Сталь

Если бы Мэри попросила залечить ее раны, он бы ожег их электричеством рук. Колючим теплым током. А кожа бы схватывалась, стягивалась, и ни шрама бы не осталось, как те, что на запястьях висят тоненькими белесыми полосочками. Если не присматриваться, их совсем не видно. Мэри знает, что никто не всматривается в руки, если не хиромант, и не боится их казать. В широком браслете не отразится ее изнанка, ведьма может спрятать саму себя далеко. Далеко в себя. И так страшно вывернуться наружу, вытолкнуть из угла пропыленную настоящую себя и, отойдя в сторону, тихо сказать: «Смотри, это я». Я — что умирала раза три, я — что открыла тебе всю себя, а ты полюбовался с минуту-вечность и плюнул для острастки. Мэри думает, что пора снова заковывать себя в хитиновый покров. Накрыться с головой мраморными плитами и играть в безразличную суку. Мэри даже смеётся, когда Похабов небрежно бросает: — Ну что, первое? Он чуть щурит светлые глаза, в уголках глаз появляются задумчивые морщинки. Мэри от укола ненависти, чувства подмены, сжимает под столом кулаки, в витрину бьет яркий свет, будто и не от солнца вовсе. Официантка ошалело шныряет туда-сюда, часто пробегая мимо их столика. Мэри улыбается. Мэри также небрежно бросает: — Нет. Второе. — В третий раз? — Какой из тебя экстрасенс? — Мэри к чашке кофе с пышной молочной пеной и волнами корицы, разбивающимися о белые края, даже не то что не притрагивается, смотреть на нее не может. С утра жвачку мятную пожевала, чуть не стошнило прямо на мощенную плиткой улицу, пришлось отказаться от всех этих затей. Похабов вроде фыркает. Вертит в ладонях стакан из-под воды, наблюдает. — Я справлюсь, — Мэри вскидывает рыжую голову, смотрит прямо в глаза. Возможно, впервые за встречу. Не тая ничего, и Алексей видит, насколько она устала, выжата чередой безотзывчивой помощи кому-то. Бумеранг должен работать, добро должно возвращаться. Но, кажется, Керро гребаное исключение из всех правил. — Не справишься. Алексей складывает руки на столе. Поза получается закрытой, на контакт может не пойти. Мэри неосознанно дергается. Вздрагивает под темной кофтой, под клетчатой длинной юбкой. Даже внутри. — Потому что тебя ломает. И тебя доломают, милая, я это прекрасно вижу. Согнут, как прут, в узел завяжут и бросят. Вон, загнули опять, а вроде выправилась же недавно. Мэри быстро проводит кончиком языка по губам. Слушает. — О, я такой же. И слушай, почему ты позволяешь играть на себе, как на флейте? Ты и в первый раз могла стать первой. — Могла. Но я здесь, и не первая. Да это и не важно. Я сильная. Справлюсь. Сама. Одна. Похабов скептичным взглядом смеряет острые плечи и тонкую шею. Висящий на её шее амулет, прячущийся за краем кофты. Мэри старается, изо всех сил старается не переложить чувства на другую полку, сжимает кулаки еще сильнее. Желудок сильно ноет, взбрыкивает, скоро начнет сальто откручивать. А легче все одно — не станет. По жизни не станет. — Я тебе кое-что обещал. Пошли. Пора, похоже, — Похабов бесцеремонно выхватывает ее из кресла, Мэри еле успевает схватиться за бордовое пальто и натянуть его по дороге. Шепс носит линзы, и взгляда-убийцы на самом деле нет. А Похабов сталью глаз накрыл, не отпускает. Ей не нравится в нем многое, но решительность отрезвляет. Он знает, что делает. И всегда знал. Возможно, он даже знает что-то, что Мэри не может вынести из себя, а он взял и без разрешения нырнул, разузнал, сделал выводы. И тащит теперь по Москве. По людным улицам, обнимая за плечи. Из желания не потерять драгоценный экземпляришко, а не защитить от мира. Ты ведьма, ты можешь себя защитить. Просто почему-то не делаешь этого, ждешь, что кто-то сделает это за тебя. Мэри не пытается остановить свистопляску. — Куда ты меня ведёшь? — спрашивает она. — Не видишь? — Алексей беззлобно ухмыляется. — К себе. Мэри вправду удивляется. Она хочет вырвать руку, но хватается за рукав куртки Алексея. Похабов сам отпускает. И есть с этом жесте что-то, отчего у Мэри все сжимается внутри до боли, и желудок тут не при чем. Она останавливающе дергает Похабова за куртку и слабо всплескивает руками, словно рыба, опуская их. — Мэри? А рядом набережная, изумрудная вода, еще не замерзшая, плещется о гранит, белое солнце холодно трогает за лицо. Люди спешат куда-то, и из-за них кажется, что дома тоже скоро соберутся и, пыхтя кладками кирпичей, побегут по делам. Мэри кусает губы, сжимает голову между ладоней и пытается вытащить метафизическую иглу из мозга. В рыжине ее волос, в глазах отблескивает солнце, и страшно. Ведьме страшно. Алексей отклеивает ладони от ее головы, расстегивает пальто и срывает амулет в виде водоворота. Мэри хватает его за руки, громко ругается, но тщетно, в воде амулет. Ложится на дно спать. — Ты придурок! — Вода лечит, — Похабов пожимает плечами. Мэри будто в ужасе отшатывается в сторону. На лице ее отпечатывается горечь ненавистная, разочарование. — Время не лечит, потому что его нет. А без воды и человека не будет. Из воды он вышел, а вышедши — возвратится обратно… Пойдем, у меня чай на травах, печенье овсяное. — А водка есть? — Керро шмыгает покрасневшим