Знаешь?..

РАЗМЕРЕННОСТЬ

Exitmusic "Passage"

Голос в голове — тихий, безэмоциональный, размеренный — не замолкает с той самой злополучной подачи. Сначала Эйдзюн не обращает на него внимания — слишком незаметным на общем фоне этот голос выглядит, как будто обрывки собственных безрадостных мыслей. Голос усугубляет состояние Эйдзюна, погружая разум во мрак, но он замечает это не сразу. Просто иногда голос выбивается из общего настроения. Странно, например, думать о чём-то депрессивном, когда на тебе испытывают очередной захват. Или когда пытаешься сосредоточиться на учёбе. Или дрочишь. «Знаешь, если бы ты кинул мяч чуть ниже, то мог бы сломать мне челюсть, — монотонно жужжит в голове у Эйдзюна. — Как именно, по-твоему, я бы закричал? Громко? От радости или от боли? Или я бы зашипел едва слышно? Как ты считаешь? Питчер, который мог бы сломать мне челюсть». Эйдзюн отмахивается от этих слов. Пытается сосредоточиться на материале в учебнике, но строчки расплываются перед глазами, стоит только зазвучать в голове: «Знаешь...». Голос не навязчив, временами он и вовсе пропадает, как будто у него есть свой какой-то режим. Он сопровождает Эйдзюна на утренней пробежке, навязывая собственный ритм, но замолкает до вечера, словно у него тоже тренировки, учёба... Словно он не выдуманный голос, не издёвка подсознания, а простой бейсболист. Такой же, как сам Эйдзюн. Ближе к ночи голос всегда возвращается. Иногда он застаёт Эйдзюна ещё на вечерней пробежке, но чаще — в ванной. Или уже в постели. Поначалу тихий и монотонный, спустя время он обретает объём и краски, меняет интонации на более живые — тогда Эйдзюну перестаёт казаться, что в его голове читает монологи механический бездушный человек. «Под такой голос почти приятно засыпать», — как-то думает Эйдзюн, вслушиваясь лишь в звучание, но не в слова. Постепенно он привыкает к этим словам, ведь по сути в них нет ничего страшного. Эйдзюн не хочет — и уж тем более никогда не пытался — никого убить, навредить или сделать что-то противозаконное. А значит, нет повода волноваться и говорить кому-либо о голосе в голове: узнай тренер о подобном — и можно забыть не только о первом составе, но и о бейсболе в целом. Эйдзюн верит в то, что всё это лишь странный выверт его разума, основанный на последствиях того дэдбола, и не затянется надолго. Ведь реальные игроки не могут залезать в головы других реальных игроков и мучить тех напоминаниями о совершённой ошибке. Реальные игроки не могут радоваться тому, что им в голову попали мячом. Реальные игроки не становятся навязчивой идеей для других... Если только они реальны. От этих мыслей голова идёт кругом, и больше всего хочется раз и навсегда забыть о произошедшем. Но, как назло, именно это и получается у Эйдзюна хуже всего. Он вспоминает разнообразные детали того дня, которые на первый взгляд и заметить-то сложно. Например, цвет глаз того игрока. Кто вообще в здравом уме обратит внимание на цвет глаз своего противника? Эйдзюн раз за разом прокручивает в памяти моменты, связанные с той злополучной подачей: собственные ощущения, окружающие звуки, действия команды. И того бэттера. Поведение которого никак не вяжется во что-то обычное — слишком сильный контраст абсолютного внешнего спокойствия и дикого крика после попадания мяча. Эйдзюн накручивает на это всё больше и больше подробностей, подхваченных в низкопробных фильмах ужасов. Ёкаи и шинигами мерещатся ему в темноте комнаты, от них не спасает по-детски спрятаться под одеяло с головой. В ту ночь Эйдзюн не может заснуть — мозг генерирует сотни и тысячи разных мистических сценариев, заставляя плотнее заворачиваться в уже не кажущееся безопасным одеяло и отгонять совсем уж бредовую мысль о том, что можно на свой страх и риск улечься спать с кем-нибудь из семпаев. Но усталость, накопленная за день, берёт своё, и Эйдзюн засыпает под тихий голос, повторяющий своё неизменное: «Знаешь...», — и под мысли о том, с кем ему было бы безопаснее спать: с Курамочи или же с Маско-семпаем?

СТРАХ

Das Ich "Sonne Mond Und Sterne"

А потом Эйдзюн просыпается от ощущения, что в изножье кровати кто-то сидит. Сердце пропускает пару ударов, и становится тяжело дышать. Эйдзюн замирает и чувствует, как вдоль позвоночника растекается противный холодок. Глаза открывать не хочется — страшно увидеть вместо пустоты или соседей по комнате кого-то другого. Например, того, кто говорит у него в голове. Ощущение никуда не исчезает, давя своим присутствием. Эйдзюн дышит через раз и старательно утыкается лицом в подушку, думая лишь о том, что всё это ему кажется от усталости и общей подавленности. А потом резко открывает глаза и поворачивается, подсвечивая мобильником. П у с т о т а. Эйдзюн выдыхает сквозь сжатые зубы: увиденное радует его, но ощущение, что он опоздал на долю секунды, не отпускает. Он ещё раз внимательно изучает изножье кровати, но не находит ничего подозрительного. Никакой слизи, странного цвета волос или чешуек, которые могли бы оставить потусторонние существа или инопланетяне. Или Курамочи, вздумай он подшутить. Эйдзюн устало откидывается на подушку и невидяще смотрит в полумрак комнаты, силясь увидеть то, что его пугает, и в тоже время не желая этого. Сон не идёт, и окончательно встревоженный странными предчувствиями Эйдзюн ворочается, снова закутываясь в одеяло поплотнее — в комнате почему-то становится ощутимо холоднее. Эйдзюн даже привстаёт, чтобы посмотреть, закрыто ли окно, хотя и помнит, что да. В неровном свете мобильника волосы незнакомца, сидящего в изножье кровати, отливают красным — это первое, что бросается Эйдзюну в глаза. В памяти моментально всплывает злополучная подача и громкий, практически нечеловеческий вопль. — Ты! — удивлённо вскрикивает Эйдзюн, но холодная и словно полупрозрачная ладонь моментально закрывает ему рот. Остаётся лишь зло сверкать глазами и пытаться укусить руку. Незнакомец вовсе не пытается не дать Эйдзюну кричать — просто с силой зажимает и рот, и нос, перекрывает доступ к кислороду. Прижимая к кровати всем весом, свободной рукой больно давит на плечо. «Плечо подающей руки», — мелькает в голове у Эйдзюна, и он начинает вырываться с бешеной силой. Воздуха не хватает, а сопротивляться становится всё сложнее. В голове пульсирует, перед глазами пелена. Руки соскальзывают и становятся словно ватными, совсем не слушаются. Мысли в голове путаются и никак не хотят собираться во что-то внятное, лишь: «Не хочу... Пожалуйста, не надо... Страшно...». И очень, очень холодно. Так, будто уже умер, а не ещё цепляешься за жизнь из последних сил. Эйдзюну кажется, что откуда-то издалека его зовёт знакомый голос, пробиваясь сквозь плотную пелену холода, красного цвета и страха. Чувствует чужие прикосновения, отличающиеся от прежних, что причиняли лишь боль, — эти словно впаиваются в кожу, тянут на себя, обжигают. Новые ощущения вызывают приступ паники, и Эйдзюн дёргается, вырывается из хватки, вцепляется в чужое тело пальцами. Стремясь убежать и от этого — незнакомого. Впивается зубами в закрывающую рот ладонь, давясь собственным криком. А потом с удивлением отмечает, что холод под пальцами давно уже сменился жаром, а в ухо ему яростно шипят: — Совсем сдурел, идиот?! И уже совсем не страшно, и воздуха хватает, и даже не холодно. В комнате включён свет, перед глазами — совсем-совсем близко — встревоженное лицо рассерженного Курамочи, а позади маячит сонный Маско-семпай. Тоже очень встревоженный. «Всё хорошо», — думает Эйдзюн перед тем, как отключиться. Утром Эйдзюн не помнит ничего из того, что случилось ночью. Но безропотно извиняется за якобы им прокушенную руку Курамочи и за разодранную скулу. Тот кивает и даже не применяет ни одного реслингового приема из своего богатого арсенала. Просто смотрит непонятно и слишком серьёзно.

