси, которая могла подходить. Он даже находит несколько картинок паровоза с вагонами, но вот у кого их взять вопрос потруднее. Когда чайник успевает выкипеть наполовину, заполнив комнату влажным горячим паром, Максвелл находит искомое. На картинке все выглядит здорово, но это лишь фотография коробки. Учитывая количество неисправностей, указанных в объявлении, в жизни все иначе. И он не верит своим глазам, потому что продавец находится в Париже, в Европе. Так близко. Если это не знак, что он делает все правильно, то тогда он вообще не знает, что есть знак. Курьерская доставка стоит дополнительных денег, но он даже не задумывается, сколько осталось на этой карточке. Только закончив, Максвелл снимает чайник с плиты и вновь хмурится. Он более, чем уверен, что не дождется в ответ ничего. Но все это как будто не нужно. Ничего не нужно. Все есть. Кружка с горячим чаем греет пальцы, а тянущее ожидание чего-то нового, рождественского и волшебного — сердце.***
А утром выпадает снег. Он застилает холмы, поле, кромку дороги — сюда редко ездят, поэтому он не успевает смешаться с грязью. Его так много, что белизна слепит. Максвелл спускается на первый этаж, чтобы сразу выпить горячего с утра, но останавливается и выходит в тамбур. Там словно и не отапливается вовсе, и он в одних пижамных брюках должен был замерзнуть, но пришедшая зима настолько очаровывает, что он замирает. Он нашаривает пачку сигарет в кармане куртки Быка у входа, закуривает и закрывает глаза с облегчением. Проходит достаточное количество времени, прежде чем его хватаются. Быку тамбур приходит в голову в последний момент. Он приоткрывает дверь, словно для того, чтобы заглянуть внутрь, убедиться, что и там его нет, и пойти обратно, но ловит взглядом обнаженную спину и останавливается. Он молча подходит сзади, гладит по плечам и обнимает. — Утро, — шуршит он, уткнувшись ртом в волосы Максвелла. — Утро, — соглашается тот. — Снежок. — Угу. — Рождество. — Еще два дня. — А у меня уже Рождество. Максвелл ничего не отвечает, но прижимается к нему поясницей. Грудь напротив спины, и так щемяще тепло и уютно, что он дрожит. Дрожит, пока Бык не притягивает его к себе крепко, что не шевельнуться, и целует под ухо. — Все в порядке? — спрашивает он. — Да. — Точно? — Бык, отстань. — Нееет. Он тоже смотрит в окно и тоже хмурится. Вытягивает сигарету из его пальцев, затягивается до самого фильтра и метко бросает в железную банку из-под консервы, стоящую у двери. — Это из-за вчера? Ты… как ты там это слово называешь… ты сконфужен? Как он и полагал. Бык увидит дерево, но не лес. Максвелл наклоняет голову на бок и пожимает плечами. — Тебе стыдно, потому что ты хочешь повторить? Всегда хочешь? — Почему мы говорим об этом? — Потому, что ты не можешь себе признаться. — Заткнись. — Тебе нравится все, что я с тобой делаю. Он не отвечает. — Ты восприимчивый. — Глупости. Потому что он замкнутый, стеснительный, скрытный. И ему так сложно на что-то решиться. Но Бык все меняет. Ради него… ради них ему хочется идти на все. Уезжать на край света, соглашаться на сомнительные вещи, отказываться от нормальной ванны. Он безнадежен. — Нет? — Нет. Он не знает, зачем этот разговор. В голове только фраза, которую Максвелл крутит на языке уже сколько времени, пробуя ее на вкус и шепча ночью одними губами. Интересно, слышит ли он ее? — Пойдем в постель? — Мы только проснулись. — Я и не предлагаю спать. Максвелл трется затылком о его плечо, запрокидывает голову, закрыв глаза. Табак в поцелуе явственнее, чем в сигарете. Утренняя