ржавый песок

Синий экран старого телевизора. Пыльный, ни черта не работающий. Иногда зеленый. Комната тоже. Вся странного цвета - иногда синяя, иногда зеленая, но все чаще черная (самые частые ее гости очень не любят свет). Стены обшарпанные, батареи едва работающие. Сорок минут до метро - дрянная квартира, нелепая. Ржавчиной с батареи можно было рассечь кожу. - Я был бы счастлив никогда тебя больше не видеть. Мужчина все еще не до конца отвыкший от спортивной формы почти разучился язвить. Но кофту спортивную все еще носит. Кажется, в ней его убили. Он усмехается нервно и полуживо в сторону окна. Стекло холодное, жадное. И оно плывет. Глупое. Пальцы чуть дрожат. Надеется, что злость. - Был бы счастлив, - смеется второй. Голос тонет в густом воздухе. Он на диване сидит, старом, почти совсем рассыпавшемся. Сидит и смеется своим погнутым смехом, будто он самое погнутое что здесь есть. Как бы не так. - Не ври. Ты о таком не думаешь. Ты не умеешь мечтать. - Как я тебя ненавижу. - А в это уже верю. Я знаю столько твоих секретов. Иногда думаю, - он чуть останавливается, меняя позу. Скрип ломается. А мужчина будто ищет взгляд собеседника, чтобы продолжить. И не находит. Нигде его найти не может, а собственные глаза все стучатся в воздух. Беспокойство, такое нелепое, детское почти, рвется и дерет с него волосы. Холод крадется по телу, паника медленно касается локтей. И он двигает руками. Силясь прогнать чужие костлявые. Из тьмы которые все выцарапать его пытаются. Из них двоих он был более здоров тогда, в начале. Кажется, что-то пошло не так. Он вспоминает больное удовольствие, действительно больное, когда на грани почти что смерти, только какой-то игрушечной, ненастоящей, глупой смерти. Когда через силу и боль, фальш через. Явно не так. Совсем. Собеседник упрямо смотрит в окно. Будто бога нашел там своего. Становится паршиво, и говоривший почти теряет нить своей фразы, когда его обрывают сухим кашлем и брошенными, как тряпки, словами, мол, заканчивай уже свои поганые фразы, блять, и так неимоверно бесишь. - как ты меня не убил. - Ты бы увидел сразу. Это же ты. А я же... спереди бы зашел. - Почти признание в любви. Это же ты И так мягко это было. Связки стальные, лицо железное. А слова мягкие, будто не убивал людей сотнями. Как мог он говорить так, когда снята кожа, сбито привычное. Как мог не рык звериный выталкивать, а говорить так. Прям чтоб прощать захотелось. И словами укутаться. Теплом этого тона укрыться. Ведь это тепло не слабое даже, за ним сила все та же. И за яростью его сила. Одно хорошее слово на год грязи и подлости. На год поруганной чести, опущенного достоинства. И на миг показалось, что оно того стоило. В стали нашел прореху. В железе выискал мягкость. В поломанном живое. И дико стало. Вновь. И полоски света от проезжавших машин упали на руки обоим. - Она тебя любит, - давит слова мужчина на диване. Сил у него не осталось рефлексировать. И в голове того тоже рыться осточертело. Сил все меньше. - Любит, урод ты ебаный. - и высказанное застывает в воздухе. Взять бы эти слова, да вышвырнуть за окно. Но они повисли вопросом неозвученным, обвинением затравленным. Противно стало совсем. Последняя надежда не осквернять их связь женщинами взорвалась. Беззлобно и безболезненно взорвалась, на самом деле. Почти даже не было желания тянуться за пистолетом. Оба дернулись в желании достать нож. И один за другим минуту еще вспоминали, что ножа нет. Ни у одного из них. Такие дела. Профессионалы без ножей. Звери без клыков. Паршивый, пережеванный материальчик. Оба. И голая злость. - Юля-то? Я знаю. А в голосе так прозрачно читается "не смей касаться этой чуши". А потому касаться хотелось. Назло чтоб. Как же еще. - Все это. Мне кажется, что мне не победить в этой бойне. Гулкий стук в ушах и медленная истерика, общая, почти привычная. Сила потерялась. Была, и исчезла где-то между черных полос и грязной мебели. Яростью друг от друга пытаются отбиваться. Но ярость-то с глазами белыми. Слепая она. И дерется странно, затаскивая остатки самолюбий в углы, распиная по грязным крестам. В глазах часы по полному кругу. Тик-матьего-так. Ненавидеть. Что ж еще можно, когда враги. Вот только оба как-то смертельно похожи. И на вопрос одного демона другой ответит. Хоть сидят то вообще-то в разных телах. Больно. Гулко. Рябит телевизор. Тот, что у окна, закуривает. Второй матерится. Раздражение. Да, конечно, им тоже пытались прикрыть наготу мяса без кожи. И ни один не понял, кто ту фразу сказал, только у обоих она на языке вертелась. Ее только достать надо было, да растянуть. Легче стало. Немногим, но легче. А со стороны ведь два спокойных человека. Которые говорят и даже не носят оружия. У которых есть девушки. У одного даже работа. И неважно, что второй убийца наемный. Время билось в руках. × С рассветом все посыпалось. Не только тот чертов диван. Которому давно на свалку пора. Начало осыпаться, но одним ударом в скулу - сразу прошло. Скрепив будто почти