ПРИВЫКАНИЕ

Tipper "Illabye"

Они не становятся близки и даже не собираются общаться — просто ночью голос в голове Эйдзюна материализуется и садится на край кровати уже в виде человека. Не прикасается, не смотрит, даже вслух не говорит — продолжает вгрызаться в мозг вкрадчивыми интонациями. И когда они успели стать такими? На очеловеченный «голос» вполне можно не обращать внимания, ведь по сути мало что меняется. Особенно, если закрыть глаза и подтянуть ноги к груди, чтобы не ощущать ими пронзительный холод, распространяющийся от новоматериализованного тела. Именно так Эйдзюн и делает первые несколько ночей. А ещё сидит допоздна, перед этим выматывая себя пробежками или кидая мячи в сетку до тех пор, пока в глазах не начинают мельтешить чёрные точки. Несколько раз из-за подобных самовольных ночных тренировок Эйдзюн получает нагоняи от старших, а Курамочи особо болезненными пинками загоняет его в комнату. Эйдзюн не высыпается и становится рассеянным, и без того не самый лучший контроль мяча падает до отвратительного уровня. Но старательное отрицание наличия проблемы и усиленные попытки вести себя как обычно лишь вызывают новые вопросы, на которые он не находит ответов. Он то эмоционально выпаливает какую-то невнятную ерунду, то мнётся и тянет время. Всё чаще Эйдзюн пропадает на пробежках в одиночестве, избегая встреч с Фуруей; реже просит ловить его подачи, ведь для этого нужно общаться с Миюки, от насмешек которого явно захочется сделать что-то нехорошее. Всё же не стоит провоцировать голос в собственной голове — кто знает, на что он способен... Легче всего выходит бывать в собственной комнате как можно реже, хотя за то, что его разоблачит именно Курамочи, Эйдзюн не волнуется: по вечерам тот либо непонятно где отсутствует, либо играет в приставку, игнорируя окружающих. И внимания на самого Эйдзюна обращает чуть больше, чем никакого. Поэтому после очередной выматывающей пробежки Эйдзюн возвращается, не ожидая никакого подвоха, а уж тем более повышенного внимания к своей персоне. — Савамура. Это звучит слишком неожиданно, и Эйдзюн вздрагивает. Затем оглядывается и непонимающе смотрит на такого серьёзного Курамочи — непривычно видеть его таким. — С тобой всё в порядке? Вопрос застаёт врасплох — уж от Курамочи Эйдзюн ожидает подобие заботы в последнюю очередь. Даже если это простой вопрос. Бормочет что-то себе под нос, делая вид, что увлечён поисками чистой футболки. Старательно смотрит в сторону, потом подходит к кровати и начинает ворошить одеяло, изображая бурную деятельность. — Да у тебя на лбу всё написано, — фыркает Курамочи, явно меняя тактику и подходя ближе. — Эй, не игнорируй меня! Эйдзюн замирает с одеялом в руках, когда в голове так некстати начинает звучать голос — сегодня он раньше, чем обычно. «Знаешь, один хороший удар в голову вполне мог бы наградить меня сотрясением мозга. Удар в колено тоже был бы достаточно фатальным — ведь там нет защиты». Руки мелко дрожат, и Эйдзюн не знает, что с этим делать. «Только не сейчас, только не сейчас», — бессмысленно крутится в голове, словно это как-то поможет остановить голос или унять дрожь. — Я... «Знаешь, если бы ты неудачно попал в меня, то сломанное ребро могло бы проткнуть лёгкое. Я бы захлебнулся в собственной крови прямо на поле». — Я... «Знаешь, сломанные пальцы — это тоже не самое приятное, что я мог бы заработать с твоей неудачной — или удачной? — подачи». Эйдзюн пытается не слушать голос, сосредоточиться на одеяле в руках, на Курамочи за своей спиной. И на неожиданно горячей ладони на своём плече. — Не бери в голову, Бакамура, — произносит Курамочи и резко сгребает Эйдзюна в охапку, заламывая ему руки. У Эйдзюна перехватывает дыхание от внезапной смены положения и от того, что голос в голове замолкает, словно его выключили одним щелчком. Это слишком неожиданно, ведь начиная свой монолог вечером, он уже не замолкает до того самого момента, пока Эйдзюн не проваливается в сон. Холод исчезает вместе с голосом, и Эйдзюн наслаждается этим внеплановым чувством свободы. И даже забывает сопротивляться. Курамочи тоже замирает. Наверняка со стороны они сейчас смотрятся очень странно: лежащие на полу у кровати, запутавшиеся в одеяле и обнимающиеся. Как только Эйдзюн осознаёт это, он краснеет и начинает вырываться. Вероятно, Курамочи в голову приходят те же мысли, раз он резко отпускает Эйдзюна, бормоча под нос что-то вроде: «Вот дурак», — и откатывается в сторону. После этого они не разговаривают друг с другом, но Эйдзюн не может вспоминать случившееся без румянца на щеках — было в этом что-то неправильное, но в то же время притягательное. Контраст холода, который возникал с первыми звуками голоса, и горячего тела Курамочи, к которому Эйдзюн прижимался. Мысли об этом крутятся в голове, отвлекая не хуже голоса, к которому он хотя бы привык. Заставляют утыкаться лицом в подушку, скрывая покрасневшее лицо. Курамочи сосредотачивает всё свое внимание на игре и полностью игнорирует и произошедшее, и Эйдзюна, который со своего места видит лишь его напряжённую спину. С возвращением Маско-семпая атмосфера разряжается и уже не так давит. Эйдзюн даже слезает с кровати и улыбается, возвращаясь к своему привычному состоянию — когда не было холода, голоса и странных ощущений. Всё-таки вечер без всех этих вещей кажется ему довольно приятным. Когда в комнате выключается свет и из звуков остаётся лишь равномерное дыхание спящих семпаев, Эйдзюн обречённо ждёт. Он не знает, чего именно боится, ведь до этого «голос» не сделал ему ничего плохого — просто находился рядом. Холод не в счёт — он-то Эйдзюну не страшен. Но какая-то неправильность ситуации, незавершённость действий и словно отсутствие куска паззла нагоняют панику, которую и объяснить-то толком не получается — лишь ощутить на уровне эмоций и предчувствия чего-то фатального. Но Эйдзюн не был бы Эйдзюном, если бы стал зацикливаться на подобном. Бояться глупо. Бояться того, что придумал сам, — ещё глупее. Поэтому едва почувствовав отголосок холода, предвещающего появление «голоса», Эйдзюн садится на кровати и пытается поймать момент материализации. Нет никакого потустороннего свечения, мерцания и прочих спецэффектов, которые так часто показывают в фильмах про инопланетян и мистических тварей. Лишь воздух подёргивается едва заметной рябью — хотя это наверняка кажется из-за перенапряжения, — и Эйдзюн моргает, а потом удивлённо смотрит на своего ночного гостя. И когда успел пропустить момент появления? Он полупрозрачный, сквозь него видно дверь, раскиданные вещи и часть кровати. От него веет холодом, но никакой иней не покрывает одеяло, да и вообще не распространяется на вещи. Он смотрит прямо на Эйдзюна, но глаз почти не видно — они скрыты волосами. «Как у Харуччи», — мелькает в голове внезапное сравнение. Вот только Харуччи свой — близкий и даже иногда понятный, — а незнакомец... Незнакомец похож на горячечный бред или галлюцинацию обитателя сумасшедшего дома. Ни первого, ни второго Эйдзюн за собой не замечает, поэтому безрассудно тянется рукой — пощупать, проверить, развеять... Хоть что-нибудь сделать со своей странностью, про которую он никому не решается рассказать. Руку окутывает холодом, стоит поднести её близко; кончики пальцев покалывает словно иголками, а воздух вокруг незнакомца снова начинает подрагивать, расходясь волнами. В тот миг, когда рука проходит сквозь видение, холод становится нестерпимым, а голову пронзает омерзительный визг. Эйдзюн затыкает уши и прячет лицо в одеяле, хоть как-то пытаясь убежать от этого. Пара секунд — и уже ничего этого нет. Приподнявшись, Эйдзюн моргает и машет рукой там, где ещё секунду назад он видел человека — ну или того, кто очень похож на человека. Но сомнений больше не остаётся, его ночной гость — тот самый игрок из Инаширо. Тот самый, в которого Эйдзюн попал мячом. Имя вертится на языке, но отказывается вспоминаться полностью. Хотя какая разница? Им же не светские беседы предстоит вести... Знание личности того, кто приходит к нему по ночам, добавляет Эйдзюну уверенности, что всё это не так уж и страшно. Ну преследует его озлобленная душа, что в этом такого? «Знаешь, если бы события сложились по-другому, я мог бы и умереть на поле», — именно это ожидает услышать Эйдзюн, но голос в его голове молчит. В эту ночь Эйдзюн спит спокойно. Но утром всё равно ничего не помнит.

