Восхождение на Голгофу

Да будут прокляты эти интересы цивилизации, и даже самая цивилизация, если для сохранения ее необходимо сдирать с людей кожу. Ф.М. Достоевский (из дневника писателя, 1877 год).

Порфирий Петрович хмуро смотрел в чашку крепкого кофе и что-то бормотал под нос, совсем невнятно, дабы никто рядышком не расслышал. Он помешал серебряной ложечкой мутный темно-коричневый, практически черный напиток, вдохнул свежий терпкий аромат и, прихватив руками меджмеи, состроил на лице более-менее радушную ухмылку. — Вы хотите сразу начать-с, сударь? — спросил хозяин дома, выйдя из кухни в гостиную. Мужчина, удобно устроившийся в его кресле, поднял нетерпеливый взгляд. — Да, если Вы уже готовы, — ответил он скрипучим голосом. Порфирий Петрович подал ему чашечку кофе. — Из какой Вы, говорите, прессы? .. — «Санкт-Петербургские Ведомости», сударь. Я тут по просьбе Валентина Федоровича… — Знаю-знаю, — усмехнулся следователь, садясь на софу. — Я и Валентина Федоровича давеча встретил, предупреждал-с, что ко мне заявитесь… Только что-то Вы скоро…хм… — Алексей Сергеевич Суворин, — напомнил свое имя гость. — Журналист. — Да-да… Алексей Сергеевич, как же… — пробормотал Порфирий Петрович и почесал затылок. — Что ж, так Вы, сударь… небось из-за новостей пожаловали-с? — Так точно. Убийство старухи-процентщицы. Хотелось бы взять у Вас, как это за границей говорят, интервью… Вам удобно? — Конечно… Порфирий Петрович, вновь одетый в свой домашний халат, немного свел темные брови, уже с проседью, и на мгновение отвернулся к окну, как бы о чем-то задумываясь. Журналист глотнул немного кофе и вытер красные узкие губы салфеткой. — Вы точно готовы, сударь? Я, погляжу, пришел немного неожиданно… — Что Вы, право! .. Я в полной готовности. У Вас уже составлены вопросы? Алексей Сергеевич показательно вынул из внутреннего кармана своей накидки небольшой кожаный блокнотик, а далее переносную маленькую чернильницу и перо, поставил все на кофейный столик и поднял к хозяину дома взгляд. Порфирий Петрович посерьезнел. — Что ж, полагаю, можно начинать, — заявил журналист, одним движением руки открывая блокнот. — Знали ли Вы Родиона Романовича Раскольникова еще до того, как тот совершил преступление? — Лично я видел его лишь однажды, но могу предположить, что знал. — Как это? — Вы читали его статью в «Периодической речи»? — Да. «О преступлении…», — ответил журналист. — И что же? — Я тоже читал ее, — задумчиво протянул Порфирий Петрович. — И знаете, Алексей Сергеич, весьма заинтересовался, когда прочел. — Вы о том, что в статье рассматривается психологическое состояние преступника в продолжении всего хода его преступления? Весьма неплохое наблюдение, как для студента, учащего юриспруденцию. Критики отзывались неуверенно, но многие даже положительно. Я лично бы не сказал, что идея сильного человека и человека слабого — новшество, да еще и такая эффективная сила, как Родион Романович себе представлял. — Эта идея, вернее, даже намек на нее, произвела на меня сильное впечатление, — заговорил следователь. — Якобы есть на свете люди, сильные личности, которым никакой закон не писан и которые, руководствуясь своей этой мудростью и силой, совершают бесчинства и преступления ради блага общества-с… Но мне сказали, будто я неправильно все понял. «Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права преступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные, а необыкновенные имеют право делать всякие преступления, собственно потому, что они необыкновенные…» — так он писал, Родион Романович, но сказал он мне вот какую штуку, сударь: «Первый разряд всегда — господин настоящего, второй разряд — господин будущего. Первые сохраняют мир и преумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели». Что скажете-с? Разве не любопытно? — Но что же Вы имели в виду, когда сказали, что знали его, встретив лишь однажды? — Эта статья, сударь. Она раскрыла мне не только лишь его мотивацию, его ощущения или, если так удобнее, переживания, но и саму суть его идеи, его главной мысли. А это, позвольте-с, многое говорит о самом человеке. Журналист странно улыбнулся и вскинул бровь, что-то черкнув в блокнотике. — Скажите, когда Вы встретились с Родионом Раскольниковым, знали ли Вы уже, что он — убивец? — Алексей Сергеевич вновь припал губами к чашке. Порфирий Петрович