Между твоими зубами застряла мякоть персика

Так ли чувствовали себя первые люди, устроившие в своих домах очаг? Огонь, который пугал и причинял боль твоим предкам, даже после того как они наловчились готовить на нем еду и с его помощью согреваться, теперь принадлежит тебе – можешь запереть его в маленькой каменной конуре и иногда ворошить, точно тыкая палкой спящее животное. Пока он, как та милая кошка, что мурчит, когда ее гладишь, не выпустит когти и не вцепится в тебя зубами, опаляя кожу и плоть. Пожалуй, звучит чересчур драматично, да? Пожалуй, Ричи действительно склонен ко всяческим причудам, но даже он может распознать потворство своим слабостям. Джон – не стихийное бедствие. Он даже не одомашненный кот. Джон – человек, жадный до внимания. И при этом не уверенный в том, нужно ли ему это, когда все-таки добьется своего. Ричи точно знает, что ему просто повезло хотя бы на мгновение оказаться рядом с Джоном. Повезло? Или не повезло, в зависимости от того, чем именно занят Джон. Он сделает так, что ты будешь считать себя его единственным близким человеком, сделает так, что ты пойдешь ради него на что угодно. Ради него ты сделаешь то, что никогда бы не сделал. То, на что считал себя совершенно не способным. Но не будем о грустном. Для этого всегда найдется время. Потом, когда горечь расцветет пышным цветом и ее вкус можно будет как следует распробовать. Когда Джон снова прольет чай на его книги или будет шляться где-то полночи и вернется, чуть не высадив дверь, переворачивая все на своем пути, или будет вываливать на него абсурдное и оскорбительное вранье, которое начнет противоречить само себе, прежде чем Джон хотя бы успеет завершить историю. Сейчас у них всё хорошо. «Хорошо» - это не в стиле панк-рока. Прежний, молодой Ричи от этого вертится в своей могиле. Когда ты молод «хорошо» -– которое навязывается силой, независимо от того, нравится ли оно тебе или нет – кажется просто личным оскорблением мирозданию. «Хорошо» - это для людей средних лет. Синоним словосочетания «живой мертвец». И ты думаешь, что когда тебе «за тридцать», это, наверное, хуже, чем умереть; наверное, даже хуже, чем быть стариком. Он помнит свое испуганное отвращение перед этим возрастом, но время стерло скрытый смысл фразы «за тридцать»: он больше не боится, потому что перерос свой страх. Осталось только чувство, какое бывает после кошмарного сна и не уходит даже после того, как ты проснешься. Хорошо часов в десять вечера уже сидеть в кровати и читать, не ощущая ни смертельной усталости, ни тревоги, – а Джон, сидя рядом, тоже читает. Кровать не рассчитана на двоих, так что они периодически пихают друг друга то коленом, то локтем. И этого он так боялся? Ричи не знает, почему Джону, который сохранил многие мысли из прежних времен и прежнее отношение к жизни, хочется сидеть и читать. Не знает и не хочет спрашивать. Это заклинание. Очень искусное заклинание. Последнее время сонливость окутывает его как шелковое полотно. Его сны заполнены бесконечными путешествиями в никуда. Вокзалы и аэропорты. Багаж, который либо потеряли, либо никогда и не собирали. Иногда посреди ночи он просыпается. С неожиданным, ужасным осознанием, а в горле застывает дрожащий вдох. Почему-то его сон гораздо спокойнее, когда он спит не один. И ему не важно, почему это так. Прошло два года с тех пор, как Джон оставил свою «загробную жизнь» и вернулся в реальный мир. Как будто вставшие часы снова начали отсчитывать время. Или это новые часы, в которые только поставили батарейки. Старые часы разбились на тысячи кусочков. Интересно, каково Джону быть воскресшим? Ричи по-прежнему не знает всей истории, окружающей мистификацию его смерти, и сомневается, что когда-либо узнает. Знает ли кто-нибудь? Чез или Шарлотта или Гэри – друг Джона из Англии, с которым Ричи познакомился, когда тот пару раз приезжал навестить Константина – или Энн-Мэри, с которой Ричи никогда не виделся и которая, по неожиданному признанию Джона, научила его многому. И все те безымянные незнакомцы, о которых Ричи и слыхом не слыхивал, но которые, несомненно, существуют. Все-таки это правда: мертвецы ничего не рассказывают. На улице бушует одна из беспощадных зимних ночей. Та редкая ночь, которую разве что только в сказках встретишь, ветер завывает в ветвях; деревья, окутанные шелушащимися покрывалами из сероватой коры, качаются, будто и не замечают ярости ветра. Небо – колышущийся занавес из изысканного черного шелка, усыпанного веснушками звезд и украшенного полной луной, похожей на улыбающееся рябое лицо. Ричи чувствует, как холод, скалясь и впиваясь зубами в притолоки, бьется о двери давних, болезненных воспоминаний, словно детские страхи вновь оживают. Он плотнее запахивается в свитер и подтягивает одеяло повыше. - Мерзнешь? – спрашивает Джон. Пустой вопрос, по сути, на него даже не стоит отвечать. Но Ричи благодарен за то, что его спросили. В этом магия Джона: он превращает самое обычное в нечто невероятно ценное. Это делает его немного похожим на алхимика, разве нет? - Ну, да. Немного. Джон откладывает книгу. - Давай-ка согрею. Он целует Ричи. Остров таящего тепла в льдистом полярном море. Ричи