БЛИЗОСТЬ

Saturnus "For Your Demons"

Они начинают с малого: Эйдзюн перестаёт бояться непонятно чего и воспринимает своего ночного гостя как нечто само собой разумеющееся, а тот в свою очередь остаётся полностью неподвижным. Если абстрагироваться и не открывать глаза, то можно представить, что голос по-прежнему звучит только в голове. Но с каждой ночью происходящее воспринимается всё спокойней — как будто всё идёт так, как и должно. Как будто это обычная ситуация, в которую попадает каждый второй. Эйдзюн уже ничему не удивляется — и даже своей инертности, — а просто плывёт по течению, считая голос своеобразной колыбельной. Привыкая. Когда «голос» впервые сам касается Эйдзюна, в голове звенит имя — Кацуюки. То самое, что отказывалось вспоминаться в нужный момент, но приходит само от одного прикосновения. Казалось бы — всего лишь незначительный контакт, но у Эйдзюна не получается и пальцем пошевелить, не то что сдвинуться с места. Как будто связали невидимыми верёвками, сковали холодом и держат. И мыслей нет, словно это распространяется и на них тоже. Странно лишь то, что в этой ситуации он не боится — то ли доверяя, то ли полностью растеряв инстинкт самосохранения. То ли наивно веря, что ничего плохого не случится. Просто лежит и ждёт — слишком хочется спать, чтобы шевелиться. Но глаза не закрывает, держится — не хочет ничего пропустить. Ничего не происходит. Просто они слегка касаются друг друга кончиками пальцев. Лежащая поверх одеяла рука Эйдзюна совсем коченеет — он её практически не чувствует, но не убирает, не разрывает этот странный контакт. А потом проваливается в сон, чтобы на утро ничего не вспомнить. Каждый раз, когда это повторяется, Эйдзюн тщетно пытается вспомнить то, что так неуловимо ускользает из памяти. Обрывки чего-то, что вроде и было, а вроде и нет. Ночью Эйдзюн обещает себе, что не забудет ничего из произошедшего, даже порывается записать или оставить себе какие-то подсказки, но стоит Кацуюки его коснуться, как всё вылетает из головы. Приятная лёгкость и сковывающий холод, безмятежность и уверенность в том, что всё идёт как надо — то, что заменяет в эти моменты всё остальное. Чем дальше всё это заходит, тем сильнее становится уверенность, что произошедшие события не случайны, что появление Кацуюки важно. Даже проигрыш Инаширо становится тусклым и блёклым в памяти, второстепенным. Эйдзюн рвётся понять это что-то для себя, осознать... и вспомнить. Зарывается в книги, пугая этим одноклассников и семпаев, полностью отдаётся на тренировках, но не изматывает себя понапрасну, а старательно выполняет указания. Ловит на себе вопросительные взгляды, но беззаботно отмахивается от них, стремясь догнать и поймать то, что не видит и не чувствует. И достигает своей цели лишь ночью, чтобы забыть об этом на утро. С каждым разом Кацуюки неуловимо меняется, но Эйдзюну сложно заметить разницу — сравнивать не с чем. Возвращающиеся воспоминания слишком расплывчаты, чтобы дать полную картину происходящего. Они лишь дарят ощущение спокойствия, и всё, что Эйдзюну остаётся, — смутные обрывки чёрно-белых картинок в памяти. Неизменным остаётся только одно — холод. У него нет градаций, к нему невозможно привыкнуть — именно так кажется Эйдзюну, вздрагивающему всем телом каждый раз, когда Кацуюки касается его. Нечто сковывающее, усмиряющее, порабощающее сознание чувствуется в нём, но явно отследить это невозможно — нет прямых доказательств того, что Эйдзюн находится в этой ситуации не по своей воле. Он сам решил никому не рассказывать, сам старательно скрывает всё и увиливает от прямых ответов. — Ну же, засыпайте, — шепчет Эйдзюн, утыкаясь в подушку и почти с нетерпением ожидает ставший привычным за столько времени холод. Эйдзюн не понимает причин, но они ему и не нужны: он просто каждый раз ждёт чего-то, чего не понимает и что никак не может вспомнить. «Глупое ощущение», — сказали бы многие, но не Эйдзюн. Ему достаточно и этой малости. «Знаешь, бита могла выскользнуть у меня из рук, и тогда плохо было бы тебе». Смена темы слишком внезапна и этим пугает. Эйдзюн вздрагивает всем телом и недоумевающе переводит взгляд — даже сон пропадает. «Если бы она долетела до тебя, ты бы смог увернуться? Или просто бессмысленно смотрел бы на неё? Как думаешь, я смог бы размозжить тебе череп?». Голос словно захлёбывается в каком-то подобии извращённого удовольствия, торопится сказать, донести... Эйдзюна пугает такой поворот — слишком... слишком ярко он себе это представляет. Начинает болеть голова, словно он проецирует услышанное на своё физическое состояние. Его бросает в холодный пот, а руки начинают подрагивать. А потом наступает внезапная тишина, которая пугает едва ли не больше, чем слова до этого. Эйдзюн ждёт и не шевелится, даже дышит тихо-тихо, словно может спровоцировать этим что-то... непоправимое. Когда в голове снова начинает звучать голос, у него чуть меняется тон: слова привычные, но интонации гораздо мягче, интимнее. Эйдзюн удивлённо поднимает голову и ощущает холод на щеке — лёгкое касание пальцев. «Знаешь, ты заинтересовал меня с первого взгляда. В тебе есть то, чего мне так не хватает. Только ты можешь дать мне это». И на утро Эйдзюн помнит лишь прикосновение и последнюю фразу.

КРАХ

Sentenced "We Are But Falling Leaves"

