Что выбирают однодневки

К обеду посвежело. Холмистый берег запустел, на чащу леса накатила тень: а здесь – ярко. Облака проползают рейдами, пропуская мозаику из светотени, и поднимается ветер, шелестит в кронах, откидывает чёлку русых волос. Пахнут они мёдом и сливками, сладко. Сглотнув, Чонгук думает, что эти каникулы какие-то странные. Не летние, а именно странные. Почти два месяца он держит весь воздух в легких, чтобы не спугнуть что-то особенное, два месяца, не знает, как быть и не сгинуть, ненароком никого не задеть. На озерной воде внизу - блики, что стекло, а у Тэхёна на всех пальцах серебром и камушками искрятся кольца, и белую льняную распашонку раздувает ветром. Он сидит, вытянув ноги и запрокинув голову, улыбается оттого, что запястья щекочет трава, а по щиколотке ползет муравей. Тих и безмятежен, точно в дремоте, но прекрасно слышит, как Чонгук черкает в блокноте карандашные эскизы. ― Знаешь, что самое страшное для бабочки-однодневки? ― Тэ говорит медленно и вдумчиво. ― Ну, что? ― Что ее «завтра» не наступит. Просто от рождения. Как будто его не должно быть, того самого, нужного дня. Она знала, что должна родиться и прожить его, но потом вдруг умерло Солнце. Представляешь? ― Это… ― Чонгук пытается подобрать не слова, а подбирается ближе, пододвигаясь и заглядывая Тэхёну в распахнувшиеся глаза. ― Метафора такая? Они говорили о том, почему Тэхён один приезжает в дом давно почившей бабушки, почему сбегает из города от родителей и выключает телефон. ― Может быть, ― мягко улыбнулся он и пожал плечами. ― Не знаю. Многих вещей он не знает, но с Чонгуком делится даже молчанием, предоставляя им минуты куда длиннее и объёмнее, нежели потраченные на диалоги. Тэхён считает, что разговоры – осадочное явление, последние искорки от всего того, что может взрываться внутри. Когда они познакомились, у Тэхёна не было ни слова в запасе, одни лишь большие ладони, вымазанные сажей: в отличие от своего соседа, он знал, как справляться с традиционной печкой, обогревающей полы и позволяющей приготовить пищу. Потом сажи было в два раза больше, и Чонгук назвал их туземцами с необитаемого острова, постучал по ведрам, как в барабаны. Тогда Тэхён впервые рассмеялся, и Чонгук тоже, перестал по нарастающей ниже… и не понял, что же такое в нём перевернулось и пошло заново, словно сотни маленьких песочных часов. Беседа завязалась после прохладного душа, за чашками чая на террасе, при тихом упоительном дожде. Чон сразу заметил, что Тэхён пьет не чай, а дождевую воду, потому что он… не такой, как другие. Не такой, как типичные мажоры из богатых семей, другой во всём. Не так смеется, не так говорит, болезненно чувствует и нянчит всё, что увидит: от махонького жучка до детишек с площадки. Зачем он здесь в полном одиночестве, безо всяких объяснений и оправданий… Именно за этим: чтобы ничего не рассказывать, быть пустой страничкой и, возможно, приятно проводить время с Чонгуком. Они часто бывают на озере, но не купаются: Тэхён рассказывал, что однажды в детстве чуть не утонул. Аквафобию лечили, но он так и не научился плавать. К тому же – опять. Тэ выдохнул: «Не люблю даже ванные». У фобий есть свойство возвращаться и тупым лезвием выковыривать надежду на исцеление, после периодов в ноль становиться критическими. И Тэхён решил поддаться, чтобы никого не оставлять в обиде. ― Страхам тоже нужно где-то жить, ― и он срывал одуванчики, чтобы плести венки. ― Мы – отличные дома. И для сомнений, и для чувств. Ну не знаю, может быть еще для чего… Чон бывал в деревне еще в детстве, многое позабыл, приехал, чтобы