немного нахмурился и сдержал минутную паузу, прежде чем ответить. — Изо ста кроликов никогда не составится лошадь, изо ста подозрений никогда не составится доказательства, — сказал он. — Так что, увы, сударь, но нет. — То есть Вы считаете, что были бы у Вас доказательства… — Были бы доказательства, Раскольников давно бы отправился на каторгу, но я был совершенно безоружен, и имел при себе только статью «О преступлении…», которая, скорее, совпадает с картиной, нежели ее называет. Журналист записывал каждое слово, внимательно слушая собеседника. Порфирий Петрович посмотрел на него, пока он бегло черкал пером в блокноте, и отчего-то вздохнул. — Такой вот вопрос… — пробормотал журналист, отрываясь от конспектирования. – Вы, должно быть, искусный психолог, раз смогли найти мотивы для убийства Алены Ивановны Раскольниковым, да еще и не имея при себе доказательств подозревать его, человека, казалось бы, непричастного, но, в итоге, таки виновного. Как же Вам удалось вынуть из Родиона Романовича чистосердечное признание? Порфирий Петрович, к удивлению Алексея Сергеевича, странно улыбнулся и даже хихикнул, отчего его гладко выбритое лицо немного покраснело. Хозяин дома откинулся на софе и, сверкнув светлыми глазами, на минутку замолчал. — Вы, стало быть, считаете-с, что это я его убедил? — с каким-то подвохом поинтересовался он, глядя на гостя. Журналист выпятил нижнюю губу в раздумьях. — Я слышал, что это Вы посоветовали преступнику, так сказать, во всем сознаться, принять свою участь… — Действительно, я предложил ему донести на себя, — кивнул следователь, почему-то устало вздохнув. – И, как всем известно, Родион Романович так и соизволил поступить. Но его убедил отнюдь не я, сударь. — Кто же, по-вашему, мог обратить его к правосудию? — Человек идет к правосудию не оттого, что над ним стоит следователь или надзиратель, и не оттого, что его запугивают жандармы, сударь. А особенно это не воздействует на человека мыслящего, на личность, как говорят, сильную, смелую, способную на покаяние. — Вы думаете, что Раскольников раскаялся, когда признавался в содеянном? Но ведь сказано, что «он веровал в главную мысль», в эту его идею «обыкновенных и необыкновенных». Разве можно так быстро избавиться от того, что вынашивал в себе долгое время? — Вы совершенно правы — избавиться от идеи совершенно не так просто, как кажется, Алексей Сергеич. Я и не уверен до конца, что Родион Романович опроверг теорию, которую так долго лелеял в собственном разуме. — Как же тогда он смог сознаться, да и зачем он это сделал? Как Вы считаете? Порфирий Петрович снисходительно пошатал головой и поправил пояс от халата, перекинув его в сторону. — Что заставило его пойти на признание? — протянул следователь, бросив взгляд в сторону. — Это зависит от того, как смотреть на его собственное понимание того, что совершил. Это запросто может быть вера в Бога. Нет, вовсе не церковь, а самая настоящая вера. Это может быть, знаете ли, совесть, или страх в любой момент сойти с ума. А ведь, кстати, так и могло бы произойти-с! .. Думаю, вполне возможно… Да, вполне! — О чем Вы? — не понял журналист, отрывая взгляд от блокнотика. — О том, мой дорогой Алексей Сергеич, что сам Родион мог запросто сойти с ума, оставаясь в тени и прячась от правосудия! Ведь, если подставить к нему ту самую статью… Понимаете ли, тяжелое состояние приходит, когда совершаешь такой грех, даже будучи уверенным в пользе, которую приносишь всему человечеству, убивая. Тяжело ему, одним словом, приходилось! — Да-да… Вот только разве только эта грань, по которой он ходил, заставила его окончательно сознаться? — Это, в конце концов, могло быть и сомнение, а может, и вовсе неуверенность в себе. Знаете, Алексей Сергеич, не всегда, когда думаешь, что всесилен, оказывается, что это действительно так-с, — голос Порфирия Петровича стал громче, а слова слетали с его уст все быстрее и оживленнее. — А иногда бывает, что и слышать не желаешь о том, будто оказался совершенно неправ, но душою, душою-то чувствуешь, что гадко, гадко поступил! .. На какое дело покусился, да еще и из-за бреда, простите на слове, из-за этой бесчестной, вульгарной теории! Самому от себя, знаете ли, становится противно. Для минуты прозрения иногда не хватает всей жизни. Быть может, Родион Романович в глубине своего, так сказать, сознания, уже давно