— Ка-цу-ю-ки, — по слогам произносит Эйдзюн, отсчитывая убегающие секунды. Бездумно смотрит в потолок и вслушивается в тишину, ждёт ответа. Он привык к одностороннему монологу в своей голове. Привык к тому, что в ночи ему составляют компанию. Привык к холодной тяжести в ногах. Но первому звать — Эйдзюну это в новинку. Не то чтобы он скучал, просто сейчас это ощущается как отсутствие чего-то важного, словно у него отрезали руку или ногу, или запретили играть в бейсбол. Странно, что Кацуюки воспринимается им именно так — Эйдзюн никогда не испытывал ничего подобного. Друзья или сокомандники не вызывают таких эмоций, девушки у него никогда не было, так что и здесь сравнить не с чем. Всё это странно, но не вызывает чувства отторжения. Просто... просто Эйдзюну теперь хочется продлить моменты, когда Кацуюки приходит к нему. Хочется дольше чувствовать этот холод, тяжесть или лёгкие прикосновения. — Знаешь, — шепчет Эйдзюн едва слышно, почти не размыкая губ, — мне кажется, что ты для меня очень важен. «Знаешь, — одновременно с ним начинает звучать в голове голос, — боль почти не чувствуется на фоне радости. Она умирает под ней, забывается в ней. Растворяется. Тогда ты сделал меня счастливым». Пальцы медленно скользят по предплечью, Эйдзюн ёжится от холодных прикосновений, но не отстраняется. Раньше он не мог этого сделать, а потом как-то пропустил тот момент, когда ему снова предоставили свободу действий. Его никто не держит против воли, но какая-то сила — не голос, другая, — твердит, что это слишком странно, чтобы быть реальностью. Поэтому Эйдзюн просто предпочитает не думать об этом, а лишь наслаждаться тем, что есть здесь и сейчас. С остальным он как-нибудь разберётся. Потом. Когда проснётся. Они не смотрят друг другу в глаза: Эйдзюн прячет взгляд, а лицо Кацуюки скрывает длинная чёлка. «Так проще», — думает Эйдзюн, считая, что это будет верным для них обоих. Слишком неестественна их ситуация: зыбкая грань между сном и явью, когда не понимаешь, чем это должно оказаться в идеале. Их близость не похожа ни на что из того, что когда-либо видел Эйдзюн, кругозор которого ограничивается просмотром порно-роликов весьма сомнительного качества. Нет ни наигранной страсти — страсти, по сути, нет вообще, — ни насквозь лживых стонов — всё происходит в тишине, ведь наличие спящих семпаев в комнате никто не отменял. Но в происходящем нет напряжённости — Эйдзюн воспринимает присутствие Кацуюки и его прикосновения как нечто само собой разумеющееся. Быть может, Кацуюки всего лишь плод его воображения — слишком реальный, яркий и холодный до такой степени, что при каждом прикосновении хочется отпрянуть. Эйдзюн знает, что будет дальше: каждый раз всё происходит примерно по одному сценарию. Холод прикосновений распространяется по рукам — от кончиков пальцев к плечам, перескакивая на скулу, зарываясь в волосы. Обводит контур губ. Эйдзюн не сдерживает себя в этот раз, почему-то он знает, что этот, именно этот, — последний. Слишком долго он боялся этого холода, предпочитая прогибаться под него, замирая и не давая ничего в ответ. Так просто поднять руку и прикоснуться к чужой щеке — совсем даже не прозрачной, плотной, почти настоящей, — легко провести пальцами чуть ниже, надавить на губу. — Холодный, — едва слышно шепчет Эйдзюн, прижимая ладонь полностью в порыве отогреть ледяную кожу. Скользит рукой дальше, зарываясь пальцами в всегда приглаженные волосы, взъерошивает их, разрушая идеальность. Убирает чёлку от лица и прижимается лбом ко лбу; пока ещё не решается открыть глаза, но кожей чувствует чужой взгляд — пристальный, знакомо-изучающий. Холодный. Холод не страшен Эйдзюну — ему вполне по силам и отогреть, и растопить. Он улыбается и шепчет какую-то бессвязную ерунду. Прижимается губами к виску — туда, куда когда-то попал мяч: словно хочет загладить вину или успокоить давно прошедшую боль. Вслепую шарит руками — не по телу, по одежде, пока не решаясь задирать её. Движения немного неловкие, Эйдзюн не понимает, что можно, а что нельзя, где проходит граница дозволенного. Спросить не догадывается, ведь они никогда не разговаривали вслух, если не считать за разговор пару вскриков Эйдзюна ещё в самом начале — как давно это было, целую вечность назад. Но Кацуюки сидит и ничем не выказывает недовольства. Не останавливает, не мешает. Только продолжает свой монолог в голове Эйдзюна: «Знаешь, если бы на мне не было шлема, то та подача могла бы проломить череп. Если бы она была сильнее. Знаешь, у тебя слабая подача, но сотрясение мозга она могла бы обеспечить». Эйдзюн шипит на эти слова и даже прекращает любые действия, замирает. Хочет заорать: «Прекрати нести чушь! Хватит!», — но молчит: сейчас такое провернуть сравнимо с самоубийством — вряд ли разбуженные семпаи оценят ситуацию. «Прекрати!» — мысленно кричит Эйдзюн в ответ на очередное «Знаешь...» в собственной голове и импульсивно обхватывает Кацуюки руками, заваливая его назад. Судорожно обнимает, как будто это остановит звучащий в голове голос, целует куда-то за ухо, игнорируя пронизывающий холод, который пробирается внутрь него, скручиваясь вокруг сердца тугими нитями, замедляя его биение. Эйдзюну сейчас нет до этого дела, в голове пульсирует одна мысль, навязчивая и болезненная в своём стремлении: «Отогреть!». Любой ценой, с любыми потерями, любыми средствами. Ведомый этим, он не обращает внимания на то, как трескается собственная кожа, как сочится и замерзает кровь. Как с губ срывается облачко пара. Что в комнате становится с л и ш к о м холодно. И тихого смеха он тоже не замечает. Не видит, как жадная радость сквозит в каждом движении Кацуюки и как она наполняет его глаза — пустые, злые, смотрящие с отвращением и долей благодарности за неосознанное самопожертвование. Мазнуть губами по щеке, оставляя кровавый след; глаза всё так же закрыты, и Эйдзюн не видит этого. Холод делает его нечувствительным к боли, менее гибким. Пальцы совсем не слушаются, и Эйдзюн, воодушевлённый внезапным порывом, просто засовывает их Кацуюки под рубашку, задирая её, — в надежде согреть о тело, словно и не помнит, насколько холодна эта кожа на ощупь. Сопит почти в ухо, утыкается лицом в волосы, отстранённо отмечая странный запах — так пахла кровь, когда в особо жаркий день Курамочи рассадил локоть в мясо, скользя на базу. Эйдзюн не шипит и не отшатывается, когда Кацуюки впивается зубами ему в плечо, привлекая внимание. Просто молча поворачивается и смотрит в глаза — впервые за всё то время, что они «знакомы». Обычные, самые обычные, ничем не примечательные, кроме того, что в данный момент они не выражают абсолютно ничего. Эйдзюна, в глазах которого всегда отражается целая буря эмоций, это пугает. В голове теснятся панические мысли: «Было ли так до этого? Бывает ли подобное вообще?» и сотни разных «почему». Хочется отпрянуть, разорвать это подобие связи — неправильное, болезненное, практически непреодолимое, — но даже сейчас Эйдзюн сомневается в том, что все эти действия могут грозить ему чем-то плохим. Тянется губами к этим глазам — попробовать на вкус, лизнуть. Настоящие ли? И оказывается лежащим на спине, придавленным чужим холодным и жёстким телом. Голова раскалывается — кажется, он ударился ею о бортик кровати. Руки надёжно зафиксированы уверенной хваткой, не вывернуться. Паника накатывает от внезапности действий — никогда раньше Кацуюки не проявлял подобной инициативы. Его прикосновения были пассивными, вынужденными, будто что-то связывало его руки и не давало развернуться на полную. Но сейчас даже воздух давит — Эйдзюн дышит с трудом, хрипло и рвано. Смотрит в чужие глаза и видит там неприкрытую радость, азарт и озлобленность — ни на кого-то конкретного, а на всё сразу, словно в этом чувстве весь смысл жизни Кацуюки. Кожу по-прежнему обжигает холодом, но деликатности и осторожности в прикосновениях больше нет. Пальцы свободной руки с силой проходятся Эйдзюну по рёбрам, надавливая, царапая ногтями — наверняка останутся кровоподтёки. Но сейчас это меньше всего волнует Эйдзюна — ему бы вывернуться, убежать, оказаться как можно дальше от ставшего таким пугающим Кацуюки, с которым ему точно не совладать одному. В голове словно что-то перещёлкивает, заглушая звучащий голос, слышимый только ему, и Эйдзюн цепляется за это «одному» — они ведь в комнате не вдвоём. Стоит только позвать — даже не слишком громко, достаточно разбудить семпаев. Вдыхает ставший колючим воздух, который дерёт горло не хуже наждачной бумаги. «Лишь бы успеть, — мысль становится почти материальной. — Лишь бы не заметил». — Курамо... Окончание глохнет в поцелуе — жёстком, болезненном, кровавом. Словно это и не поцелуй вовсе, а наказание за непослушание, за желание вырваться и вовлечь кого-то извне. Кацуюки кусает Эйдзюна в губы, сверля непроницаемым и голодным взглядом. «Знаешь, сейчас ты принадлежишь только мне», — впивается в мозг. Эйдзюн дёргается, шипит, но его сопротивление слишком слабо — даже несмотря на то, что Кацуюки ниже и явно проигрывает в весе. Сейчас же он словно забирает себе все силы Эйдзюна, давя морально, превалируя, полностью подчиняя. Всё происходит слишком быстро, в одно мгновение: острая боль, удушающая хватка и невыносимый холод перетягивают себе все силы, всё внимание, ни о чём другом думать уже не получается. Только бы вырваться, только бы избежать всего этого. Исчезнуть отсюда, спастись. Прекратить. Позвать на помощь. В глазах темнеет, и всё слабее чувствуются внезапно горячие прикосновения.

СМЯТЕНИЕ

Phil Collins "Another Day In Paradise"

На утро у Эйдзюна раскалывается голова, а руки немеют от холода, хотя в комнате довольно тепло, даже жарко. Он лежит и рассматривает днище верхней кровати, раз за разом переключая будильник ещё на пять минут. Нужно вставать на пробежку, но в голове крутятся лишь обрывки прошлой ночи, заставляя краснеть раз за разом. «Хорошо, что семпаи спят», — мелькает в голове. Эйдзюну не хочется, чтобы его видели таким: растерянным, краснеющим, наверняка с засосами на шее. Это кажется ему слишком личным, маленькой тайной - только его и Кацуюки. Тайной, про которую можно лишь думать украдкой и улыбаться. Глупо расстраиваться из-за фразы, что эта ночь была последней встречей. Эйдзюн сжимает руки в кулаки так, что становится больно. Он же знает, где учится Кацуюки, знает, в какой команде тот играет. Он без труда сможет его найти, если, конечно, Кацуюки существует в этой реальности, а не просто является ему во снах — эту мысль Эйдзюн отметает сразу, слишком реальными были события прошлой ночи. Прикосновения — свои и чужие, - слова, которые звучали в его голове... всё это Эйдзюн ощущал слишком явно, чтобы перепутать со сном. На запястье след — то ли от поцелуя, то ли от укуса. Реальность. Тело ломит, а тянущее чувство выдаёт то, чем они занимались прошлой ночью. Реальность. Воспоминания, которые прочно засели в голове, — их не спутать со сном, даже с самым красочным и живым. Реальность. Он обязательно найдёт Кацуюки. И тогда сможет сказать то, что не смог озвучить ночью. И всё будет хорошо — Эйдзюн точно знает это. В голове сменяются картинки прошлой ночи — беззвучно, красочно, желанно. Эйдзюн жмурится, с удовольствием вспоминая. «Ещё пять минут», — думает он, потягиваясь, разминая затёкшее за ночь тело. Ему кажется, что кровать ещё хранит тепло чужого тела, хотя тепло - это не то, чем можно охарактеризовать Кацуюки. И запах, который отчётливо ощущается на подушке, — слишком резкий, свежий. Другой. Кацуюки не пах ничем — это Эйдзюн прекрасно помнил. Как ничем не пахнет плод собственного воображения или пришедшие в голову слова. Эту мысль Эйдзюн душит в зародыше. Реальность. То, что было прошлой ночью, — реальность, а не сон. Все эти острожные прикосновения, невесомые поцелуи и стыдливо-жаркие взгляды - реальность. Неожиданно вспоминается какой-то застарелый кошмар, наслаиваясь на воспоминания, отравляя их. «Знаешь, в этом сне я умер», — думает Эйдзюн, неосознанно копируя у себя в голове голос Кацуюки. Получается настолько похоже, что он даже пугается. Слишком много всего случилось — это запутывает, вытягивая странные мысли и воспоминания, которые вообще никак не могут быть связаны с произошедшим. Как будто не приятная ночь, а боль, страх, чужая ненависть и чувство торжества. Больше боли. Темнота. Как будто Эйдзюн и вправду умер прошлой ночью, непонятно почему возродившись утром и не помня ничего из того, что происходило. Как будто воспоминания смешались, исказив реальность, подменив одно другим и окончательно запутав россыпью событий и логических цепочек. Сон стал реальностью, явь — вымыслом, а звучащий в голове голос — реальным человеком. Нет ничего проще, чем запутаться в том, что ощущаешь. Эйдзюн лежит на кровати и бездумно смотрит вверх, не видя ничего, кроме темноты. Слишком странно, слишком немыслимо. Нелепо. Невозможно. Он уже не помнит, реальными ли были прикосновения Кацуюки или же он сам себе это вообразил. Мог ли он сам себя ранить, а потом вычёркивать это из памяти? Мог ли видеть эротические сны, а потом самостоятельно поставить себе засос за запястье? Мог ли настолько погрузиться в себя, что выдумал и голос, и Кацуюки, и всё то, что между ними было? «Знаешь, вполне».