горечь, прохлада, никотиновые снежинки на кончике языка. — Как насчет?.. — Возможно. — Ты хочешь. Снова. — Да. — Дадада? — Да. Да. Да. Бык фыркает ему в ухо, скользит рукой по фланели его брюк от бедра к паху, сжимает. Хмыкает, когда тот приподнимается на цыпочках, подаваясь назад. Просовывает руку в его пижаму, и Максвелл беззащитно размыкает ноги. Ни холод, ни беспокойство не мешают ему начать возбуждаться и желать продолжения. Бык ли не торопится, или это морозистое забвение зимы, притормаживающее время, но ему кажется, что все слишком медленно. Медленнее, чем ему нужно. Он тянется к своему члену, но остановлен еще до того, как дотрагивается. — Руки, — предупреждает Бык. — Вперед. Они трясутся, но он послушно упирается ими в стенку напротив. Она холодная, но он не успевает об этом подумать. Бык спускает его штаны, поднимает его ноги по одной, снимает обувь, сворачивает ткань, подкладывая под его ступни, чтобы он не замерз. Максвелл смотрит на бесконечный снег перед собой и тяжело дышит. Ему кажется, что он проклятый эгоист. Ему хорошо в этих отношениях, даже если они значат что-то только для него. Ему нравится прогибаться и идти след в след за своими ощущениями, ловить их, путая ноги, забывать обо всем. Он говорит себе, что готов смириться с сексом без любви потому, что ему все равно, что это будет. Лишь бы с ним. Неоднозначным, нелогичным, совсем не таким, как он. Но с ним. Он видит в отражении, как Бык скользит мокрым языком по своим пальцам, задумчиво смотря вниз. Максвелл выгибает поясницу и отводит бедро в сторону, чтобы тот поторопился. Но он не торопится. Кажется, он впервые настолько медлителен. Каждое движение встречается успокаивающим поглаживанием, каждый возмущенный всхлип — поцелуем в затылок. Бык водит кончиками пальцев между его ягодиц, и новые, и новые круги подобны чирканью спичек. Ожидание, ожидание, где же эта искра, где же… вот сейчас загорится… да что такое… — Пожалуйста. — Тихо. Максвелл сжимается в маленький комочек от своих мыслей и хмурится. Быку обычно нравится, когда он просит. Порой он бывает строгим, чтобы услышать это. Но сейчас он не… Не выуживает из него слова. Он просто. Не торопится. — Если хочешь что-нибудь сказать, можешь позвать своего бога. — Бык, блядь. Он жмурится, не высказав все, что хочет. Пальцы там, напротив. И они наконец действуют. Проникают по одному, растягивают, заполняют. Максвелл закусывает язык и закрывает глаза. Он с тревогой смотрит на бутылочку машинного масла на подоконнике, которое Бык закапывал в петли, вспоминая, что в самые ответственные моменты приходится использовать что угодно. Но на этот раз не так. В этот раз все, как нужно. Бык приостанавливается, выуживая из кармана тюбик, и целует его в плечо так мягко, что его ведет. Желейно влажные пальцы, запах чего-то неразборчиво фруктового и пару дюймов глубже — достаточно, чтобы потерять из виду не только холод, но и место. Наскоро сбитые деревянные рейки, скользкий пол, кучку брюк, уползающих из-под его ног. Максвелл изумленно выдыхает, когда вторая рука касается его с другой стороны. Разогревая и переполняя предел его желания, она ярче, чем все до этого. — Давай, я уже готов. — Хорошо. Но ничего не происходит. Бык не пытается раздеться или шагнуть дальше. Он просто продолжает и продолжает. Сквозь вал эмоций Максвелл беспокоится. С одной стороны, ему хочется его целиком внутрь, с другой, пальцы такие длинные, нежные, ловкие. Их несколько, они касаются всего, чего можно коснуться. Выходят почти до конца и входят так глубоко. А он тает. — Ты не трахнешь