Угрозы поцелуями

Горел красный. В оледеневшем асфальте расплескались карминовые краски заката, покрыв дорогу подобием кровавых луж. Было холодно. Не по обыкновению минус пять, которым все удивляются в новостях каждую зиму, а все минус двадцать, словно это не Токио, а самая безлюдная глушь Хоккайдо. В один миг загорелись вечерние фонари, и все расплылось лениво-желтоватым светом. Реске пошатнулся и ухватился за чужой рукав, чтобы удержать равновесие. Курамочи почти не обратил на это внимания. Наверное, потому что в его глазах тоже все расплывалось. Они выпили слишком много, чтобы теперь волноваться о мелочах. Для шорт-стопа — это была старая привычка, от которой он не мог избавиться, для его семпая — это был очередной повод. Они, не торопясь, перешли пустынную улицу. Коминато продолжал держаться за рукав чужой куртки. Она ему была теплее перчаток, тем не менее, сколько бы он не пытался себя в этом убедить, пальцы все равно леденели от мороза. Солнце уже зашло за горизонт, поэтому стремительно холодало, но это не ускорило темп их шагов. Кажется, они шли со своей, особенной, скоростью, в какое-то особенное место с определенной целью, а не просто добирались до станции метро. Ре начал думать, что они — всего лишь сцена из фильма, и ничего более. Уж слишком нереальным был этот заледеневший пламенный Токио. Он посмотрел на Курамочи и улыбнулся, как всегда, немного насмешливо. Для Йоичи эта улыбка всегда трактовалась, как «Я смеюсь над тобой». Для Реске она почти ничего не значила, кроме воспоминания. С первой встречи для него Курамочи был человеком, которому хочется вывернуть наизнанку душу. Это доверие возникло беспричинно, но желание раскрыться с каждым днем только увеличивалось, хотя раскрывать было нечего. Поэтому, как самый глупый на свете идиот, Реске попросту соврал. Ему хотелось, чтобы Курамочи видел в нем нечто большее, чем просто семпая, чтобы он видел в нем человека, серьезного и глубокого. Курамочи и без этого видел в нем человека по-настоящему живого и достойного восхищения. То была осень первого года, когда его семпай выглядел расстроенным, и Йоичи поинтересовался, что произошло. Реске попросту устал от тренировок, но неожиданно даже для себя, без злого умысла и подготовки, вздохнул и ответил: — Ничего необычного. Девушка бросила. Ему всегда нравилось, как Курамочи заботится о нем. Хотя это сложно было назвать «заботой». Над такой заботой Ре мог максимум посмеяться, но почему-то продолжал бесцельно добиваться ее, и с каждым разом понимал, что хочет большего. Он врал. Так много, что сбился со счета и давным давно запутался в показаниях. Больше половины из того, что он набрехал Курамочи, давно стало частью черной дыры в его памяти, и восстановлению не подлежало, но он продолжал придумывать на ходу истории, хотя шорт-стоп с удовольствием слушал бы и рассуждения Реске о играх, и о отношениях с Харуичи, и о недавно вычитанной шутке в Интернете. Он не признавался, но на самом деле ему до ужаса нравился голос семпая. «Успокой меня заново», — повторял Ре-сан, придумывая проблемы, которых не существовало, потому что забота Курамочи ужасно нравилась ему. — Наконец выдалась возможность ее надеть, — проговорил Коминато, задумчиво уставившись на другой конец улицы и крепче хватаясь за рукав кончиками пальцев, которые он уже практически не чувствовал. Еще ему ужасно нравилась эта темно-серая вязанная шапка с помпоном, которую ему удалось вручить Йоичи прошлой зимой. Он долго не решался подарить ее на Новый год, а потом, когда шорт-стоп спросил, что это он держит в руках, Реске надел ее на Йоичи, улыбнулся и сказал: — Эту шапку Она подарила мне в прошлом году. Я, честно говоря, смотреть на нее не могу, а ты как раз говорил недавно, что хочешь шапку купить. Так что забирай. Курамочи потянул за темно-серые шнурки и широко улыбнулся, одной своей улыбкой благодаря за подарок. С тех пор каждый раз, когда он видел Йоичи в этой шапке, ему ужасно хотелось улыбнуться. Улыбнуться намного шире, чем обычно, и намного счастливей. Но каждый раз Реске боязливо одергивал себя, насмешливо ухмылялся и бормотал: — Ты выглядишь в ней именно так, как я и предполагал. Очень забавно. Курамочи был единственным человеком, в отношении которого Коминато чувствовал неуверенность. Курамочи всегда честен, прямолинеен, бесхитростен, и все-таки он внушает неподдельный страх. Напряжение, заставляющее пересыхать горло каждый раз, и беспричинное желание что-нибудь соврать. Чем больше лжи — тем меньше правды, твердил себе Ре, но правда, сколь бы ни была мала, всегда находила способ выделиться. Он часто вспоминал сказку, которую мама рассказывала им с Харуичи на ночь. О мальчике, который собирал упавшие звезды. Он хотел когда-нибудь таким образом собрать все небо, но его мечта так и осталась несбывшейся из-за одного случая. Хранил он свои трофеи в карманах штанов, и однажды его мать постирала штаны, не проверив, что находится внутри. Так он и лишился своей мечты. Он мог собрать хоть все оставшееся небо, но старую часть звезд он уже потерял и не мог вернуть. Временами случайная звезда падала в его карман, но он оставался пустым, потому что мальчик