СМЕРТЬ

Massive Attack "False Flags"

— Эй, Бакамура! Если не перестанешь стонать ночами, я тебя лично подушкой придушу, — ворчит явно не выспавшийся Курамочи, потягиваясь. — Сегодня это было особенно громко. Эйдзюн вздрагивает, роняя футболку, которую только что вытащил из завалов вещей, и замирает. Неужели они были слишком громкими? И всё-таки то, что произошло ночью, — реальность? Заталкивая поглубже подкатывающую панику и пытаясь сделать так, чтобы Курамочи не заметил дрожащие руки, Эйдзюн старается придать своему лицу самый обычный вид, надеясь, что это получается хоть немного правдоподобно. «Расслабься, расслабься», — твердит он про себя. — Что это у тебя за рожа такая дурацкая? — ржёт Курамочи и легко спрыгивает с кровати, оказываясь рядом. Слишком близко. Так, что Эйдзюн пытается отпрянуть, инстинктивно боясь чего-то, словно находиться рядом смертельно опасно. — И куда это ты собрался? — фыркает Курамочи. — Пытаешься избежать наказания за то, что не давал семпаю спать? Эйдзюн уворачивается от протянутой руки, избегая захвата, — слишком легко, тело двигается как будто бы само или на рефлексах, которых у него отродясь не было. Удивляется сам себе и замирает буквально в метре от Курамочи — тот выглядит не менее поражённым: стоит и моргает. Эйдзюн думает, что это на редкость глупое выражение лица — такое он видит впервые. Только он хочет сообщить об этом, как Курамочи делает резкий шаг по направлению к нему — и тело снова двигается само, сохраняя расстояние. Эйдзюн думает, что глупое выражение лица теперь у него — какой смысл бегать от Курамочи, если тот решил его достать и скрутить в очередном захвате? В результате больше же достанется... На следующий раз Эйдзюн решает оставаться на месте, но Курамочи садится на пол, словно внезапно передумал играть в догонялки. Смотрит пристально, изучает, как будто в первый раз видит. — Что? — спрашивает Эйдзюн и морщится — такое внимание ему не нравится. Как будто на лбу написано «идиот», а он и не в курсе. — У меня что-то на лице? Курамочи лишь качает головой, продолжая его рассматривать. «Точно приятного мало», — думает Эйдзюн и пытается скопировать взгляд, щуря глаза и зачем-то громко сопя. Курамочи фыркает, снова пару раз моргает и становится обычным — по крайней мере, взгляд уже не такой пугающий. Эйдзюн расслабляется — ситуация вновь похожа на обыденную — и невпопад бурчит себе под нос, но так, чтобы Курамочи слышал: — Спал я всю ночь... — Ага, — кивает Курамочи, подпирает голову руками и смотрит на Эйдзюна пристально. — Полночи стонал: «Кацуюки, Кацуюки...». Кто он тебе? Эйдзюн молчит — не знает, как объяснить. Сказать правду? Смерти подобно, хотя есть шанс, что Курамочи не сдаст его тренеру. Солгать? Изначально провальная идея — даже до него самого уже дошло, что всё с лёгкостью читается у него по лицу и поведению. Полуправда — самый здравый выбор. В голову так некстати лезут ночные воспоминания, заставляя покраснеть. Эйдзюн отворачивается и неразборчиво бурчит: — Просто Кацу-кун. Он в основе Инаширо играет. Шорт-стопом. — Слова даются неожиданно легко. — Я ему в голову мячом ещё попал, — добавляет он едва слышно, скорее для себя — как напоминание, — нежели для Курамочи. — Ты о ком, Савамура? — Курамочи выглядит наигранно удивлённым. — Шорт-стоп Инаширо — Аояги. Завтра с ними играем, забыл уже? В голове у Эйдзюна пусто, никто не шепчет монотонно: «Знаешь, той подачей ты мог бы меня убить».

ОТКРЫТЬ ГЛАЗА

Kim Sung Kyu "41 Days"

Эйдзюн чувствует себя глупо и не знает, чему верить. Где ложь, а где правда — этого сейчас ему не понять. Он так отчаянно убеждал себя в том, что всё, что с ним происходило, — реальность, что совсем не подумал о том, что есть и другие варианты. Не самые лучшие. Более страшные. Непоправимые. С которыми можно было бы справиться, если бы он сказал о происходящем кому-нибудь пораньше. Отдаляющие его от бейсбола всё дальше и дальше. Когда в голове живёт подобное, то скрывать это вечно не получится — кто-нибудь да заметит, когда на чём-нибудь ошибёшься. Правда всегда вылезает наружу, как бы ты её ни прятал. Почему-то текут слёзы, а в горле — ком. Эйдзюн задирает голову, пытаясь сделать так, чтобы Курамочи ничего не заметил, но уже поздно. — Савамура... — шепчет тот едва слышно, но Эйдзюну и этого достаточно — с трудом сдерживаемые рыдания прорываются. Он чувствует себя глупо, размазывая кулаком слёзы по щекам, но остановиться не может. Во рту стоит горечь, а на душе пустота — словно вырвали огромный кусок, который ничем не восстановить. — Савамура. Звучит ближе, и Эйдзюн снова отшатывается от Курамочи, стремясь убежать. Руку жжёт от прикосновения, но сдвинуться с места уже не получается. Эйдзюн пытается вырваться, но Курамочи внезапно оказывается намного сильнее, чем кажется, — держит с лёгкостью, совсем не прилагая усилий. — Ты не псих, Савамура, — заявляет он с бескомпромиссной уверенностью. — Ты дурак. Можешь не волноваться насчёт бейсбола. Эйдзюн даже замирает от удивления — здесь явно что-то не так, ну или Курамочи научился читать мысли. Только и может спросить: — Что? — Ну и глупая же у тебя сейчас рожа, — хмыкает Курамочи и сгребает Эйдзюна в охапку, роняя на пол. Руки у него горячие, да и сам он тёплый и какой-то успокаивающий, но что-то в Эйдзюне противится этому, стремится убежать, чувствуя скрытую угрозу. Хочется вырваться из казалось бы безобидной хватки любой ценой. Эйдзюн выгибает спину, упираясь плечами Курамочи в грудь, — пытаясь уменьшить контакт, но толку от этого мало — его лишь окончательно роняют на пол, прижимая сверху. По телу идёт дрожь, а в горле замирает мерзкий холодный ком, не дающий нормально дышать. В голове зло стучит: «Убей, убей... Беги». Что-то чужеродное ворочается в груди, распространяя мерзкие ощущения по всему телу, — хочется вытащить это из себя, выскрести. Хоть как-нибудь. Эйдзюн дёргается, но лишь сильнее прижимается к Курамочи — спину сразу же опаляет жаром, а голос в голове срывается на визг: «Беги, беги! Не позволяй ему!» — Пусти меня! — шипит Эйдзюн и пытается сбросить с себя Курамочи. Получается плохо, несмотря на разницу в росте и весе. — Да пусти же ты! — Тише, — шепчет Курамочи прямо в ухо, обжигая дыханием, и закрывает Эйдзюну рот ладонью. — Потерпи немного. — Молчание. А потом тихое-тихое: — Верь мне. Эйдзюн не хочет терпеть, простые прикосновения причиняют боль; кажется, что ещё немного — и по всему телу останутся ожоги. А то и вовсе проплавит до костей. Но всё, что ему остаётся, — это лежать носом в пол и особо не дёргаться, слушая, как в голове исходит на визг Кацуюки, потому что на любую попытку вырваться Курамочи лишь усиливает хватку и прижимается ближе. Хочется поверить, довериться, но вот только внутри него всё сопротивляется этому, надрывно кричит об опасности, о том, что нужно убежать. Что дальше будет лишь боль и смерть. Что единственный выход — сопротивляться и бороться до последнего. Эйдзюн уже не знает, чего именно он хочет. И хочет ли вообще. Но когда Курамочи шепчет ему на ухо: «Если не будешь орать, то я уберу руку», — он кивает, выражая согласие, а через мгновение с наслаждением вдыхает воздух, которого и так не хватает из-за холода, расползающегося уже по всему телу. Но всё равно мало, слишком мало воздуха — в глазах темнеет, а от контраста внутреннего холода и горячего тела Курамочи пробирает неконтролируемая дрожь. Плохо соображается, поэтому Эйдзюн вдыхает поглубже и пытается позвать на помощь. «Пытается», потому что Курамочи оказывается быстрее и снова закрывает ему рот — на этот раз гораздо грубее и резче. И шипит: — Какого чёрта?! Ответить закономерно не получается, да и само тело как будто бы против — ни руки, ни ноги не слушаются Эйдзюна, действуют против его воли. Он чувствует, как постепенно освобождается от хватки Курамочи, как возвращает себе контроль над ситуацией, будто стал намного сильнее. В комнате всё холоднее, жар уже не воспринимается как нечто страшное. Перед глазами красная муть, а в ушах натужно стучит. Эйдзюн — точнее, лишь его тело — стискивает зубы и плавно выкручивается из сдерживающих его рук, миллиметр за миллиметром отвоёвывая себе свободу. Резкий рывок. Удар. И темнота перед глазами.