меня? — Уже трахаю. — Да, но… о, боже. Он чувствует каждой клеткой, как Бык сзади ухмыляется. Но… но плевать. Бык убирает правую руку и скользит ею вверх, к животу, груди, шее. Идет по боку к локтю и внезапно так резко прижимает к себе. — Мое. Дыхание Максвелла сбивается, держать руки у стены все сложнее. Контуры предметов взрываются перед глазами, а звуки превращаются в какое-то месиво. Когда не существует правды, неправды, реальности или какой-то другой вселенной. Он полностью потерян для этого мира. — Сердце. Ему слышатся глупости, но Бык трахает его пальцами, и он кончает от этого, поэтому весь мир расползается под ним, как мыльная пена. Ноги дрожат и подкашиваются, но рука, обхватившая под грудью, удерживает его вертикально. Максвелл шипит и последний раз вспоминает бога перед тем, как выдохнуть и упереться лбом в стенку. Мысль о том, что надо бы вытереть за собой, а то Варрик больше никогда их никуда не пристроит, кажется такой тупой и нелепой, что он отшвыривает ее куда подальше. Потом, потом. Все потом. Бык обнимает его некоторое время, пока тело все еще приходит в себя. Только потом натягивает обратно его штаны, поднимает на руки и транспортирует его обратно в дом, в гостиную, на полюбившийся им диван. Закутывает в плед, как маленького, и гладит по волосам. От заботы все внутри взволнованно чешется. Все, что осталось после такого яркого перфоманса. — А как же ты? — застенчиво спрашивает Максвелл, натягивая покрывало до носа. Тот качает головой и целует его в скулу. — Будешь есть? — Угу. Когда Бык возвращается с завтраком — свежей яичницей и тостами с особым вареньем из ореховых корок, которое он выудил в лавке рождественских товаров, — Максвелл уже спит. Он мягко улыбается, поправляя его плед, и садится в кресло рядом. Частично завтрак удается.***
Максвеллу чудится, он проспал слишком много. В голове занято, хотя он ни о чем особом не думает, и пальцы мягкие, как пудинг. Из кухни слышится странно знакомая, но от этого не более приятная музыка и тянущий запах выпечки. Голод дает о себе знать, поэтому Максвелл перебарывает себя и, игнорируя саундтрек, заходит в комнату. Тут жарко, значительно жарко. Бык что-то готовит, мигрируя от одной тумбы к другой. Похоже, он фарширует индейку и одновременно мешает какое-то варево на плите. И на нем. Фартук. Фартушек. Максвелл закусывает губы от умиления и садится к столу. В тарелке посередине какой-то белый жирный крем, а рядом мисочка с жареными грецкими орехами. Орехи это хорошо. — Только посмей, — предупреждает его Бык, указывая на него концом лопатки, на которой дрожат прозрачные полоски жареного лука. — Это для пирога. — Какого еще пирога? — Тыквенного. — Какая гадость. — Слышишь ты, я специально ходил в интернет, чтобы найти рецепт этого ужаса, чтобы тебя порадовать. Написано, что он традиционно британский. Ты должен от него балдеть. — Я не люблю тыкву. — Ты не пробовал, как я ее готовлю. — Ну. Нет. — Вот именно. — Он выдыхает после гневного порыва. — Да и кстати, у тебя села мобила. Ненадежные эти ваши айфоны, было написано сорок процентов и оп — вырубается. Вот я свой раз в две недели заряжаю и работает, как часы. — Ага, да, разве что только как часы, — робко пытается съязвить Максвелл, в панике вспоминая, успел ли почистить историю браузера. Ему бы не хотелось, чтобы сюрприз был испорчен. — Съебывай уже, умник. Ты мешаешь. Бык машет на него лопаткой, обвиняя в том, что это он отвлек его от плиты, с которой начинает шипеть. — Есть что-нибудь поесть? — В холодильнике сэндвичи, я тебе оставил. — Фи, холодные. Глаз