отдохнуть и написать пару картин, развеяться и отпустить суету. Зато Тэ помнит всё, проводит по неведомым путаным тропкам, показывает, как неописуемо пышно разошлась здесь природа, как здесь красиво. Но Чон видит, что красивее, чем отражений в черных бездонных глазах, ничего и нигде нет. Он запоминает и изгиб длинных ресниц, и родинку на нижнем веке правого глаза, на кончике носа, на нижней губе. И эта звездная линия желанна для проведения по ней кистью, а получается одним вздохом и ненадолго. Но потом они снова обыкновенно говорят, Тэхён заливается смехом, проливает чай, он пахнет то женьшенем, то пряностями, потому что готовит сам и довольно хорошо. Чонгук знает и запахи, и глупости, и слабости, потому, что они чрезвычайно близко. За недели, проведенные вдвоем, заучились наизусть не только контуры, но и правила, частота дыхания. Из двух плейлистов склеили один. А это даже больше, чем держаться за руки. Отстраненный и иной, Тэхён просачивался в голову Чонгука своим и слишком знакомым, прокручивался под лопатку пулей. В нем не сквозила навязчивость, корыстность, не было и подробностей о жизни там, в каменно-неоновом царстве. В двадцать лет, а на двоих сорок с малым – оба не вовремя мечтают об одиночестве, подаренном либо кому-то одному, либо миру, во всех его красках. Но Тэхён не ударяется в путешествия, хотя и позволяют деньги. ― Я боюсь летать. Он боится всего на свете. И темноты: поэтому Чонгук провожает его до самого порога, крепко держа за руку, покуда не включится свет. Потом Чон понимает, дело не в страхах, которые могут иметь место быть, а в том, что Тэхёну сложно преодолеть рубеж за пределами кожи, выйти вовне смелым и окрыленным. Он уставший, но по-летнему беззаботный, совершенно ни о чем не беспокоится и философствовать может часами. Наверное, он занимает какое-нибудь своё определенное место – наблюдателя. Они лежат на теплой крыше и смотрят в гущу созвездий, Тэхён уже назвал так много, что Чон сдался и высказал вслух то, о чем размышлял в некоторые бессонные ночи, посвященные катехизису имени Ким Тэхёна. ― Скорее всего, да, ― соглашается Тэ, поморщившись. ― Ты прав. Мне многое дали, а я много не хочу. Хочу – своё, а своего нет. И я понимаю, что никто не должен мне рассказывать, где и что искать. ― А сам не можешь? ― Нет сил. ― Не сил, а силы. Какого-то целенаправленного луча, исходящего из точки, ― поправляет Чонгук почти сердито. ― Должна быть идея. У звезд и планет форма шара или близкая к тому, она считается идеальной. Практически все планеты и звезды имеют в составе ядро, Тэ. Это идея. Основа основ, то, кем ты являешься. ― Да понимаю я. Но вряд ли Земля думает о том, что ей делать в жизни, ― Тэхён усмехнулся и придвинулся. ― Так зачем тогда тебе это нужно? ― резонно подметил Чон. ― Идея – это пустота. ― Пустота не может быть доказана. ― Подловил. Промолчав еще несколько минут, Тэхён спросил: ― Чонгук, ты бы хотел жить, как я? ― Честно? ― Да. Не волнуйся, я не обижусь. ― Тогда нет. Точно нет. Знатно же он расхохотался, поблагодарил, потом задышал быстрее, вспомнив, что они на высоте, и вцепился в руку Чонгука, проверил, не испарились ли они с крыши. На месте. Но если что - только бы не падать одному. Временами Тэхён поглядывал на Чонгука почти озорно, временами отводил нечитаемый туманный взгляд, поймав который однажды, Чон не спал ночь напролет и пришел к Тэхёну с подушкой. И эта цветастая подушка упала куда-то в ноги, а руки оплели тонкую талию, и губам не стало покоя: Тэхён обернулся полотном, которое следовало разрисовать. Терпеть его