Он видел море

Стайлз почти прилипает к иллюминатору, увлекаясь настолько, что касается кончиком вздернутого носа толстого стекла и все никак не может захлопнуть рот. Впервые он видит иссиня-черную, поистине пугающую, чудовищную в своем объёме толщу воды так близко. Как истинное дитя космоса, рождённое и выращенное в тесном семейном корабле, дрейфующем на орбите, он никак не может поверить, что все это может быть реальным. Некогда зеленая планета, затопленная много столетий назад, с орбиты кажется просто синим шариком, и только при ближайшем рассмотрении с малой высоты, не больше сотни-двух километров, все еще виднеются редкие вкрапления суши. Ничтожно малые по сравнению с теми, что были отмечены на старых картах. Стайлзу до дрожи в тощих лапках хочется посмотреть на все своими глазами: на мировой океан, в глубине которого обитают твари размером с их крейсерскую платформу, на редкие островки и зеленые клочки некогда непролазных лесов. Просто, блин, взглянуть на небо. Не черную, пугающую своей безграничностью материю космоса, а голубое, земное небо. Зеленые… Он никогда не видел ничего естественно-зеленого, но отец поговаривал, что когда-то ученическая форма кадетского корпуса, в который с таким трудом пробился тщедушный, тощенький Стайлз, была зеленой. Да и то скорее болотной. Он тяжело сглатывает и быстро оглядывается через плечо. Нельзя, чтобы кто-то увидел, что он как восторженная собачка пачкает слюнями стеклину, потом долго не отцепятся. Когда ты – главный заучка на курсе, со скрипом принятый по протекции отца, да с руками, растущими не из задницы, за такими вещами приходится тщательно следить. Ему шестнадцать, и все, чего он бы хотел избежать – это новых насмешек. Да и снова оказаться запертым в старой холодильной установке или отсеке для моющей техники, где ему пришлось торчать, привстав на носки, почти час, удовольствие явно ниже среднего. Ему и в своей личной капсуле тесновато, спасибо. Но, убедившись, что длинный коридор пуст, он возвращается к своему занятию, восторженно пялясь на бушующие волны. Вал за валом… Никто даже не предполагает, какая там глубина. Но насколько же завораживает! Стилински-младший одергивает жесткий, царапающий шею воротничок форменной куртки, серо-синей, самой обыкновенной, без знаков отличия. Выбраться бы за обшивку, да только непривычная атмосфера прикончит его на месте. Стайлз в чем-то даже завидует диким оборотням, которые мало того, что остались на планете во время массовой эвакуации, но еще и смогли адаптироваться и выжить. Поговаривают, полушёпотом и неофициально, конечно, что некоторые из этих существ все еще не утратили разум и живут на оставшихся клочках суши, но ни сам Стайлз, ни его отец никогда их не видели. Стайлз вообще мало что помнит, кроме своего маленького дома да личной капсулы на научно-исследовательском крейсере со своей гвардией вояк и их подрастающей сменой. Чувствует себя восторженным мальчишкой и все никак не может унять дрожь в барабанящих по поверхности круглой рамы пальцах. Она холодная даже для того, кто вырос в далеком от тропического климата космосе. Климате, о котором он только читал, листая голографические страницы школьных учебников по истории Земли. Увлекается настолько, что даже вздрагивает, заслышав, как с гулким протяжным скрипом, открываясь, отъезжает в сторону межблоковая дверь. Сглатывает слюну, спешно облизывает и без того всегда красный воспаленный рот и стремится убраться по-быстрому, чтобы не столкнуться ни с кем из тупоголовых однокурсников. Ныряет в достаточно узкий по сравнению с основным боковой отсек, ведущий к главному блоку, и напоследок еще раз тоскливо оборачивается, жадно облизывая взглядом иллюминатор. Кто знает, как долго платформа провисит так низко? Что, если уже завтра, проснувшись и улизнув после утреннего построения, он обнаружит только черноту и мерцающие звезды за стеклом? Что, если все это только для того, чтобы сделать необходимые заборы воды для дальнейшей фильтрации и для сброса мусора? Хотя возможно, что рейд связан с запросом исследовательской лаборатории, затерянной где-то среди многочисленных блоков крейсера. Откуда бы ему знать наверняка? Возможно, лет через тридцать, когда он значительно продвинется по карьерной лестнице и утрет носы всем зазнавшимся качкам вместе взятым, его будут посвящать в подобного рода вещи. Нет, даже не так, с ним будут согласовывать подобные вещи! Запрашивать разрешения у главного механика всея летающей