Быка настолько большой и выразительный, что Максвелл и сам осознает свою наглость. Он скромно семенит к холодильнику, на котором недавно образовался магнит с оленем Рудольфом, и достает тарелку. — Тебе потом чем-нибудь помочь? — спрашивает он, усаживаясь на место. Бык так громко смеется, что у него выступают слезы. — Твою стряпню нельзя есть, — бросает он, от чего Максвелл надувается, хотя в принципе осознает, что это справедливое утверждение. — Ты только кашу умеешь варить и в микроволновке разогревать сардельки. — Гондон, — обиженно шамкает Максвелл, пережевывая сэндвич с сыром и ветчиной. — Я до тебя как-то жил. — Питался в забегаловках. — Знаешь, я вообще-то тоже могу о тебе много чего сказать. Если бы не я, грязную одежду с тебя можно было бы соскабливать. Тот ухмыляется и отклячивает бедро, принимая соблазнительную позу. — Но ты все равно от меня тащишься. — Ага. Максвелл замечает бутылку вина, половина которой ушла на маринад для индейки, и решает, что это будет для него куда полезнее чая. Он набирает кружечку и ускользает обратно. — Ты можешь мне помочь, на самом деле. — Только не говори, что помыть посуду. — Помыть посуду. И приготовить пунш. — Пунш? — Ты знаешь, что это такое? Максвелл возмущенно цыкает и отхлебывает половину кружки, чтобы сбить осадок от оскорбления. — Лучше его приготовить сегодня, дать настояться в холодильнике, — инструктирует его Бык. — Внизу апельсины и лимоны, белое вино на подоконнике. Ему все же приходится поучаствовать в приготовлении, поскольку Максвелл наизусть помнит только рецепт чая. Да и пока он диктует, тот успевает подумать. О многом. О плюсах разделения обязанностей. О доставке железной дороги, которая должна прибыть сегодня вечером или, максимум, завтра утром. О том, что рядом с Быком он чувствует себя, как дома, где бы ни находился. О том, что через несколько дней придется возвращаться. О мятных шоколадках, которые он успел заметить в холодильнике. Надо будет их свистнуть. — Ты… — вдруг вспоминает он, — ты назвал меня своим сердцем? Мне же не послышалось? — Слишком много лимонов, — быстро замечает Бык, боком глаза следя за ним. — Будет кисло. — Я знаю, что делаю, — вздыхает Максвелл. — Ну посмотрим. Больше он не мешает.***
Максвелл задыхается от быстрого бега. Легкие выпрыгивают из глотки, и ему чудится, колотят в стенку дома, к которой он прижался. Пройтись по открытому полю с коробкой, оказавшись незамеченным из окон, было невыполнимой задачей сперва. Ему пришлось изрядно напрячь извилины, чтобы рассчитать дугу, по которой стоит пробежать, чтобы не испортить сюрприз раньше времени. У тыловой стороны здания всего одно окно, ведущее в спальню, и это единственный путь. Получив информацию о прибытии курьера, Максвелл изо всех сил спроваживает Быка в ванную без окон, и дергает к дороге в слетающих ботинках, даже не запахнув куртку. Передвигаясь кустами, он добегает до заднего фасада и затаивается, прислушиваясь к звукам внутри. В стене шумит вода — Бык еще купается. Это еще что — вот пытаться по телефону объяснить курьеру, как проехать в эту глушь, пока Бык, еще не проснувшись, зависает в туалете, вот это было экстремально. Зато теперь ящик, заклеенный скотчем, в его руках, тяжелый и объемный. На нем рисунок настоящей железной дороги в коричневых тонах и маленький цветной логотип. Он не выглядит на столько денег, сколько за него пришлось выложить. Но для него намного, намного дороже. Старательно спрятав его в коридоре под лавку и укрыв курткой поверх, Максвелл отходит назад, убеждается, что его