больше не собирал звезд. Эти случайные звезды давали ему лишь слабую надежду, которая в миг оказывалась пустой и лишь усугубляла его разочарование. В Курамочи Реске увидел ту часть неба, которая была потеряна навсегда. Иногда в его пустые карманы падали звезды и оставляли надежды на то, что когда-нибудь эта потерянная часть будет найдена, но Коминато только продолжал улыбаться. В этой улыбке Йоичи не видел ничего особенного. Для Ре она была отражением презрения и ненависти к себе. Он всегда ставил цели перед собой и всегда их добивался, но никогда не брался за то, что изначально невозможно. Грани, за которыми это невозможное располагалось, на сотни миллиардов миль пересекали горизонт, но именно там находилась возможность того, что Курамочи поймет его, если узнает правду. Холод опьянял еще больше. Хотелось дышать этим морозом, пока не заледенеет горло, поцеловать замерзший асфальт, в котором на миг Реске увидел старую телефонную будку из шестидесятых, такую, которой уже никто не пользуется. Он оглянулся и увидел ее у стены дома, вдоль которого они шли. Затащить бы туда Йоичи и обнять, и поцеловать куда-то за шею, наверняка, это бы помогло согреться. Он снова нервно одергивает себя и вымученно улыбается, скрывая губы под старым шарфом. Быстро сменяющиеся мысли пугают своим сумасшествием. — Это заставляет меня вспомнить детство, — снова соврал он, просто чтобы что-то сказать. — А я таких не видел, — бодро отвечает Курамочи, ловя себя на той же мысли, что и его собеседник, но тут же отворачивается, смотрит прямо вперед, отгоняя от себя раздумья. Впервые он понял, что что-то идет не так, когда жарким сентябрем Ре-сан уехал домой на два дня, лишив своего кохая возможности совместных тренировок. Миюки все ходил и жаловался, когда закончится это знойное лето, а Йоичи так и не ответил ему тогда. Для шорт-стопа в том году — это был единственный холодный день. Они дошли до следующего перекрестка. Снова горел красный, и пришлось остановиться. Реске опустил беспомощно заледеневшую руку, нечеловеческих усилий ему стоило обхватить ею горячую руку шорт-стопа, от тепла которой кололо под ногтями. Пару секунд Курамочи молчал, после чего последовало всего одно слово. Вопросительное: — Ре-сан? — Чтобы вдруг не похитили, — тут же отвечает Коминато, крепче обхватывая ладонь кохая оживающими пальцами. Загорается зеленый. Они проходят так же, не торопясь, шорт-стоп забирает ладонь семпая в свой карман, сквозь куртку прижимает к телу и еле слышно беспокойно бормочет: — Ты же весь заледенел… Он чувствует, что пьян. Он чувствует, что счастлив. И что-то еще. Что-то очень важное, но забытое, что-то родное, но так и оставшееся между строк. Он поймет, что это, намного позже, не сейчас, не в этот миг, но когда-нибудь до него дойдет. Ре-сан улыбается, чувствуя, что в его карман снова свалилась случайно падающая с неба звезда. Колени горят от холода. И ему хочется попросить, заставить, идущего рядом Йоичи обнять его, прижать к себе, обдавая горячим дыханием, и поцеловать под коленками. Он еле сдерживается, чтобы не произнести этого вслух. Уже через минуту они доходят до станции и в последний раз смотрят на остывший город, сквозь стекла подъехавшего по рельсам поезда. Заходят в пустой вагон, и тут до Курамочи доходит, что все это время он шел в расстегнутой куртке, и ему ни капельки не было холодно. В его кармане рука Ре-сана, все еще замерзшая. Он мнет ее своими ладонями, согревает дыханием и ловит на себе взгляд, от которого неожиданно хочется отвернуться и еще больше — сбежать. Но они едут в пустой электричке, из которой можно будет выйти только через две с половиной минуты. Опустив глаза, он продолжает согревать руку семпая, и Курамочи становится стыдно, что ему совсем не холодно. Он в любой момент готов стянуть с себя и шапку, и куртку, и всю остальную одежду, и Ре-сан смотрит на него так, будто несмотря на то, что замерз, готов сделать то же самое. Реске вырывает из чужих рук свою ладонь, проводит по теплой щеке Йоичи, порывисто притягивает его к себе и на один затянувшийся миг все вокруг ограничивается еле слышной музыкой стука колес по разогревшимся от скорости рельсам. На миг все остается в горячей влажности губ, в холодных кончиках пальцев, коснувшихся шеи, и проскользнувшей в череде зданий карминной полоске неба. Двери с шорохом открываются, и они отпрянывают друг от друга, будто последние три минуты ничего не происходило в этом пустом вагоне. На станции никого нет. Двери закрываются, и поезд продолжает движение. В нелепом молчании они долго смотрят друг на друга без единой мысли. — Ты согрелся? Коминато протягивает ему руку, Курамочи легонько обхватывает ее своей, ощущая прохладу, от которой по всему телу пробегают мурашки. Ему хочется обнять его, прижать к себе, обдавая горячим дыханием, но он не решается и так и стоит, сжимая в руке холодные пальцы. А Ре-сан улыбается и вдруг сознает, что звезды падали в его карманы нарочно. Порыв искушает его раскрыть всю ложь, но он не делает этого. Когда-нибудь позже. Единственное, что ему хочется сейчас, это констатировать факт: — Я держу тебя за руку. И еще добавить: — Мне ужасно нравится.