Живы

Она очень устала. И это самая что ни на есть правда. Она устала так, как устают люди, долго и много работавшие. На износ. Если попытаться вспомнить, то в голову не приходит ни один другой сезон. Такой, чтобы только половина его отняла столько сил. Дай ей волю… освободи её – и она… она будет спать двадцать четыре часа кряду. А потом ещё долго валяться в постели. Ходить по квартире в пижаме. Пить чай. Щёлкать пультом от телика. Болтать с сестрой. Катя на секунду жмурится, представляя себе эту волшебную, недоступную, невозможную, запретную жизнь. Как будто позволяя себе помечтать. Как будто… Но тут же распахивает глаза снова и торопливо поворачивает голову. Находит взглядом Димин профиль. Быстро оглядывает, словно не до конца верит в то, что он здесь, и… успокаивается. Никакой другой жизни! Слава Богу! Ничего подобного прошлому сезону! Никакой этой мнимой свободы! Потому что она свободна вот сейчас! Вот в это самое мгновение! В котором Димка протягивает ей руку, а она вкладывает обе свои ладони в его и позволяет точным, выверенным, отточенным движением вытолкнуть себя вперёд. – Екатерина Боброва, Дмитрий Соловьёв! Город Москва! Она устала. Очень устала. И он устал тоже. И вчера, после Хачатуряна и Прокофьева, им обоим абсолютно одинаково казалось, что сил больше нет. Ну, нет. И всё. Даже Саша, глядя на них, отпуская их в раздевалки, смотрел… так смотрел, словно оценивал. Живы ли? Живы. Они живы. Екатерина Боброва. Дмитрий Соловьёв. Целый год она не слышала своей фамилии вот так. Рядом с его. Над стадионом. По-настоящему. И каждый раз, когда информатор их произносит… соединяет эти два имени… она удивляется сокрушающей яркости этой, за столько лет подзатёртой от частого употребления, и потому слегка подзабытой, радости: быть неделимыми. В этом вся суть. Весь смысл. И вся её… его… их сила… именно в этом. В том, чтобы быть. Существовать. Танцевать. Вместе. Она знает его наизусть. Но каждый раз словно открывает заново. Замирает, остановленная его рукой, смотрит… и пропадает. Каждый раз, как в первый. Вглядывается в него, прикасается к нему, дышит с ним в унисон… и с каждым вдохом теряет, теряет, теряет… и его, и себя вместе с ним. И сердце сжимает тисками отчаяния и безумной, бесконечной, самоубийственной любви, когда в последнем безнадёжном порыве она закрывает ладонями его глаза, прижимается щекой к макушке, отдаёт последние крохи воздуха, последние силы своему беззвучному: «Прошу тебя…» Беззвучному и бесполезному… снова. Как и всегда. Он не слышит. Не понимает. И из раза в раз его ладони накрывают её и… отделяют от себя. Отрывают. Отдирают с кровью. Каждый раз, как в первый. Оставляя глубокие рваные раны. Не на руках… а в сердце… которое почти уже не бьётся. У него тоже нет сил. Ничего нет. Тишина и пустота. В которой… только умереть. Всё… Аплодисменты взрываются громом. Рвут барабанные перепонки. И холодный, пропитанный льдом воздух врывается в лёгкие. Обжигает горло. Заставляет задохнуться этим мгновением возврата. Димка встаёт с колен. И, отзываясь на это действие, её тело автоматически совершает положенные движения, выдаёт заученный поклон, который, кажется, забирает последние силы. Вот теперь – умереть. Прямо здесь. Прямо… Он ничего не говорит. Просто обнимает. Вжимает щекой в чуть шероховатую ткань кителя. По-мужски грубовато перебирает выбившиеся из причёски пряди. Словно не замечает её слёз. Но… просто позволяет ей плакать. Он точно знает, когда его очередь быть сильным. Пятнадцать лет. Вот так. Рука в руке. Вместе. В этом вся суть. Весь смысл. И вся его… её… их сила… именно в этом.