белизну и нечаянность уже не сталось сил. Тэхён не помнит, чтобы с ним случалась нежность, беспредельно задевающая волнами, которых он так боится, плывущая от живота книзу. Чонгук осторожно уложил его на татами и провел рукой по бедру, снова поцеловал, и Тэ развел ноги, подпуская ближе, доверяя на жалобном вздохе. Чон развязал смешной бантик на пижамной рубашке и, отогнув воротничок, поцеловал ключицы, слева направо и обратно, вернулся к губам и надавил пахом на пах, протолкнулся языком вовнутрь, и услышал, как в Тэхёне зарождается доверие, вслед за полустоном. Но всё еще дрожь, и в ответ на прикосновения – тишина. Ласково зацеловывая узкие плечи, бедра, плоский живот и ниже, Чонгук будто разворачивал многослойный подарок, выискал Тэхёна на дне, извлек нагим и ослабленным, волнительно возбужденным. В глазах цвета темной карамельной патоки - истома, на влажных припухших губах обозначилась улыбка-согласие, намек. Выдох с пристрастием. Большая ладонь Тэхёна проползла по груди Чонгука и коснулась живота, члена, губы вжались в шею. Таким был ответ «да». Чон вошел в него медленно и тут же завернул в объятия, выстрадал за них двоих сверх меры. Не ожидая и не потворствуя – действуя на равных, Чонгук сломил дом из страхов, показался варваром, мучающим задыхающегося принца. Тэхён пересмотрел все созвездия под веками, превратил глаза в мокрые озера и пытался плести из волос Чонгука венки. Но не выходило, а Чонгук толкался глубже, и воздух уползал густой массой вокруг и выше. Непрерываемые стоны разодрали тишину, Чонгук подхватил влажные сгибы колен и задвигался быстрее. Духота. Как будто топилась печь, так что Тэхён надеялся найти сажу под ногтями, а находил шелуху содранной кожи, вернее – знал. И то, что Чонгук в нём, с ним и, пожалуй, надолго – тоже. Все неснятые его кольца – царапают Чонгуку спину, а Тэхён выгибается и продолжает исполосовывать его, видимо, желая огранить алмаз. Тэхён вскрикивает и басисто выдыхает, рычит и шипит, кусается и неистовствует. Но Чон справляется с ним, приручает, вжимается в висок губами и гладит по бедру. Не надо, как в порно и тех фильмах, надо быть собой, податливым чутким мальчиком. Это ни чуточку не стыдно. Тэ настолько прочувствовал, что всхлипнул и сомкнул руки на его лопатках, плавно подаваясь ритму навстречу, на каждом толчке внутрь приоткрывая рот для горячего выдоха. Ему кажется, он растеряет Чонгука в этой темной комнате, снова цепляется в плечи и вздрагивает, а Чон щекой к его щеке и бережно выплывает наружу; без него – холодно, Тэхён следом. А потом резко поднят на руки, насажен туго, по основание, теряет равновесие… Вот подхвачен снова и вынесен… в ванную, что узнается по запаху шампуня, где Чонгук одной рукой вслепую включает высоко подвешенный душ, и их смывает. Всё смывает как стихийным цунами, Тэхёна встряхивает на руках Чонгука, словно невесомую игрушку, растирает о кафель плитки. Ему холодно и жарко, а Чонгук терзает его губы. Тэ убеждает себя в том, что ему не страшно. С Чонгуком попросту не может быть. Зато может быть другое, такое… утепленное со всех сторон, приходящее после оргазма или с ним, на пике, когда струи воды врезаются в кожу кинжалами, и по мышцам уже резать хоть до крови – не больно… Самое больное уже случилось и осталось жаром внутри. Чонгук. Мокрый, разгоряченный, с висков – струится вода, бьется тяжелое дыхание и плавится изнуренный стон, припадающий к груди Тэхёна, под пленкой которой бьется ядро. Тэхён надеялся отдохнуть и придумать, как поступить с собой, улавливая Чонгука губами, прожевал мысль: за что