посудины Стилински, блин! Проходится языком по губам еще раз и решает вернуться сюда ночью, вдруг налипающая на обшивку настоящая, ночная, а не вечная холодная темнота орбиты, позволит разглядеть ему что-нибудь? *** Все никак не может уснуть, стучит обкусанными ногтями по пластиковому изголовью узкой койки и ждет полуночи. В космосе время течет немного иначе, и вместо некогда принятых на Земле двадцати четырех часов световые сутки насчитывают двадцать восемь. Наконец, выждав достаточно, садится и, запихивая ноги в форменные ботинки, некоторое время просто прислушивается к тому, что творится за совершенно не скрадывающей звуки автоматической дверью. Вроде тихо. Стайлз привычным жестом проходится по колючему, коротко стриженому затылку и, натянув куртку, готовится к вылазке. Уставом не возбранялось покидать личные капсулы в свободное время, но нарвись он, крадущийся не пойми куда в темное время суток, на патруль – выговором не отделается. И это донельзя будоражило, буквально подергивало за нервные окончания, заставляя грызть ногти и то и дело ловить себя на том, что бормочет вслух. Пусть Стайлз и не задумал ничего грандиозного, любое, даже самое незначительное нарушение правил вызывает всплеск едва ли не мальчишеского восторга, и с этим он ничего не может поделать. Выбирается за дверь, вжимаясь худыми лопатками в стенку, на носочках проскальзывает прямо под установленной в коридоре камерой и тут же ныряет в боковой отсек, выбирая самый кратчайший путь до большого иллюминатора. Обещает себе, что это всего на тридцать минут, даже запускает таймер на ручном коммуникаторе и, добравшись до цели, едва ли не разочарованно стонет: не видно. От совсем и до абсолютно. Вздыхает, касается толстого пластика, прижимается ухом, но слышит только гул механизмов под толстой обшивкой. Моргает, тщетно вглядываясь, надеясь, что вот-вот глаза привыкнут, и совсем так же, как днем, вздрагивает, заслышав шум. Но не от автоматической двери, отъезжающей в сторону, а звук шагов. Приглушенных, крадущихся, явно не одной пары ног. Стайлз тут же сматывается, бросается в отсек и нос к носу сталкивается с Джексоном. Самым мудаческим и худшим вариантом из всех. При столкновении влетает лбом в нос красавчика и испуганно отпрыгивает назад, хватаясь за голову. – Ох, черт… Извини, я… Джексон хватает Стилински за грудки и впечатывает спиной в обшивку так привычно, что тот только жмурится, вслушиваясь в ускорившийся ритм своего сердца. Договорить ему не удалось, и вряд ли удастся уйти от не оставляющей следов, но от этого не менее унизительной затрещины. Перехватывает удерживающие руки, дергает в попытке отодрать от куртки и так и застывает, услышав злобное, почти змеиное шипение Уиттмора. Стайлз никогда не видел змей, но прослушанных аудиофайлов, прикрепленных к весящей не один гиг энциклопедии вымерших животных, хватает для того, чтобы сделать выводы. – Посмотрите-ка, кто у нас тут. Захотелось прогуляться, Стилински? – А тебе? – тут же щетинится трепыхающийся Стайлз. – Не спится, Уиттмор? Навещал женский корпус? Ответить Джексон не успевает, только кривится и тут же оборачивается через плечо. Шаги, от которых так неудачно пытался сбежать Стайлз, приближаются, и когда в переходе показывается один из близнецов, вечный соперник Джексона, Стилински почти облегченно выдыхает. Появляется вероятность того, что на него просто забьют, переключившись на собственные разборки. Как и некогда на Земле, в царстве животных, два излучающих тестостерон самца редко уживались на одной территории, и Джексон с Итаном не стали исключением. Стайлз даже в чем-то им завидовал, наверное, отчасти потому, что сам был признан непригодным ни для одной программы размножения и подвергнется химической кастрации в течение нескольких месяцев после наступления полных семнадцати. Что толку в его мозгах, если из-за прогрессирующего когнитивного расстройства он не сможет даже в теории остаться дееспособным? Даже если наплевать на тот факт, что вряд ли найдется хоть кто-нибудь, кто позарится на тощего нескладного Стилински. Он наконец отцепляется вспотевшими руками от сухих запястий Джексона и примирительно поднимает их вверх. Облизывает красный воспаленный рот и упорно игнорирует предательскую дрожь в голосе. – Эй, эй, чуваки! Может, мы просто сделаем вид, что не встречали друг друга, и тихо-мирно рассосемся по своим делам? Эйдан, второй близнец, как-то нехорошо улыбается, а Джексон, перекинувшись с ним быстрым понимающим