носом. Алексей удивленно вскидывает брови. Мэри тихо смеётся и хлопает его по плечу, уже понимая, что то, что он сделал, было правильным. — Должна быть, наверное, но фиг ее знает. Когда она нужна, ее всегда нет или магазин уже закрыт! Мэри чуть щурится и убирает волосы с лица, заправляя часть за ухо. Похабов хмыкает, понимая, как не надо было делать, да поздно ведь. Рядом никого нет, а кто бил себя кулаком в грудь, мол, я да я, — всегда спешно рвет когти. — Я домой… К себе пойду. Уеду? В Эстонию, к сестре, к матери. К семье. *** Мэри потрошит розы, подаренные ей на финале. Ворох кармина лепестков осыпает пол и немного подоконник. А никого нет. Ни Шепса, ни Похабова. Оба придурки. Мэри хмыкает и думает о бутылке вина в холодильнике. А еще о том, что не может понять, кто лучше. Если вспоминать о ранах — души — Шепс залечил, а после пришел и содрал все, обнажая полнейшее непонимание происходящего. Зачем он так себя ведет? Какой черт его пинает работать на публику, в какие дали он засунул свою былую искренность? Мэри качает головой и шикает, быстро убирая пальцы от розовых шипов, больно уколовших пальцы. А Лёша, зараза такая, пришел, подул — и творится нечеловечья магия, срастается все, стягивается, жить хочется и вино хлебать. А еще к Элли-Марии, Мэри понимает, что скучает по семье ужасно. Не пей. Мэри удивленно одергивает руку от смартфона, совершенно забывая о том, что ее окружают преимущественно личности с глазами на руках и десятками невидимых лиц. Без меня не пей, так сойдет? Мэри хихикает, прикрывая рот тыльной стороной ладони. Смеряет быстрым взглядом пол и подоконник и решает оставить все как есть. Хотя бы до вечера. А потом она их уберет, ведь примет о мертвых цветах никто не отменял. Похабов говорил что-то о перекладывании чувств и что-то о том, что такое явление имеет место быть и это нормально, главное, вовремя осознать, что именно это вертится вокруг тебя. Керро слушала, да, вполуха, в глаза смотрела, оборачиваясь в платину чужой радужки. Не греет, совсем не греет, но её это не останавливало. И не останавливает. Шепс гнет прут, а прут тот — рыжая эстонская ведьма, и кто бы остановил, да все это за корчи любви принимают. Ма армастан синд, Мэрилин. По-дружески. Или еще как-нибудь. Всегда ведь можно извернуться, завязаться в узел и вещать уже из такого положения. О, любовь есть, с ней только очень трудно в последнее время. Мэри бы локти кусала, обгрызала до мяса, капая кровью себе на белую рубашку, ради того, чтобы мысль о забитом в угол одиночестве не перекатывалась больше в голове. Наличие человека рядом еще не говорит о том, что его партнеру не одиноко. Мэри срывает себе крышу, по шиферному пласту, по черепице. У каждого есть с десяток огромных чистых любовей и сотня другая маленьких грязных любят. Когда перед Похабовым распахивается дверь, Керро уже не в себе настолько, что следующий шаг — астрал. И ей сейчас вообще ничего не надо. Она перешагивает через себя и рушит их итак зыбкую дружбу, целует косо в губы. И словно пытается душу вытянуть, ведьма же. Ведьма должна самой себе соответствовать. Все происходящее дальше смазывается широким масляным мазком синей краски. Мэри запоминает крепко обхваченные запястья и хаос, поселяющийся внутри. И казалось, что после будет гадко на душе и смотреть на себя противно, но нет. Алексей целует ее в мокрый висок, а высвободившаяся из рук-оков Мэри сразу летит к шкафу. Выдергивает белое платье, влезает в него рывками, наспех застегивая тонкую линию молнии с боку, и бросается ошалевшей жертвой хищников обратно на ясновидящего. — Не люблю тебя, не люблю, не люблю… — полная голова ехидно хихикающих в кулачки чертей, подметающих кончиками хвостов пыльные закрома памяти. Мэри бьет Алексея в широкую грудную клетку слабым кулаком, Похабов клянет себя за наваждение. Поведешься с ведьмой, жаждущей поковыряться у тебя в голове кривой иглой! *** Мэри тепло, она сжимает в своей руке руку того, кто кидает ее в туман. Керро понимает, что такова его сущность, и от этого чуточку больно, словно заставляют дышать сбитым стеклом. Но и жжется горячо ощущение — она не одна. Совсем не одна, несмотря на семью в Эстонии. Ясновидящий месит слякость под ногами, хмурится — Мэри ужасно забавляют его морщинки меж бровей. Он что-то говорит, прощается может или опять про перекладывание. Мэри чувствует, что он ощущает себя виноватым. Мэри вздыхает и касается плеча, мысленная упрашивая не одергивать его. Похабов замолкает и ему тоже тепло — от ладони, сквозь куртку и свитер. Мэри сращает чувство вины и молча просит возвращаться в ее жизнь чаще, не пропадая в тумане и не покрываясь коркой эгоизма. Похабов уходит, как пришел, неожиданно и без предупреждения — хотя Мэри никто насильно не толкал с ним на встречу, мол, иди в кафешку и жди. Разворачивается, тройка метров — и нет его, только пуховый снег заносит вид перед глазами. Красиво заносит, многообещающе. Легкий холод щипает за икры и щеки, а Мэри даже не замечает шквал СМС, накинувшихся на ее смартфон, от, чудится, одного медиума, заподозрившего неладное, продолжает стоять и смотреть вслед.