ему эти два месяца. Возле озера стало теплее, погода ярче, а в груди теснее, венки – двоим, вместо привета – теплота губ и налет обещаний. Тэхён перебрался к Чонгуку, разделяя с ним постель, ночи, не всегда глубоко интимные, порой, гораздо более значимые именно чистотой и сплетенными пальцами, чем-то, чего так долго не доставало. У них еще целая неделя до того, как Тэ будет необходимо вернуться. Раньше, чем Чонгуку. Так потребовали старшие. Казалось, что неделя должна будет сойтись с вечностью, чтобы не оканчиваться, но на седьмое раннее утро Гук не нашел привычного комочка у груди, сонно пошарил по всей кровати и уныло глянул под одеяло. Его будто окатило холодной водой. Тэхён уже уехал, оставшись, разве что, незримыми частичками отшелушившейся кожи на белье. Гук просидел в мраке зашторенной комнаты несколько долгих минут, переваривая противную тоску, а потом вышел к озеру, над которым таяла молочная дымка. Щемило в груди. Не прощаться – здорово, но одновременно невыносимо паршиво. Вот и дивный зеленый холм, уже успевший стать родным, там даже примята в нужном месте трава. Чонгук присел и вдохнул прохладное утро поглубже, затем открыл глаза. У самого берега что-то покачивается на воде, ярко-желтое. Венок. Такие тут больше никто не плетет. Барабанная дробь в затылке, подступает тошнота. Тэхён вчера прижался так крепко, вздохнул тяжко, а потом прошептал: «Прости». Но Чонгук и подумать не смел, за что он просит прощения. Нет. Десятикратное – криком, а на деле бестолково безмолвное. Чонгук босиком спустился к воде, вытащил венок из воды и прижал к сердцу, сгибаясь в три погибели и, в конце концов оседая на песок, зашвырял камнями чертову бездну. Это она напугала Тэхёна, во всем она виновата! Намокающие глаза Чонгук мужественно стер ладонью, но не помогло. Куда делась его бабочка-однодневка, отправилась встречать другие рассветы? Без него. Улетела в свое мнимое «завтра»?!.... Прости за то, что больше не увидимся, потому что лето быстрое, наивное, а что до звезд, так их можно искать и одному? Теплая вода плещется о стопы, а Чонгук бесшумно рыдает, как брошенный мальчишка, виня себя в том, что привязался уже слишком, чтобы отпускать столь скоро. ― Хорошая погодка сегодня, да? Чонгук вздрогнул и повернул голову, уткнулся пораженным взглядом в Тэхёна, целехонького, живого… улыбающегося. Разглядел его, как следует и выдохнул с облегчением, молча припечатав к себе мертвой хваткой. ― Дурак! ― и лупит его по спине. ― Ты думал, я уехал, да? Я передумал. Чонгук… Я не хочу больше бояться, ― Тэхён гладит его по плечам, стирает влагу с век и закусывает губу, ластится, выдыхает тихо: ― Возьми… меня. Сцеловав с дрожащих губ отчаянную просьбу, Чонгук понимающе кивнул и осторожно раздел его, беспрестанно целуя, утешая. Дал раздеть себя и пощупать, ощутить крепость мышц, чтобы Тэхён знал – его есть кому защищать. От чего угодно. Не разрывая поцелуй, Чон подсадил Тэхёна на бедра и медленно зашел по пояс в воду. К нему будто прижалась сама мурашка, зажмурившая глаза. Тэ зазнобило, он задышал чаще, а Чонгук гладит его по голове и пояснице, мажет губами о висок, скулу и шепчет, что всё хорошо, что вода будет им домом. В воде Тэхён совсем пушинка, он доверительно прижимается и кротко всхлипывает, прогибается назад, когда Чонгук входит в него и присасывается к шее, начинает двигаться, перехватив спину. Становится приятно. Минута за минутой – и не остается ничего важнее, чем жаркая близость тел. Теперь он тоже бесстрашный. Надламываясь в тесных объятиях, Тэхён встречает зарождение вечного Солнца.