УТЕКАЮЩИЕ МГНОВЕНИЯ

Blackmore's Night "Storm"

В теле ощущается приятная лёгкость, а ещё тепло, вытеснившее комок холода, который мешал дышать, спутывал мысли и чувства. Заставлял бежать от этого самого тепла. Эйдзюн лежит на спине — прямо на голом полу — и старается ни о чём не думать: слишком сложная и запутанная ситуация, в которой вот так вот, с полпинка, не разобраться. Он уже не может вспомнить, с чего всё началось и что могло послужить причиной для всего этого. Не может понять, почему именно он, а не, допустим, Миюки, оказался жертвой в подобной ситуации? Впрочем, Эйдзюн не желает никому своей участи и того, что пережил за это недолгое, как оказалось, время. Для него самого оно растянулось в длинную и практически бесконечную череду ночей, заполненных холодом, ожиданием, странными чувствами и каким-то извращённым суррогатом привязанности. «Небольшая отсрочка», как назвал эти полчаса Курамочи, скоро подойдёт к концу, и холод — Кацуюки — вернётся, снова навалится неумолимой тяжестью, отнимет способность здраво мыслить и чувствовать. Нет никаких внятных объяснений этому перерыву — просто горячие пальцы на висках, просто ощущение безопасности. Спокойствие и такая нетипичная отрешённость от реальности. На потолке сорок две трещины, пятнадцать пятен непонятного происхождения и одна дохлая муха, размазанная в кашу. Эйдзюн пересчитывает всё это раз за разом, но в голове не становится ясней, а мысли не выстраиваются в нормальном порядке. Чуть-чуть ноет рука, которую Курамочи заломил ему за спину, но Эйдзюн его не винит: во-первых, она правая, а во-вторых, это всё было для его же блага. Ну, со слов Курамочи. Которому он всё-таки верит. Не может не верить. Эйдзюн настолько погружается в собственные мысли и ощущения, что совершенно выпадает из реальности, и голос Курамочи звучит для него слишком резко, выдёргивая из странного полусонного состояния: — Ёкаи питаются жизненной силой людей. Эйдзюн пожимает плечами: об этом знает каждый ребёнок. Равно как и о том, что никаких ёкаев и в помине не существует. А уж им-то и подавно поздно верить в подобную ерунду — о том, что сам боялся ёкаев лет до пятнадцати, Эйдзюн умалчивает. Потому что сейчас он почти верит в их существование — ну до слов Курамочи так точно. После... он подумает об этом потом, если вспомнит. — Не веришь в них? На это Эйдзюн просто кивает — чушь же какая-то. А Курамочи улыбается, словно всё так и было задумано. — Я скорее поверю в то, что Фуруя быстрее меня станет асом, — ворчит Эйдзюн, сверля взглядом колено Курамочи, которое находится слишком уж близко к его голове, — в глаза смотреть как-то странно, а колено... ну, колено не будет сердито смотреть в ответ или нахально улыбаться. Эйдзюн усиленно пытается оставаться спокойным и никак не показывать своего волнения, но в голове не укладывается, что Кацуюки оказался плодом его воображения, ведь всё было таким реальным — и матч, и сам Кацуюки, и тот дэдбол. Но и Курамочи выглядит слишком уверенным в своих словах. А уж про странный холод, который никак не объяснить, можно и вообще молчать. Равно как и про слишком горячего Курамочи, и про реакцию собственного тела на него. Всё можно списать на странности и мистику, если уж на то пошло. А если Курамочи поможет избавиться от всего этого, то Эйдзюн будет только рад. Какая разница, если всё разрешится, пусть и таким странным образом? Впрочем, сейчас можно лишь лежать и наслаждаться передышкой — кто знает, когда она кончится. И думать про ёкаев, про истинный облик Кацуюки, раз уж тот оказался не человеком, а «голодной и очень гадской мелочью», как обозвал его Курамочи. «Они явно что-то не поделили», — думает Эйдзюн и буравит взглядом дохлую муху на потолке — самое безопасное и нейтральное в этой комнате. — Так ты всё-таки решил быть паинькой? — внезапно спрашивает Курамочи, и Эйдзюн резко поворачивает голову, ловя его взгляд. Зачем-то Курамочи наклонился слишком низко, и они чудом не сталкиваются носами, лбами... Эйдзюна это пугает, он дёргается, намереваясь скинуть чужие руки со своей головы, но лишь нарывается на такой знакомый реслинговый захват. — Неправильный ответ, — неожиданно зло шипит Курамочи и прожигает Эйдзюна взглядом, — Кацу-ча-ан. Обращение сбивает с толку и одновременно пугает Эйдзюна, который не успел заметить, когда время, отведённое на небольшую отсрочку, закончилось. Теперь снова хочется вырываться, чтобы убежать подальше от Курамочи. Подальше от тепла тела и жара, который ещё несколько мгновений назад разливался внутри — там, где сейчас всё сковал холод. Эйдзюн выгибается, скользя пятками по гладкому полу, цепляется за руки Курамочи, стремясь оторвать их от своей шеи. Б е с п о л е з н о. То, что внутри него, бессильно визжит от тщетности попыток и обжигает холодом, стремясь уже не убежать, а атаковать в ответ. Замедляя движения тела-носителя, пуская ледяные корни, оборачиваясь вокруг сердца, замораживая его. Уничтожая последние крохи тепла, воздействуя на нападающего через то единственное, что сейчас доступно, — через тело. Эйдзюн чувствует всё это отвлечённо, словно тело теперь не его. Словно его сменили у руля и забрали управление, не намереваясь его возвращать. На удивление ясно он слышит и мысли, и чувства того существа, что завладело его телом. Теперь и в ёкаев, и во всяких монстров поверить гораздо легче — когда в голове вьётся желание завладеть, подчинить... Эйдзюн не хочет становиться пустой оболочкой без чувств и желаний, всего лишь носителем какого-то вселенца. Не хочет, но сил бороться с этим нет. В голове всплывают похожие ощущения, которые он уже испытывал, — как будто это происходит не в первый раз. Как будто его уже лишали контроля над телом, превращая в подобие безвольного разума, наблюдателя со стороны. — Савамура! — рычит Курамочи. — Сопротивляйся, Савамура! Не смей уступать ему, ты, придурок! Эйдзюн слышит слова как через толщу воды — глухо и тихо-тихо. Чувствует, как Курамочи меняет положение — просовывает ему руки подмышками, надавливает на шею. Прижимается губами к затылку. А потом Эйдзюн ощущает лишь пронзительный холод во всем теле и жаркую боль в затылке. И отключается с мыслью о том, что подобного исхода он совсем не желает. «Знаешь, лучше бы ты сдох сразу — не пришлось бы столько возиться впустую», — злобно и раздосадованно шипят у него в голове. И это последнее, что Эйдзюн слышит, погружаясь в уже привычную темноту.

