Холод

Автомобили направлялись наверх, по старым уличкам, в места ночных увеселений. Там можно было завить тоску веревочкой, шатаясь по ярко освещенным тротуарам, пахнущим пудрой, потом и духами, — от кафе к кафе, толкаясь между девчонками, пьяными иностранцами, сутенерами. Не пойти ли? Но с двадцатью франками — о сволочь, беженское существование! — благоразумнее не раздражать и без того болезненно возбужденные нервы. Он стоял, опираясь задом на трость, курил и оглядывался. Подошел длинный человек в черном широком пальто почти до пят, в белом кашне, какое надевают при фраке, в шелковом цилиндре. Топнув со всей силой лакированной туфлей (чтобы проклятый тротуар не шатался), он стал около Лисовского. Закурил медленно, твердо, но спичку держал мимо папиросы, покуда не обжег пальцы. — Прошу прощения, — сказал он с сильным английским акцентом, — какая это улица? — Бульвар Пуассоньер. — Благодарю вас… Прошу прощения, а какой это, собственно, город? — Париж. — Благодарю, вы очень любезны… Странно… Очень странно… Так же, как и Лисовский, он оперся задом на трость и глядел остекленевшими глазами вдоль бульвара. Появились сутулый мужчина и полная женщина, — они шли под руку, медленно, и говорили по-русски: — Не понимаю, Сонюрка, откуда у тебя такая кровожадность… — Оставь меня в покое… — Согласен, — в самый момент подавления большевиков, конечно, будут эксцессы, но настанет же день всепрощения… — Всепрощения! .. Противно тебя и слушать… — Сонюрка, смотри, какая тихая ночь… Как эти громады черных домов заслоняют небо… Тишина великого города! .. Гляди же, дыши, —, а тебе все мерещатся веревки да ножи… Они прошли. Неожиданно человек в цилиндре вздрогнул, будто просыпаясь, вдруг тяжело повалился на спину. Не поднимаясь, он как-то странно побежал ногами… Лисовский осторожно выпростал из-под себя трость, перешел на другую сторону улицы. Оглянулся, тот лежал и дергался… «Эге, аорта не выдержала…» К лежащему приближались двое каких-то низкорослых… «Ох, тоска! — Лисовский побрел дальше… Неостывшие каменные стены, высокие фонари, тени от деревьев на асфальте. — И значишь ты здесь столько же, друг Володя, сколько эти тени… Можешь идти по бульвару, а могло бы тебя совсем здесь не быть, — тень, голубчик, тень человека… Тьфу! .. (Он выплюнул окурок и посмотрел на свое мертвенное отражение в темной зеркальной витрине.) А все-таки ничего у них не выйдет. Черт, Жак хвастун, враль! .. А вот книгу я напишу, что верно, то верно… Циничную, гнусную, невообразимую, — выворочу наизнанку всю человеческую мерзость. Чтоб каждая строчка налилась мозговым сифилисом… Это будет — успех! .. Исповедь современного человека, дневник растленной души, настольная книга для вас, мосье, дам…» Навстречу шла девушка, руки ее, точно от холода, были засунуты в карманы полу мужского пиджачка. Поравнялась, кивнула вбок головой и глазами, — невинное лицо подростка, вздернутый носик, пухлые губы. Лисовский сказал: — Пойдем, моя курочка, но заплачу, предупреждаю, только любовью. Она даже отступила, хорошенькое личико ее сморщилось отвращением. — Кот, — сказала хрипловато, — дрянь, дерьмо! .. Подняла полу детские плечики, и — топ-топ-топ — высокими тоненькими каблучками между теней на асфальте ушла разгневанная любовь.