ложится на спину, поддается, позволяет целовать себя и касаться, пока наконец не почувствует разгорающийся в горле жар. Сначала одна книга падает на пол, через несколько секунд и другая. В лихорадке захлестывающих ощущений, Ричи вздрагивает. Его очки слетели и, несомненно, их ожидает та же судьба. Прежде чем очки успевают упасть, Ричи ощупью находит их, поднимает и кладет на прикроватный столик. Джон тихо смеется над этим, а затем, шумно выдохнув, наклоняется над Ричи и тянется к лампе, чтобы выключить свет. И снова прикосновения – медленные, чувственные и настолько бережные, что Ричи задумывается: может быть, Джон в действительности хочет не только лишь его согреть. А потом: - Лучше? – спрашивает Джон, усмехаясь. Лунный свет окрашивает комнату в холодные сине-фиолетовые оттенки. - Ну, я всё еще немного мерзну. Холод, который всё не отпускает его, тает под руками Джона. Его мягкий смех как будто вторит биению пульса в груди Ричи. Ладони Джона такие теплые, что Ричи даже не возражает, когда Джон снимает с него одежду. Медленно, одно за другим, чтобы он не озяб сразу на холодном воздухе. Обнаженное тело Джона, излучая жар, прижимается к нему. Многие люди с возрастом точно размякают, но Джон, который всегда был склонен к самобичеванию, только становится жестче, грубее. Когда они с Ричи только познакомились, Джон не был настолько угловатым, а тени на его лице были мягче. Ричи проводит руками по его бедрам, и думает об абстрактных скульптурах, деталях неизвестных машин. Карта страны, которую только предстоит изучить. Тревожная, но захватывающая. Не разрушенная до основания абсолютным ужасом, как бывало в его снах. Ричи думает, что он бы не прочь навсегда остаться в этой несуществующей стране. Он снова с силой проводит пальцами по бёдрам Джона, которые все-таки не сплошь состоят из костей. Мягкая плоть кажется бархатистой, по сравнению со сплетением сухожилий и вен. Джон вздрагивает от его прикосновения, точно очнувшись, затем расслабляется. Прикосновения Ричи становятся сильнее – Джон тяжело выдыхает, прижимаясь бёдрами к Ричи. Та самая искра, которая всегда вспыхивает неожиданно: чуть двинься, и весь мир изменится. Ричи теснее прижимается к Джону, обхватывая его руками, заставляя его лечь сверху. Прижимает всё ближе, так, что их тела переплетаются и двигаются синхронно, предвещая удовольствие – которое, однако, придет не сразу. Больше Ричи не мерзнет. Ему жарко. Тело раскалено. Кровь точно расплавленный сахар. Тяжелое дыхание Джона, стук его сердца перекрывают шум рёва ветра за окном. Кроме этого сейчас в мире нет ничего. Губы Джона, прижавшиеся к его рту, не дают вдохнуть. Ричи впивается ногтями в спину Джона, только чтобы почувствовать, как тот отреагирует, чтобы услышать сухой треск вдоха. Как это потрясающе. Заставлять Джона отвечать. Знать, что сделать с ним, точно Джон – инструмент, который Ричи изобрел и в игре на котором он день ото дня совершенствуется. Как будто Ричи – наркотик в венах Джона, бурлящий в его крови, натягивает его нервы точно струны. Как будто это некая великая тайна. Тогда как на самом деле несложно заметить, что Джон всегда – точно натянутая струна, только коснись – зазвучит. Ричи повторяет движение, ведя ногтями вверх, и Джон весь дрожит. Ричи проводит кончиками пальцев по легким царапинам, чувствуя, как Джон, протяжно выдохнув, расслабляется. Джон позволяет уложить себя на спину, так что теперь сверху оказывается Ричи. Позволяет прижать себя к кровати, позволяет кусать и снова впиваться ногтями в кожу. В благодарность за это он целует Ричи – мягко, затем почти до боли жестко, затем снова мягко – и обнимает его, когда Ричи, двигаясь то плавно, то грубо, приближает логическое завершение. Когда они наконец достигают оргазма – это почти разочарование. Ведь затем им придется отпустить друг друга, и… Ну, в случае с Джоном, это неизбежно. Всем достанется по кусочку Джона Константина, но только кусочек – не более. Когда Ричи чувствует горечь от этой мысли – что теперь бывает с ним намного чаще, чем раньше, когда он был моложе и убежден в том, что выше ревности – он думает, что ему нужно просто уйти, отпустить этот фрагмент, который он тщетно пытается удержать. Выдрать осколок из мяса. В такие моменты он уверен, что все бессмысленно. Почему его вообще хоть что-то беспокоит? Зачем ему помогать Джону делать себя еще более нелепым, чем он уже есть? Но бывают и другие времена. Как сейчас. Они привели себя в порядок и снова оделись, спасаясь от заполняющего комнату жидкого холода. Они снова забираются в постель, и Ричи выключает лампу, которую ненадолго включил. В темноте он смотрит на Джона. Джон смотрит на него, и что-то в его взгляде притягивает Ричи, заставляет молчать и не двигаться. Они лежат близко, но не касаются друг друга, пока Джон не накрывает ладонь Ричи своей. Ричи чувствует его пульс, стучащий в кончиках пальцев, точно сигнал телеграфа, посылающий сообщение в темноту. Может быть всё, что когда-либо достанется Ричи, - это лишь фрагмент, но Ричи кажется, что ему необходимо держаться за этот осколок. Джон рядом с ним – его сердце бьется, а кожа теплая, и он совершенно точно не мертв. И это…