СЛОВА

Starset "Point of No Return"

Эйдзюн открывает глаза, морщась от разливающейся по телу боли — словно его вернули в адский летний лагерь Сейдо и заставили проходить его подряд минимум раз пять. А потом ещё десять. И сотню кругов вокруг поля сверху. Болит всё, что можно, и даже то, что болеть не может по определению. В горле пересохло, а вместо слов вырываются лишь невнятные хрипы — как будто орал несколько часов не переставая. Эйдзюн моргает через силу, прогоняя пелену с глаз, и тупо смотрит на дно верхней кровати — он в комнате, в безопасности, под одеялом. Холода нет — вообще никакого, даже намёка; в голове неожиданная лёгкость, а ещё к нему прижимается и обнимает такой горячий Курамочи. Сначала всё это воспринимается как само собой разумеющееся, и лишь потом до Эйдзюна доходит, что он проспал всю ночь в одной кровати с полураздетым Курамочи. Он помнит, что они там оказались после какой-то чертовщины, которая происходила ночью, — это всплывает в памяти урывками, отдельными фрагментами и никак не хочет собираться в целую картину. Было холодно и больно, а потом жарко и тоже больно, и голос в голове, сначала надменный, а потом исходящий на визг. Эйдзюну нужны ответы на его вопросы, а их, скорее всего, может дать только Курамочи, крепко спящий рядом. Эйдзюн никогда не задумывался о том, как именно будить людей. Он буравит Курамочи взглядом, как будто от этого тот может проснуться. Потом глубоко вздыхает и осторожно прикасается к плечу, опасаясь обжечься. Кожа на ощупь самая обычная — ну, может, чуть более горячая. Эйдзюн неосознанно гладит Курамочи по плечу кончиками пальцев, а затем ловит себя на этом и резко отдёргивает руку — у него сейчас другое важное дело. Трясёт Курамочи за плечо и, как только тот открывает глаза, спрашивает о том, что волнует его сейчас больше всего на свете: — А... А куда делся... ну, тот, что был у меня в голове? — Эйдзюн теперь не понимает как называть этого... или это. Он уже вообще ничего не понимает. — Свалил домо-о-о... — окончание слова теряется в чудовищном зевке. В голове крутится миллион вопросов, которые хочется задать прямо сейчас, но Курамочи снова закрывает глаза и машет рукой, словно говоря отстать от него. — Полчаса, — бормочет он. — А потом можешь доставать меня своими вопросами. И эти полчаса кажутся Эйдзюну самыми длинными в его жизни — он не знает, чем занять себя. И в результате сидит в изножье кровати, обхватив руками колени. Стоит Курамочи открыть глаза, как Эйдзюн мгновенно оказывается рядом, нависает, уперев руки по обе стороны от головы, выжидающе смотрит и чуть ли не подпрыгивает от нетерпения. — Ну так кто он? Кто? — задаёт он самый волнующий вопрос. — Он вообще не человек, — неохотно говорит Курамочи, отворачиваясь, и сразу же меняет тему, как будто она ему не особо приятна: — Ты мою футболку не видел? Эйдзюн оглядывается и замечает искомое на спинке стула — что она вообще там делает? — А ты? Ты тоже не человек? Протягивает Курамочи футболку, пытается заглянуть в глаза и сам же краснеет, когда они случайно соприкасаются пальцами. Эйдзюн резко отдёргивает руку, словно обжёгся, а потом внимательно осматривает — нет ни намёка на ожог. — И я, — так тихо говорит Курамочи, что Эйдзюну кажется, будто ему послышалось. — Мы разных видов, но это не меняет нашей сути. Он хмурится, словно хочет добавить ещё что-то очень резкое. Или развернуться и уйти. И это то, чего Эйдзюну хочется меньше всего, поэтому он пытается сменить тему, всё равно в голове назойливо крутится вопрос, который Эйдзюн незамедлительно и озвучивает: — Тогда почему ты помог мне? Страшно услышать в ответ что-нибудь резкое или насмешливое; Эйдзюн с с силой стискивает ткань штанов, чтобы не думать об этом. Сначала спросить, а потом подумать о том, что не особо и хочешь услышать ответ, — его конёк. Курамочи не спешит отвечать, словно нарочно тянет время и изводит этим Эйдзюна — задумчиво изучает потолок, собственные ногти... как будто там что-то очень интересное. Ожидание затягивается и начинает раздражать, сердитые взгляды и выразительный кашель не работают, но повторять вопрос пока не хочется. Эйдзюн уныло разглядывает небольшой синяк на запястье и гонит прочь различные варианты того, что может сказать ему Курамочи, когда слышит ответ: — Меня просто бесил тот самовлюблённый придурок. Это слишком просто и даже как-то банально. Очень хочется переспросить, уточнить, правильно ли расслышал? — Вряд ли ты делал это просто так. — Так — это как? — Курамочи выглядит уязвлённым и даже отодвигается от Эйдзюна, хмуря брови. — Что тебе нужно взамен? — бесхитростно спрашивает тот и придвигается ближе. — Это? — Тянется рукой к щеке. Курамочи перехватывает его руку и внимательно смотрит в глаза, а потом спрашивает так тихо, что, кажется, послышалось: — Ты же понимаешь, что снова делаешь то же, что и с ним? Его взгляд сейчас сложно выдержать — слишком велик соблазн отвернуться: глаза пугают явной принадлежностью в другому виду — слишком яркие, мерцающие в полумраке жёлтыми отблесками. Но Эйдзюн не из тех, кто останавливается на половине пути из-за подобной малости — это же не чешуя по всему телу или не осклизлые клыки, таким его не испугать. Из-за такого он не откажется от своих желаний, пусть и сиюминутных и глупых. — Ну и пусть! — с жаром произносит Эйдзюн, утыкаясь лицом Курамочи в шею. — Мне всё равно.

ДЕЛАЙ ТОЛЬКО ТО, ЧТО ХОЧЕШЬ

Hozier "Take Me To Church"