тайник не бросается в глаза, улыбается и идет в дом. Бык спускается по лестнице, протирая голову махровым полотенцем. К празднованию Рождества он уже готов — на нем коричневый шерстяной свитер с оленями, а из-под джинсов торчат полосатые красно-белые носки. — Где мой стаканчик эгг-нога по утру? Помнится, ты за ним убегал. — А, да. Максвелл виновато кивает и исчезает на кухне, надеясь, что тот не заметит его дрожащее после бега дыхание и мокрую шею. Он пытается создать видимость бурной деятельности, ставя чайник, носясь туда-сюда, чтобы у него была причина выглядеть таким потным. Он чувствует себя героем из мини-игры лабиринта, оказавшимся в тупике, куда медленно, но верно его загоняет неприятель. И по мере его приближения все, что остается, это только ждать, когда он наконец догонит, и пройти уровень сначала. Напевая куплет из Jingle Bells, Бык сокращает между ними расстояние. Максвелл забывает о яйцах и сахаре, когда тот подтягивает его, усаживает на стол и дружелюбно пытается съесть его рот. Он так и остается сидеть на столешнице, а тот уже проплывает мимо. — Индейку лучше ставить сейчас, — разглагольствует он. — Часа через три получится сказка. — Что?.. Максвелл чувствует себя немного изнасилованным, сползая на пол. — Это будет что-то. — Бык ставит духовку на разогрев и лунной походкой перемещается к холодильнику. Он оглядывается в поисках часов и, не найдя, тянется к запястью Максвелла. Он прикидывает, сколько они проспали и сколько времени уйдет на последнюю подготовку. — Твой пунш какой-то слишком желтый, — замечает Бык, рассматривая его через прозрачное стекло графина, пока лезет за маслом для тостов. — Я говорил, переборщил с лимонами. Максвелл щурится на него и убеждается в том, что готовить эгг-ног он больше не намерен. Он усвистывает свое праздничное печенье — последнее, что вчера было приготовлено перед сном, наливает кружку чая и сдергивает в гостиную, к елке. В сочельник он, пожалуй, пропустит порцию утренних издевательств. Опустившись на диван, Максвелл ставит чай на стул рядом и подтягивает к себе ноги. С некоторым волнением он замечает, что Бык оставил там ту книгу, вдохновившись которой, начал проворачивать с ним новые праздничные трюки. Это «Джек и бобовый росток». «Маньяк», усмехается Максвелл про себя и кладет голову на спинку. Черный чай с молоком, возможно, не самый праздничный напиток, но он подходит. За окном мелко падают клочки снега, свищет холодный ветер. И вот он. И елка. В прошлом году это не казалось милым. Ни чай, ни снег. Рождество Максвелла было в одной из частей «Один дома» на двд, красных свечах на подоконнике и стакане водки с колой. Он четыре месяца до этого ни до кого не дотрагивался, и любое прикосновение злило, потому что не давало того, в чем он нуждался. В настоящем тепле. Близости. Он больше так не хочет.***
«Я окончательно проиграл эту войну», думает Максвелл, когда под пытливым взглядом пережевывает кусок пирога. Он сладкий, мягкий, вкус чувствуется только корицы, гвоздики и яблок, будто и нет в нем тыквы. Это определенно один из лучших десертов в его жизни. — Давай, скажи что-нибудь. — Бык опирается локтями о стол, обнимая себя за щеки. — Гадость? Учти, если скажешь, что гадость, я во всем буду винить рецепт. — Нет, это… — он сглатывает. — Это просто… просто вау. Ладно. Один кирпичик в башне его превосходства не помешает. — Это да. — Бык надувается от гордости. — Талантливый кулинар из любых ингредиентов создаст мастерпис. Или ему просто нравится все, что он делает. Но это здорово. И пирог. И ремешок. И все. Максвелл запивает вином и отставляет тарелку в сторону. Ему кажется, больше он в жизни ничего не съест. Еще даже не поздний вечер, но и индейка была готова, и пирог остыл… да и елка уже ждала, когда возле нее накроют стол. А они оба никогда не умели ждать.***