взглядом, разжимает руки и преувеличенно бережно разглаживает смятые лацканы куртки Стилински. *** Скатывается стремительно, сдирая костяшки и царапая оголившийся из-за задравшейся тонкой футболки живот, скатывается и все пытается затормозить, но хромированные бока шахты слишком скользкие. Скатывается и жмурится, сжимая челюсти, только бы не завопить, как девчонка. Вылетает прямо в подставленный мусорный бак, пустой и вычищенный, слава технике, но все равно не может сдержать болезненного вопля, втыкаясь бритой головой в толстое дно. Барахтается, переползает на грудь и, завалившись на бок, затаскивает свое тело в контейнер полностью. Выворачивается и, поднявшись, неловко перекидывает ногу через высокий борт. Чудом не завалившись снова, выбирается и только теперь протяжно стонет, схватившись за пострадавшую голову. Осматривается, вертится вокруг своей оси и принимается нервно теребить рукав распахнувшейся куртки. Острый запах химических веществ и монотонный гул огромных машин, утилизирующих мусор, не оставляют сомнений. Это нижний уровень, на котором он никогда не был и надеялся, что не придется. Стайлз очень везучий, ага. Колени ноют, а ноздри противно свербит, кусает насыщенным непривычным запахом. Но мрак вокруг не плотный, а липкий, разбавленный работающей системой освещения, мерцающей под самым потолком. Мечется, запинаясь о собственные ноги, и думает только о том, как выбраться до того, как его заметят. Уиттмор, конечно, полумифическое рогатое животное, которого Стайлз видел только на диаграммах, но этого вполне стоило ожидать. Обижаться и строить планы мести он будет после того, как сможет выбраться. Все двери на этом уровне автоматические, с примитивным датчиком движения, и поэтому прокрасться мимо гигантских вращающихся центрифуг и выйти к общему коридору удается без особых проблем. Если коварно подвернувшийся под ноги пластиковый цилиндр, наполненный очистительным средством, вообще можно назвать проблемой. Только коленки мелко подрагивают, а спина, на которой наверняка наливается не один синяк, противно мокнет. Что ни говори, а биотехнологии все еще бессильны перед физиологическими особенностями человеческого организма. Костяшки тоже саднят, поэтому, чтобы бестолково не теребить руки, прячет их в карманы куртки. Беспокойно озирается и снова прибегает к проклятой, неискоренимой привычке: язык проходится по кромке рта снова и снова, снова и снова мажет по сухим растрескавшимся губам, ощущает непривычный металлический привкус. Который тут же забивает все вкусовые рецепторы, и, как бы часто Стайлз не сглатывал вязкую слюну, он не может от него избавиться. Становится дико не по себе, и каждый новый шаг кажется неправильным еще больше, чем предыдущий. Он должен позвать на помощь, доложить, вызвать патруль – вдруг не сможет выбраться сам, затерявшись в ответвлениях коридоров? Дышать, дышать, наполнять легкие сухим, с химическим душком воздухом, дышать, упрямо заталкивая панику назад, пихая в глотку, а если понадобится, то и кулак следом. Сам должен. Сам выберется. Он же Стилински, а не какой-нибудь там Уиттмор. И сразу как-то попроще становится, накатившая было паника глухо ворчит где-то внутри, за ребрами, и пока не спешит подниматься снова. Что ему будет, в конце концов? Нужно только найти обязательный на каждом уровне платформы информационный щит, а там уже, узнав расположение грузового лифта, он поднимется на свой этаж и прокрадется в капсулу. А утром, после построения, придумает для Джексона и близнецов что-нибудь особенное, спалит все их файлы в ученической учетке, например. Да, что-то такое он и сделает. Останавливается, прокручиваясь на пятках, мысленно дает себе пять и снова идет вперед, уже увереннее вглядываясь в темные, лишенные иллюминаторов панели и задраенные люки специальных отсеков, предназначение которых ему неизвестно. Слабо пульсирующая синеватым излучением голографическая доска виднеется в каких-то ста метрах. Стайлзу приходится прищуриться, чтобы угадать ее контуры, когда раздается совершенно жуткий, зловещий в мутной от близкого гула работающих двигателей и центрифуг тишине звук. Стилински тут же останавливается, замирает, как попавший под разряд, в момент теряя всю свою уверенность, и, вслушиваясь, понимает, что звук раздается за одним из задраенных, буквально вплавленных в стену гигантских люков. Он еще думает какое-то время, пока вентиль со скрипом меняет свое положение, и Стайлз не верит своим глазам, но