Спасение

- Вкушай, - он улыбается миролюбиво, милосердно, изогнутые губы мироточат; серые глаза - искристость соучастия, протянутая рука в рубиновой перчатке из крови - букет обещаний. Цукияма размазывает соленую слизь по лицу, давится беззвучными всхлипами, пока внутри мертвое сердце рвется пополам, и еще раз пополам, и еще раз. Одуревший, он не может надышаться, легкие не вмещают кубометры медной амброзии, и Шу торопливо захлебывается кашлем под участливым взглядом лунно-прекрасного, лунно-древнего мальчишки. Темных волос, запорошенных могильной пылью, касается чистая белая длань с угольками черных ногтей, гладит, возвращает покой, обнадеживает. В ушах Шу все еще стоит призрачным перезвоном ласковое кеново вкушай, и он снова торопится, цепляется хрусталем грязных когтей за хрупкую кисть, целует ее страстно и голодно, купая губы в стекающей густой крови из выпотрошенных вен. Сердце, не бившееся уже века, болезненной вибрацией оживает где-то слева, артерии, натянутые до предела в вечном голоде, согласным хором раскрываются навстречу солоноватому нектару, и Цукияма больше не плачет. Хриплый стон первороднейшего наслаждения протискивается между красными влажными губами, выхватывает из почти утраченного сознания жалкую, но пылкую благодарность, и Шу, живого как никогда, отчаянно колотит от возбуждения и ужаса, пока Канеки по-отечески нежно оглаживает его макушку. Сребро волос юноши, старого, как луна над их головами, мягко колышется, ослепляя вампира, посмевшего поднять глаза вверх, на своего бога. Цукияма все пьет, кашляет, когда давится, под опущенными веками всполохи света и красок, теплые, утешающие; он ловит на кончике языка чужое сердцебиение, живущее в одном ритме с его собственным, и снова стонет, громко и беззастенчиво. Колотящаяся в жилах жизнь упоительно вкусна, длиннющие клыки кусают снова и снова, выворачивают из вековечного мрамора чужой кожи новые фонтанчики живительной соли цвета спелых гранатовых зерен. Он пьет и не может напиться, голову туманит эйфория сытости, за которой не улавливается замедляющее свой дробный бой чужое сердце. Вампир продолжает инстинктивно глотать, даже когда исчезает спасительная ладонь; слепо тянется за тем, что дороже всего в мире, дороже чем его жизнь, скулит на расшибающем стекла ультразвуке, и лишь прохладно-равнодушное достаточно отрезвляет Цукияму. Он все так же на коленях, кожа ободралась о грязный камень в старинной зале, но то, как он себя теперь ощущает, разительно отличается от прошлых времен. Над ним непоколебимым идолом возвышается божество с кожей белее костей, умытых морем, но все еще сильное, как тысяча Цукиям; серый кварц радужек больше не обещает, но требует, и Шу понимает, что скорее сожжет себя заживо, чем предаст Высшего, стоящего перед ним. Высохшие слезы ржавым кружевом разъедают его щеки, но Кену нравится, он улыбается, мешает добро с невиданной жестокостью, заполняя безумием все пространство вокруг себя, и Шу едва ли может дышать. У вновь ожившего Цукиямы мир замыкается лишь на одном существе, и когда Канеки опускается на массивный трон, обманчиво спокойный и молчаливый, для Шу оказывается совершенно естественным занять место подле его ног.