— В общем, очень даже ничего. — Бык проявляется в дверном проеме. — Получилось пестро. Он садится рядом, и, судя по запаху, в его чашке все же пунш, который тот успел раскритиковать. Бык тянет напиток с мычанием, пока Максвелл не отбирает у него чашку и не пробует сам. Действительно. Пестро. Не кисло, не сладко. В самый раз. — Видишь, — довольно отвечает ему Максвелл, отдавая пунш назад. — Тебе лишь бы меня дискредитировать. — Бебебе. Бык гладит холодную чашку и поднимает на него взгляд. — Знаешь, на что мы похожи? На ингредиенты этого пунша. — Что? — Офигенное сочетание. — О, ты понял это только сейчас? — Максвелл вытягивает ноги, кладя их ему на колени. Бык пожимает плечами. Смотрит на елку. В окно. На печенье с чаем на столе рядом. На «Джека и бобовый росток». Только не на него. — Ммм, нет. Наверное, в сентябре. Помнишь, когда у меня было много работы, потом ты болел, потом еще что-то. — Не очень… — Мы не занимались сексом почти месяц. — А, помню. Тот смеется. — Это было… — Как? — Неплохо. Не помню, чтобы было скучно. — Ты недавно заявлял, что я скучный. — Мне просто нравится, как ты бесишься. Поэтому я заставляю тебя ревновать. И бурчать. И злиться. Ты же знаешь это. — Мудак. — Вот-вот. Бык хватает его за волосы на затылке и треплет, как собаку. А потом опускает руку и вновь становится серьезным. — Я люблю секс. — Это точно. — Пожалуй, настолько, что никогда и не пытался заглядывать, что там… за линией бессексья. — О. И там? — И там хорошо. С тобой. Бык задумчиво покусывает губу, подбирая слова, прокручивая что-то в голове. И пауза слишком долгая, потому что это ему дается с трудом. — С любым другим я бы уже подох, находясь столько времени в замкнутом пространстве. Но ты… Я люблю тебя, Максвелл. Максвелл смотрит на него и боится моргнуть. Он боится, что его глаза заблестят, и тот будет смеяться. Но тот не будет смеяться. Или что рождественнское чудо пройдет. Все пройдет. Потому что чееерт. Самое романтичное, что делал Бык до этого, это понадкусывал печенье Вэгон Вилс до того, что оно стало похоже на сердечко, и отломил ему половинку. И тогда он чуть не треснул от удовольствия. Он жмурится и не может сказать ничего в ответ. Столько раз он пытался, не будучи уверенным в его чувствах, и теперь потерян. Бык говорит это так просто. Он не сомневается. Ему хочется отшлепать себя по лицу, чтобы собраться. — А теперь. — Бык гладит его по коленке. — Где мой подарок? — Что? — Подарок. За которым ты бегал утром. Покрывшись розовыми пятнами, Максвелл отворачивается и тихо кашляет. Он внезапно чувствует себя таким мелким, даря всего лишь игрушку. Ведь Бык… Бык подарил ему целое Рождество, подтверждение в чувствах, которое ему было так необходимо, целого себя. Он жалок. — О чем ты? Я не думал тебе что-то… — Эй, разведуправление, забыл? — Мм. Максвелл вздыхает. — Ты так активно гнал меня в душ, а в итоге не присоединился. Думаешь, ты такой хитрый, да? — Ну. — К тому же, кое-кто не чистит историю выписок с банковского счета. Мне даже интересно, за что ты отвалил столько денег. Он вздыхает и бредет в коридор. Он надеется, Бык не будет уж слишком воодушевленно радоваться. Смахнув воображаемую пыль с бока коробки, Максвелл затаскивает ее внутрь. Ставит на стол, с которого уже убрали посуду, и скромно встает