Вершина

Все оказывается не так страшно, как он предполагал. Опускаясь перед троном Создателя на колени на дрожащих ногах, Корифей нервно, почти лихорадочно соображает, какими методами и способами будет вырывать из Линнан обретаемую ей в этот самый момент власть. Варианты рождаются и отвергаются быстро, потому что в любой миг он может быть уничтожен одним усилием воли того, кем, чем станет Лавеллан, когда сконцентрированная в единый символ мощь, наследие умершего бога, сольется со смертной душой воедино. Но взрыва не происходит. Сила не сводит Линнан с ума, не выжигает отравленную скверной кровь в ее физическом воплощении, не сотрясает черные стены громом. Сила просто становится ее частью, плавно и невесомо, оставаясь тем, чем ее задумал первый владелец – инструментом, легко ложащимся в умелую руку. Мир переворачивается с ног на голову, но Линнан остается прежней. И, видя это, Корифей смиряется. Все, чего он страстно желал, чего ждал долгие сотни лет, только что произошло на его глазах, но без его участия. Трон богов больше не будет пуст. И он ничего не сможет с этим сделать. Он ожидает чего угодно – смерти, изгнания, унижения или позорной роли пешки – но Линнан оказывается неожиданно милосердна. Она подает ему руку, как равному. Она делится обнаруженными знаниями. По-прежнему называет его по имени, а не по титулу. По-прежнему не приказывает, а просит. По-прежнему берет и отдается. Иногда Корифей сам садится на золотой трон, а Линнан опускается к нему на колени. Здесь не существует материи, лишь представление о ней, и они оба могут воплощать себя в любых образах, каких захотят, но предпочитают формы, максимально приближенные к их внешности до вторжения в Черный город. Твердость мышц Линнан, запах и вкус ее кожи остаются такими же, какими их помнит Корифей. Лишь рост теперь значительно больше и соответствует его собственному. Непривычно, но все еще удобно. Корифей обнимает ее сзади, прижимается губами к прохладной шее. Когда-то об тело Линнан можно было греться, теперь ее кровь почти такая же холодная, как у него самого. Скверна и красный лириум в их жилах отражается в пространстве, прорастая на золотых стенах черным и алым, и это выглядит величественно и красиво. Это делает Город живым. Это они вдохнули в него жизнь и магию, они заставили монолитные стены вновь воссиять. Давно, у ворот Черного города, Корифей был готов к сражению с теми силами, что могли остаться здесь с прошлых эпох. Был готов к тому, что город станет защищаться. Но ворота, подчинившись мягкому толчку Якоря, распахнулись тихо и покорно. Лишенные цвета стены встретили их гробовой тишиной и абсолютной, гнетущей пустотой. Город был не просто черным – он был выжжен. В воздухе клубились мрачной взвесью следы застарелых проклятий, что до начала времен бросало в несуществующее небо существо, сумевшее сотворить мир, но не сумевшее научиться управлять им. Тогда оно решило умереть, и уничтожить все уже созданное, заключив свою мощь в единый символ – но сумело лишь выжечь центр всего сущего и самого себя. Умирая, последним усилием оно попыталось надежно оградить свой бастион, чтобы обитателям его мира он казался недосягаемым. Впрочем, недосягаемым Черный город не стал. Он был реален, он был понятен и стабилен, и он оставался пуст многие сотни лет. То, что сделали они, нельзя было назвать вторжением. То, что сделала Линнан, нельзя было назвать узурпацией власти. Древние боги низвергнуты, создатель мертв, эванурисы заточены – иных претендентов на силу не оказалось. Веками символ и даруемые им возможности покоились в тени заброшенного города лишь потому, что никто, кроме семерых магистров – тогда, и Лавеллан – сейчас, не смел на них посягнуть. Ополчение в Тедасе, не знающее истины, уверяет себя и окружающих в том, что Корифей и Лавеллан – порочные темные твари, что они силой отбили запретный Город у их обожаемого Создателя и что грядет конец света. Линнан не отказывает им в этом заблуждении. Реакция на реформы неизбежна, со временем люди поймут и примут, или же падут жертвами революции. Она терпелива и старается не тревожить лишний раз естественный ход вещей. Она наблюдает и никуда не торопится – куда торопиться богине, которой подвластно течение времени? Она сдерживается и не сразу одаривает свой народ той властью, что причитается ему по праву – каждая жертва мечтает о дне, когда сможет стать палачом, и случись это слишком стремительно – месть угнетенных стала бы слишком страшной. Эльфы знают и слушают ее, большинство – понимает и почитает. Эльфы, перетерпевшие тысячелетия рабства, тоже умеют ждать. Впрочем, из глубины бескрайних лесов Тедаса уже вздымаются к небу сияющие шпили нового Арлатана. Корифею нравится подход Линнан. Его восхищает та осторожность и расчётливость, с которой она открывает новые возможности, и он отлично понимает ее страх однажды копнуть глубже – и обнаружить предел. Свой предел он уже знает – он в бесплодных годах поиска истины, в горечи разочарования в прежнюю веру, в бесконечных попытках сделать все правильно, на момент встречи с Инквизицией ставших слепыми и отчаянными. Его предел – место за спиной золотого трона, откуда он может наблюдать за событиями и влиять на них. Линнан была права, права с самого начала – она моложе, сильнее и куда менее безумна, чем он. Она хорошо справится. – Мне лестны твои мысли обо мне, мой свет, – говорит Линнан сразу двумя голосами; один доносится чуть спереди, второй – раздается у него в голове. Из-за эха звучание кажется потусторонним. Корифей улыбается – возможно, он думал слишком громко. Он проводит пальцами по ее левой руке, ощущая, как прохладная кожа переходит в ледяную и липкую. Линнан достаточно одного усилия воли, чтобы заставить руку выглядеть здоровой – но ей доставляет удовольствие наблюдать, как меняется лицо Фен’Харела, когда во время встреч тот скользит взглядом по нарочито-заметному шву, отделяющему нормальную ткань от зеленовато-серой и гниющей. Ужасный Волк считал, что метка убивает ее – так пусть теперь любуется иронией над подобным предположением. В конце концов, Лавеллан с ее могуществом может позволить себе эту маленькую шутку. Они оба боги, но трон занимает только одна. И впервые за все время, сколько он себя помнит, мысль о том, что на троне создателя сидит не он, не вызывает у Корифея ярости.