Эйдзюн чувствует, как Курамочи то ли усмехается, то ли фыркает, и хочет возмутиться: начать доказывать, что он может хотеть что угодно и как угодно. И даже кого угодно. Что никто ему не указ, а уж тем более он не должен слушаться Курамочи, которого и знает всего ничего. И вообще, Эйдзюн дурак — он часто это слышит от разных людей, — а дураки могут делать что угодно, и им за это ничего не будет. Наверное. Поэтому Эйдзюн просто берёт и целует Курамочи — неумело, торопливо, немного отчаянно. Не так, как хочется, а так, как получается. В голову некстати лезут воспоминания о Кацуюки, но они пропадают, стоит Эйдзюну почувствовать на спине обнимающие его руки. Курамочи целует жадно, словно боится, что его сейчас остановят, но неторопливо и, в отличии от самого Эйдзюна, более умело. Заставляя вздрагивать и едва слышно стонать от удовольствия. Эйдзюну хочется большего, чем простые поцелуи, — у него чуть-чуть кружится голова, и ему очень жарко, такое ощущение, что он сгорает изнутри. Нетерпеливо комкает пальцами футболку Курамочи, шарит руками по его спине, проводит по рёбрам, вжимается всем телом, стремясь быть как можно ближе. Чувствуя ответное желание и ставшие какими-то отчаянными поцелуи. — Ёкай и человек не могут быть вместе, — шепчет Курамочи прямо в губы Эйдзюну, голос у него сорванный и дыхание тяжёлое. — Нам нужно остановиться. Но то, как он обнимает — крепко и немного напряжённо; как смотрит — словно голодный зверь; как целовал до этого — будто не мог насытиться... всё это говорит об обратном. Эйдзюн не слишком много смыслит в таких делах, но очевидное-то он может увидеть. — Нет, — отвечает он и для верности мотает головой. — Не хочу останавливаться. — Внимательно смотрит в глаза и припечатывает: — И ты не хочешь. А чтобы не услышать в ответ ничего неприятного, Эйдзюн просто затыкает Курамочи рот поцелуем. Достаточно убедительным, чтобы не заниматься посторонней ерундой. Чувствует, как отталкивающие его руки постепенно расслабляются, а через мгновение Эйдзюна уже притягивают к горячему телу. — Мы не будем заходить слишком далеко, — хрипло шепчет Курамочи прямо в ухо, опаляя дыханием. А потом легко проводит языком, облизывает — от этого по спине у Эйдзюна пробегают мурашки, и хочется сделать что-то подобное в ответ. Но Курамочи держит крепко и не позволяет совершать лишних движений. И снова в голову так некстати лезут воспоминания, отравляя момент, вызывая холодную дрожь. Эйдзюн трясёт головой, пытаясь прогнать их, и встречает встревоженный взгляд Курамочи. — Всё в порядке, — слабо улыбается Эйдзюн и порывисто целует Курамочи, маскируя собственное смятение и страх. Эйдзюну и хорошо, и плохо одновременно: он плавится в прикосновениях, поцелуях, но в то же время явственно чувствует, как внутри разливается что-то мерзко-противное, выедающее до пустоты. Что-то похожее было и с Кацуюки. «Наверное, эти ощущения и имел в виду Курамочи», — думает Эйдзюн, но не спешит озвучивать свои мысли вслух. Зная, что сразу после того, как он это скажет, всё прекратится — Курамочи упрямый, почти такой же, как и он сам. Первое, что Эйдзюн видит, придя в себя — недовольное лицо Курамочи. Тот сидит верхом у него на ногах, скрестив руки на груди, и смотрит куда-то в себя. — Я знал, что ты идиот, — начинает Курамочи, и по голосу слышно, что он очень сердит — тут любой поймёт. — Но элементарный инстинкт самосохранения у тебя должен же быть! Эйдзюн качает головой и ослепительно улыбается: — Но ведь ничего не случилось. — Дурак, — припечатывает Курамочи, а потом медленно и нехотя встаёт: — Мне пора. В этот момент Эйдзюн вообще слабо соображает, что именно делает: как вообще встаёт, преодолевая головокружение и слабость, как хватает Курамочи за рукав, не намереваясь отпускать. И как его самого подхватывает Курамочи, потому что ноги отказывают в последний момент. — Ну точно дурак, — ярится Курамочи, таща Эйдзюна в кровать. — И дурак безрассудный. Эйдзюн молча выслушивает всё это, крепко вцепившись в рукав футболки Курамочи — не намереваясь отпускать его до победного. И на выжидающее «Ну?» лишь ещё сильнее стискивает пальцы и упрямо смотрит в глаза. — Чёрт с тобой, — вздыхает Курамочи и садится на край кровати. — За ручку тебя подержать, пока засыпать будешь? Он явно издевается, но Эйдзюн кивает и ехидно улыбается, пытаясь скопировать Миюки: — Можешь ещё и рядом полежать. — Сам предложил, — хмыкает Курамочи и чуть ли не падает сверху на Эйдзюна, скручивая ему руки, прижимая к себе и выдыхая прямо в ухо: — К семпаям нужно относиться с большим уважением. Рядом с ним Эйдзюну тепло и спокойно; отголосками вспыхивают жар и желание, но слабо, слишком слабо, чтобы реагировать на них. Хотя к ещё одному раунду с головокружением и слабостью Эйдзюн не готов. Зато у него много важных вопросов, которые Курамочи наверняка сочтёт дурацкими. — Как тебя по-настоящему зовут? Эйдзюн начинает с казалось бы самого безопасного вопроса, но Курамочи хмурится и качает головой: — Неважно. Здесь я всё ещё Курамочи Ёичи. — А выглядишь ты так же? — Эйдзюн выворачивается из ставших слишком жаркими объятий и садится чуть в стороне, переводя дух. — Нет. — И на кого ты похож? — Глаза у Эйдзюна горят смесью интереса и страха — ему и хочется узнать ответ на свой вопрос, и нет. — Поверь, — улыбается Курамочи, — этого ты знать не хочешь. — Но почему ты выглядишь как человек? — недоумевает Эйдзюн. — Искусственная кожа или костюм? — Он даже тянется, чтобы проверить на ощупь, но Курамочи перехватывает его руку. — Тут всё ненастоящее, всего лишь иллюзия мира. А мы заимствуем внешность существующих людей. — Во-о-от как... — задумчиво тянет Эйдзюн. Услышанное слишком странно для него: реальность, которая не реальность, но и не сон. Которая есть и которой в то же самое время нет. В которой травмы пропадают, но смерть реальна: умрёшь здесь — умрёшь и там. От этого становится не то чтобы страшно, но как-то пусто, будто кинули с большой высоты, а зацепиться не за что — руки хватают лишь воздух. — Хорошо, что я не умер, — озвучивает Эйдзюн в пустоту, не ожидая ничего в ответ. Просто для себя. — Да ты просто дурачина, Савамура, — смеётся Курамочи. — Эйдзюн. — Что? — Непонимающий взгляд. — Моё имя Эйдзюн. Курамочи сначала долго-долго на него смотрит, а потом начинает смеяться — громко и очень обидно. Эйдзюн сначала почти готов расплакаться — совсем как девчонка, — но потом просто начинает вопить какую-то ерунду, от которой Курамочи ржёт лишь ещё громче, а потом лезет щекотаться. Тогда они смеются уже вдвоём. Время летит незаметно, в сон клонит слишком неумолимо, а ведь осталось ещё столько невысказанного. Эйдзюн несёт уже какую-то откровенную ахинею заплетающимся языком и не особо задумывается о том, что именно говорит. И даже не обращает внимания на то, что Курамочи молчит — ведь просто невозможно вставить ни слова. Зачем-то рассказывает про то, как начинал играть в бейсбол, как весело это было и как здорово играть с друзьями. О том, что чувствует, когда поднимается на горку и когда подаёт. Мысли путаются от усталости, и слова тоже, но Эйдзюн борется со сном и не перестаёт говорить. Как будто если он замолчит, случится нечто ужасное. Или всё растает, будто ничего и не было. Но потом внезапно для самого себя Эйдзюн замолкает и в наступившей — такой звонкой и в то же время тягучей — тишине шепчет едва слышно, надеясь, что это звучит не слишком жалобно: — Ты ведь будешь здесь, когда я проснусь? Курамочи ничего не отвечает, лишь продолжает перебирать волосы, легко-легко гладя Эйдзюна по голове. Тот всё-таки открывает глаза и хмурится: — Ведь будешь, да? — Спи давай, — излишне резко говорит Курамочи, отводя взгляд и отворачиваясь.

НАЧАТЬ СНАЧАЛА

Edenbridge "Higher"

— К тебе гость из самого Токио! — сквозь сон слышит Эйдзюн. «Снова?» — мелькает в голове на какую-то долю секунды. А потом он открывает глаза и понимает, что находится в своей комнате, дома. Что перед ним на столе раскиданы учебники и тетради — это значит, что он ещё не поступил в Сейдо, а лишь доучивается в средней школе. А ещё это значит, что Курамочи — точнее не-Курамочи — был прав, и всё вернулось в самое начало. И что у него теперь есть выбор. Сомнительный, правда, да и не выбор совсем, но есть. В Сейдо Эйдзюн едет с какой-то болезненной надеждой, хоть и знает наверняка, что даже если в этой школе и учится Курамочи Ёичи, то это не его не-Курамочи, а какой-то другой, совершенно незнакомый ему человек. Или, может быть, там и нет никого подобного, а образ был просто выдуман. И Эйдзюн не знает, какой из вариантов делает ему больнее. Или печальнее. Во всяком случае, он ведь даже не смог определиться тогда с отношением к Курамочи — точнее не-Курамочи, — так глупо заснул и всё... всё исчезло. На поле он вертит головой в поисках знакомой фигуры, но никак не может найти. «Он ведь был там в тот, первый, раз», — упрямо твердит себе Эйдзюн, обводя взглядом бейсбольную команду, выцепляя знакомые лица: третьегодки — хотя сейчас ещё второгодки — похожи на тех, что он знал, но чуть-чуть другие. Дело и во внешности, и в настроении, и ещё в чём-то таком, что Эйдзюн объяснить не в состоянии. Крикливый Азума и во второй раз выводит его из себя. «Жир-семпай», — мелькает в голове, и Эйдзюн весело фыркает прямо ему в лицо, доводя до бешенства. А потом улыбается Нори-семпаю, замечает позади капитана. «Будущего капитана», — поправляет Эйдзюн сам себя. Старший Коминато вот совсем не изменился, а рядом с ним должен быть Курамочи, которого нет. Эйдзюн не успевает огорчиться — его первая дуэль с бэттером в Сейдо вот-вот начнётся. Следующие полгода Эйдзюн неосознанно ловит себя на том, что сравнивает тот, иллюзорный, мир и этот, настоящий. Различия есть в мелочах, но и только. Крупных расхождений нет: его друзья остались его друзьями, он по-прежнему любит бейсбол и решает ехать в Сейдо. Во второй раз. Почему-то Эйдзюн до последнего надеется на какое-то дурацкое чудо — как будто подобному есть место в этом мире. «Эта реальность, — повторяет он про себя, невидящим взглядом смотря на мелькающий за окном поезда пейзаж, — мой второй шанс». Глупость, конечно, но Эйдзюну ведь часто говорят, что он идиот, а идиотам можно надеяться на совершенно наивное и беспомощное чудо. У входа в общежитие Эйдзюн долго стоит и не может сделать даже самый маленький шаг — до тех пор, пока Рэй не выводит его из этого состояния тихим покашливанием. Эйдзюн словно просыпается и понимает, что сейчас случится кое-что важное. Или не случится. От него здесь абсолютно ничего не зависит. Поэтому он прощается с Рэй и уже без промедлений идёт к своей будущей — и такой знакомой — комнате. На табличку с именами он не смотрит как будто из принципа, но в глубине души знает — хоть и никогда себе в этом не признается, — только из-за того, чтобы потянуть время. Хотя бы на пару дурацких мгновений дольше верить в то, что они снова встретятся. Эйдзюн открывает дверь и замирает — перед глазами до боли знакомое лицо; он ведь и в самом деле не ожидал, что сможет увидеть Курамочи снова. Особенно после того, что узнал от него. Надежды на чудо не в счёт — это же так редко сбывается в реальности. «Миры не пересекаются, ёкаи не становятся людьми и не живут в этом мире. Мы слишком разные, у нас даже общего-то нет», — говорил тогда Курамочи, легко ероша Эйдзюну волосы. И всё же общее существует. Курамочи корчит страшную рожу — на самом деле очень смешную — и подмигивает Эйдзюну, словно говоря: «Давай же, подыграй мне». В груди теплеет от радости, и Эйдзюн едва сдерживает дурацкую улыбку, которая норовит растянуться от уха до уха. Но послушно вскрикивает якобы от страха — получается до ужаса фальшиво — и плюхается на задницу.