разлетевшееся, тот, что был раньше в спортивной кофте, скатывается на пол. Раня руку о железо, торчащее из дивана. Кровь обливает руку. Он не смотрит. В потолке нашел что-то. Как в окне вечером еще. Тогда был вечер, сейчас утро. Когда-то была жизнь. Или нет. Он не верил даже себе. И глазам. Рукам тем более. Пистолет в прихожей. Старая договоренность. Думает забрать, вспоминает, как красиво пуля родная летит, думает, отчего же не может сейчас рывком метнуться и наставить пистолет на лоб собеседнику. Звенит будильник, и медленно пробивается тягучее чувство сквозь разомкнутые веки. Он раскрывает рот в немом крике, застывая. Но оно уходит. Сбегает проклятый страх, не зацепившись даже за связки больные. Утекает, проклятое. Крик и тот не держится. - Блять... - растягивается он на полу. - Как я до этого опустился. Вопрос вообще-то риторический. То есть не нужно на него отвечать. Промолчать можно. Но куда уж. Второй мнет свою рубашку в руках и слащаво улыбается злостью. - Ну ты-то детей резал и на фашистов работал, если кто и опустился, то я. Он все лежал на том диване. Хоть и без рубашки. С расцарапанной в кровь спиной. Лежать больно было. Жить - даже не больно. Пусто. А это хуже чем больно. Проверено. Лицемер. Идиот. - Отъебись от меня, а. Да, резал, да, работал. Неужели забыл, что больно ты мне этим не сделаешь, уебок? - А что ни говори, ты скучал. - Ты тоже. Чтоб ты сдох блять. И не лукавил же. Спросил бы кто про странную связь эту - убили бы. Оба. Поганая связь, глупая жизнь. Нервы ни к черту. Устои растворились. В грязном вареве. Давненько. Скрип зубов, грохот задушенный. Родной такой договор оставлять оружие в прихожей. Звери подбитые. Трус. Лицемер. Идиот. Что один, что другой. А так сладко дрожит пробитая ладонь. И кулак занесенный. Рука выдирает кожу спины. Нервно и рвано. Вместо губ крошка металлическая. Вокруг карий радужки кровь. Печать посмертная на лице. Смертник недобитый. Грубый удар меж лопаток помнился хорошо, потому что кровь вместо спины уже очень часто. И на запястьях того из них, который на немцев работал, от наручников - давно, совсем в начале. В наручниках те руки. И взгляд все равно совсем животный, только разрезанный будто надвое. Не боялся, даже когда совсем прикончить его решили - ухватился за мысль какую-то, тень ее даже, и рассудка совсем не потерял. Только острей стал. Били часто, чужие руки по лицу, стирая линии жёсткие. И лицо потом вроде как другое. А он ведь верил во что-то, он ведь за что-то боролся. Вина то пса, воспитанного псом - в чем? А оказался преданным. Умереть даже спокойно не дали, забрав то последнее, что еще твёрдые пальцы решили сделать. Потом даже не по судам - по камерам каким-то швыряли. Как мусор бесполезный. Увидел он однажды, отвращение проникло. Сильное. Ко всему. А тот, почти мертвый, лицом в пол. Спал. Рассвет. Грубое солнце легло тогда на плечи - дернулся. Оскал был тот же. Измученный правда. Сказали ему, что все. Он больше не будет так. Не поверил. Кровь сплевывая говорил. Сказал что-то про нож и цепи. Грубая сила давно потрепала ровные черты, но когда говорил, совсем сумасшедшим казался. Хоть и живым, не психом. Измученным правда. И не одними только ножами. Хуже было. Глаза чертили схемы. Тогда уже второму ясно стало, что не дурак и не слабак. Он тогда, на тело почти мертвое смотря, первый раз за десять лет закурил. Попросил сигарет у дежурного. Парнишка моргнув, головой покачал, но сигареты ему дал. Совсем серьёзно выглядит герой страны, наверное. Сидел он на стуле и смотрел. Страх у ног ластился. Собственный страх. Непонятно чего боялся. Знал, что не выйдет этот человек из-за решётки. За ней и сгниет. Хотя скорее забьют. Правую руку Вульфа жалеть ни у одного мысли не возникло. И сам так нарывался постоянно, каждое нормальное слово зубами испорченными пережевывая и выдавая иное совсем: доигрался. Потом что-то странное. То ли сбежал, то ли помогли. Не в этом суть была. Свободен зверь измученный оказался. Курить он любил. Сильно. Себя когда-то также любил. Прошло. Все еще вокруг радужки кровь. Но там не карий уже. Виселица в зрачке. Раз-два. Еще одного вздернули. Боли бояться совсем перестал. Хуже - без нее страшно делалось почти. Терялся, если нет боли. Пустоту на ощупь находил. И согласен был на что угодно. Только бы там было что-то. Не такое ясное, как всю жизнь было. Но что-то лучшее, чем смерть - очень хотелось. У брови порез. Руки раскинуты по дешевому паркету квартиры Его жизнь, как на нее ни посмотри, совсем не удалась. Усмехается этой мысли. Ведет по своему порезу указательным левой руки и щурится на свет. Грубая грязь. Волосы в поту. Порой им становится чуть легче. Обычно именно по утрам, между проклятиями, стыдом, бережно зарываемым и горечью совсем-совсем убитой. По неясным причинам. После рябящего телевизора. Полос измазанных грязью. Слов пошлых и низких. Почему-то после этого клетка чуть расходилась. Прутья выпускали желчь. Может, оно того с самого начала стоило. Тик-матьего-так.