На сломах загустевших в горечь фраз

NOCTURNAL BLOODLUST – Linaria

      Натсу рисует крылья. Надломленные чуть, изящные, он выводит их пальцами по запотевшим стёклам и чужими цитатами по душе. Ему думается, что сидеть на сайтах недобитых романтиков — опасно. Но ему верится, наивно верится, что за тьмой всегда есть свет, за ночью приходит день, а за крыльями случается полёт. Главное хорошенько прочувствовать эти белоснежные, чуть подёрнутые пылью, своды. Ощутить их сполна и дать поверить другим. Хоть немного.       Он смеётся и падает на снег, не слушая упрёки Казуки об опасности заболеть, но слыша его тихий пропитанный нежностью голос. Нежностью от которой хочется петь и… летать. Он хохочет в голос, когда его пытаются поднять и заставляет Казу упасть на себя, поднимая рой снежинок вокруг.       — Ведёшь себя как ребёнок, — ворчит тот и пытается подняться, противясь чужим объятиям. Действительно чужим. — К чему всё это?       — Я… — Натсу не хочется признавать, что он ошибся. Он улыбается растерянно и едва не роняет с губ наивное "я правда умею летать, я научу и тебя". Даже если он скажет, его не услышат. И от осознания этого становится холодно, а лёгкая перина под спиной в один миг становится битым стеклом, что не в одежду впивается — в самое сердце. — Но я правда…       — Вставай, — Казуки злится. Встаёт сам и рывком поднимает согруппника, оглядываясь по сторонам и моля всех богов, чтобы не увидел никто. Для него эта прогулка — сущее мучение, он и согласился-то на неё только под предлогом важного разговора от Натсу. Вот только ничего важного в его дурачествах нет.       Он молчит, но продолжает рисовать крылья. Уже на салфетке в кофейне, куда его едва ли не силком затаскивает Казу то ли пытаясь согреть, то ли просто пытаясь упрятать подальше от снежного покрывала продрогшей земли. А Натсу и не думает падать в зиму вновь. Ему достаточно одного раза. Холодного и трезвящего.       — Не смотри на меня так, — очередная плавность крыла оказывается сломлена, когда рука Натсу, под этим взглядом, вздрагивает. Ему мерещится забота и тепло — не слепое сочувствие, а что-то большее за этой вежливостью. Когда Казу смотрит на него так, он верит, что умеет летать. Верит, что этой силы хватит на двоих и невольно толкает Казуки к пропасти за собой.       А тому сказать нечего. Он привык заботиться ничего не желая взамен. Он привык не л е т а т ь. И ему даже жаль немного, но только немного, видеть чужое падение и не иметь ни сил, ни желания спасти.       — Ты мне нравишься, как друг, — шепчет Казуки, а ручка, сжатая в чужих пальцах, прижимается к салфетке сильней, разрывая её пополам. — На этом всё. Нам правда незачем усложнять отношения чем-то ещё.       — Домой хочу, — совершенно не в тему изрекает Натсу, будто бы и не слыша сказанного ранее, но это только внешнее. Внутри у него каждое слово откладывается на подкожном. Он бросает на стол измятые в волнении купюры, оплачивая так и не попробованный кофе.       И ему волком выть хочется, ощущая Казуки бредущим вслед за ним. Хочется орать на того, голос срывая, лишь бы не провожал так безропотно до самого дома. Но он молчит, срываясь только перед прощанием.       — Поцелуешь? — предлагает будто бы не нарочно, а у самого от этой смелости всё внутри сжимается в комок, как и от отрицательного мотания головой.       — Не теряйся, ладно? — спрашивает Казу вместо должного ответа, со всё той же ранящей заботой, и Натсу кривится от неё неподдельно. — Надеюсь, смогу увидеть тебя снова скоро.       — У нас завтра репетиция, придурок.       И это звучит в тысячи раз честней так и непроизнесённых "люблю".