понял, что его идея неправдива? Что не могут люди убивать друг друга ради блага всей цивилизации? — Гордыня не дает самому себе открыть глаза? — Так точно-с! — довольный от того, что журналист все понял правильно, ответил Порфирий Петрович. — А ведь сам-то он, Раскольников, вовсе не дурак, но признаться в том, что неправ — так и не смог. Но умный же…ученый… — Умные обычно те, кто как раз-таки сознался, что поступил, как дурак. — Ну-ну, — усмехнулся Порфирий Петрович. — Что-то говорит мне, знаете ли-с… Что-то подсказывает мне, что он… Может, сознался уже… Самому себе всегда сложнее глаза разуть, видите ли… Но он-то, Родион… Наверное, понял все… Журналист усмехнулся, конспектируя каждое произнесенное им слово в тетрадку, а затем на мгновение отложил перо и размял напряженные пальцы. — Вот еще вопрос, довольно каверзный, но не обессудьте… — Как Вам угодно, — махнув рукой, сказал следователь. — Раскольников, по-вашему, спаситель человеческих душ или неудавшийся пророк? Порфирий Петрович почесал затылок и внимательно глянул в глаза своего гостя, погружаясь в размышления. Журналист сосредоточенно сцепил руки в замок и дал собеседнику время, зная, что вопрос действительно не из легких. — Спаситель? Конечно, нет. Сударь, поймите — никакая жизнь не станет лучше, если ради нее жертвовать теми, кто, даже на твой взгляд, ничего не значит для мира. Бога среди нас нет, иначе бы не плакали дети на улицах, топчась в грязи и слушая пьяную ругань. Бог наблюдает за нами, но не воплощается в нас, тем самым даруя свободу. — Спаситель для Вас, Порфирий Петрович — обязательно Бог? — Вы сказали «человеческих душ», а с ними имеет дело либо черт, либо Господь. Не всегда знаешь, что под шапкой твоего спасителя — нимб или рога? Журналист хмыкнул, не упустив и эту фразу. — Представьте, что это Вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только создание (взято из «Братья Карамазовы»). Что-то в роде роли Спасителя, Созидателя, того же Бога, если обобщить. Разве согласились бы те люди, ради которых Вы жертвуете одной только особой, на такое счастье? Смогут ли они принять свой мир, построенный на невинной крови, хоть и, на Ваш взгляд, совсем ненужной для цивилизации? И позволили бы Вы себе такое? Алексей Сергеевич не решался ответить, но Порфирию Петровичу ответ-то и не нужен был. — Вряд ли спаситель всего человечества смог бы допустить эту идею, — подытожил следователь. — Что ж, тогда Вы думаете, что Раскольников — лжепророк? — Пророк — человек, несущий провиденье, ведающий людям о будущем, в общем смысле, человек, имеющий связь с высшей силой, служащий ей, будь то христианин или мусульманин. Они — провозвестники воли Божьей на нашей грешной земле. Но человек, если следовать Библии, не может наречь сам себя провидцем, — хмыкнул Порфирий Петрович. — Это не просто звание, которое получают за хорошие дела, видите ли-с… Как бы это получше выразиться… Я думаю, что пророки — не просто предсказатели, а сами свидетели Господа в нашей жизни, сударь. Раскольников бредил идеей, которая заключалась в страдании одного убийцы ради блага остальных, слабых и «обыкновенных», он предполагал и даже был уверен, что Бог покинул людей и отвернулся от нас, а оно и не удивительно, ведь что только не творится в одном лишь Петербурге, любезнейший! Но не кажется ли Вам странным, что сам человек, считая, быть может, себя пророком, не верит в то, что Господь таки следит за всеми деяниями смертных? Вот и мой ответ: Родион Романович — не Спаситель, а просто, как Вы сказали, неудавшийся провидец. Журналист поставил точку и, вытерев перо об салфетку, спрятал вместе с блокнотом обратно за пазуху. Он поднял к Порфирию Петровичу серьезный, задумчивый взгляд. — А что же может думать сам Раскольников? Это лично мой интерес, знаете ли. Мучается ли из-за того, что дал явку с повинной? — Мучается, да только оттого, что все это время сам себе лгал, притом грязно и отвратительно, ища повсюду оправдания для собственной лжи, — ответил Порфирий Петрович, встав с дивана. — Может, сейчас он снова поддался лихорадке… Знаете, сударь, он довольно чувствительный человек! Алексей Сергеевич поблагодарил за кофе и пожал хозяину дома руку на прощание, а затем оделся. Порфирий Петрович проводил журналиста до двери, а когда замок за ним щелкнул, устало выдохнул. — А, может, он уже восходит на Голгофу.