рядом. Бык опирается на кулаки по обе стороны от себя и наклоняет голову, рассматривая ее. — Что это? — Я думал, ты все заранее знаешь, мистер Холмс. — Максвелл улыбается с кислинкой и обхватывает себя одной рукой за локоть второй. — Посмотри. Бык трет ладони друг о друга и поднимается. Он стаскивает пластиковую пленку, обнажая ящик, и иногда смотрит на Максвелла. Тот стесняется смотреть в ответ и просто следит за его руками. — Это паровозик, — провозглашает Бык, заглядывая внутрь. — И дорога. Это железная дорога? Вместо железного быка, да? — Угу. — Очень по-рождественски, — кивает он. — Как в мультике про Скруджа. Он не кажется довольным настолько, будто получил игрушку, о которой мечтал в детстве. Наверное, Максвелл вновь все попутал. — Я думал, — начинает он объясняться, — думал, ты хотел ее. — Ее? — Ты говорил. Железная дорога, шестидесятые, Теннесси. Я решил, ты не просто так это сказал и… и вот. Думал… будешь счастлив и… Бык запрокидывает голову, вспоминая, что он мог про это сказать. Порывшись в завалах памяти, он моргает. — Это же был просто пример. Из какого-то фильма. — Господи, какой я глупый. — Если уж на то пошло, я всегда мечтал о… Бык не упускает, что он расстроился, хотя тот и выжимает беззаботную улыбку. Максвелл пытается отойти в сторону, вернуться к пуншу или еще к чему-нибудь, он даже успевает обернуться, прежде чем оказывается крепко схвачен сзади. Бык держит его шею локтем, не давая уйти. — Знаешь, о чем я всегда мечтал? — повторяет он. Максвелл мотает головой, насколько позволяет поза. Держит его за руку, словно чтобы помешать задушить себя, но на деле лишь просто касаясь. — О человеке, — Бык жарко дышит ему в волосы, — который услышит от меня всего лишь слово и понесется покупать антикварную железную дорогу, чтобы сделать меня счастливым. Это лучший подарок, который я получил в этом году. Стараясь не шмыгнуть носом в растревоженных чувствах, Максвелл поворачивает голову и целует его. Возможно, они оба получили то, чего им не доставало. Того, с кем не будет одиноко. Того, кому не все равно. Они строят железную дорогу, как маленькие мальчики, занимая гостиную целиком. Рельсы проходят под стульями и за диваном, минуют ковер и обходят вокруг елки. Это очень хорошая игрушка. Максвелл ложится рядом и наблюдает, как паровоз начинает свой путь. Он жужжит и крутит черными колесами, а в отсветах елочных фонариков кажется живой сказкой. Паровоз из шестидесятых, Теннесси. Услышав очередную танцевальную гадость по радио, Бык довольно усмехается и заваливается на Максвелла сверху. Тот измученно крякает. — Эй. — Но улыбается. — Да. Укусив его за нос, Максвелл опускает голову. Под затылком ощущается не пол. Наверное, он оказался на пути состава. И точно. — Слезь. — Не-е-ет. — Он сейчас в меня врежется. Максвелл пытается выбраться, но это то же, что пытаться выбраться из-под шкафа. А он слишком доволен, чтобы обращать внимание. Жмурясь, он представляет, как паровоз впечатывается в его голову, прямо в висок, и перед глазами прыгают звездочки. Тот в футе или около того, когда Бык сбивает его на бок. Паровоз жужжит еще некоторое время, яростно крутя колесиками. — Все поезда на сегодня отменяются, — сообщает Бык, — в связи с качественной, классной, умопомрачительной еблей. — Ты такой романтик. Опять какую-то новую жесть в книге нашел? — Ага-а-а. Максвелл задумывается о том, что за сказка вдохновляет его на этот раз. «Три поросенка»? «Красная шапочка»? Они смотрят на елку над собой. Она игриво подмигивает огоньками. Рождество. Его лучшее Рождество.