отваливающиеся, осыпающиеся на пол куски ржавчины не оставляют сомнений. Эту огромную махину пытается выкрутить не силовой механизм, не техника, а что-то иное. Стайлзу доводилось находиться рядом с такой пару раз, а сейчас… Снова сглатывает, отмечая, как неприятно вести языком по шершавому, сухому нёбу. А сейчас некто, или нечто, пытается расправиться с механизмом вручную. Вентиль сдвигается еще на дюйм, и мальчишка, а сейчас это именно маленький бледный большеротый мальчишка, срывается с места и бросается к панели, на всем ходу влетев в нее, едва успев выставить перед собой руки, чтобы не вписаться еще и многострадальным носом, и отскакивает назад, спешно щелкая прямо по изображению, вызывая нужные данные. И вот она – мерцающая точка! Пульсирует красным совсем рядом, еще поворот, десятка три шагов и шахта лифта. И клал он любимый паяльник на все эти странности технического этажа. Может, вообще так все и должно быть? Только Стайлз решительно не хочет этого знать, нет. Спасибо, приключений и так слишком много на его многострадальную задницу. Рефлекторно щелкает по экрану снова, закрывает развернувшуюся карту и бросается к своей цели, предвкушая, что вот оно, спасение, пусть он даже и не знает, от кого с таким рвением убегает. Его ждет лифт и безопасная во всех смыслах тесная капсула. И вот уже они, неприметные, сливающиеся с обшивкой стен створки и сенсорная панель вызова, когда гул за спиной, а потом и скрежет, становится громче, увереннее, словно тугой вентиль наконец-то поддался, начал проворачиваться, медленно, но верно отпирая дверь. Стучит ладонями по панели, сразу двумя, по очереди, беспорядочно, слышит, как приходит в движение механизм, слышит, как медленно опускают кабину вниз толстые тросы, и почти на выдохе с замиранием сердца ждет. Ждет, пусть и скрипы за спиной утихли. Не прекратились, нет, скорее таятся. Выжидают, как монстр в засаде. Прыгает на месте, мнется с ноги на ногу и, когда наконец створки с шипением разъезжаются в стороны, едва не ловит инфаркт в свои шестнадцать. Вместо металлической стенки кабины взглядом упирается в грудь, обтянутую форменной серой тканью, присущей только одной службе на крейсере. Форме патруля. «Трое», – убито думает Стайлз, когда вышколенные подтянутые мужчины, как один, выступают вперед, покидая тесный лифт. Трое. С боевым оружием и суровыми лицами. Трое… Равнодушно скользят взглядом, оценивая с ног до головы, сканируют через матовые стекла очков, и Стилински натурально хочется наделать в штаны, так дрожат его ноги. Да и не только ноги – весь Стайлз превращается в переваренную безвкусную макаронину из столовой. Стандартная боевая тройка. Капитан и два караульных. – Личный номер, кадет. Голос звучит сухо, равнодушно, словно на записи, и Стайлзу становится чуть проще, он-то ожидал сурового тона и изобличительной речи, а когда ее не последовало, выдохнул, ведь отчитывать его как маленького и ставить в угол явно не станут. А общественные работы или ссылку в мастерскую – разбирать пришедшие в негодность механизмы – он переживет. Только бы быстрее убраться отсюда. – 12-34-43, сэр. Капитан коротко кивает, касается своего виска, и Стайлз прикусывает язык, чтобы не сболтнуть лишнего. Должно быть, по внутренней поверхности маски, скрывающей верхнюю часть лица, спешно бегут данные – его личное дело. Автоматически загруженное из системы, как только Стилински назвал свой номер. – Причина, по которой вы покинули личную капсулу? – Ну… – Стайлз улыбается и разводит руками, потому что сказать ему просто-напросто нечего, что-что, а бродить по техническому этажу он не собирался точно. Абсолютно. Стопроцентно. – Доложить по форме, кадет! – рявкает один из рядовых, сжав бледный рот в тонкую линию, и Стайлз тут же перестает улыбаться, вытягивается в струну, безвольно опустив руки. – Гулял, сэр! Патрульные коротко переглядываются, а Стайлз уже готовится скормить им наспех сочиненную байку. Возможно, там будут фигурировать даже мистические барабашки, про которых юный Стилински читал как-то ночью, он еще не решил точно. Читал и до боли в закусанных костяшках желал родиться на пару столетий раньше. – После отбоя? – с легкой ехидцей уточняет тот же тип, поправляя шлем, и внимание мальчишки привлекает массивная кобура на его предплечье. – Так точно, сэр! Капитан морщится, легонько мотает головой, кивая за свое плечо, завязывай, мол, и наконец обращается к незадачливому любителю поглазеть лично. «Какая честь», – глумливо думает про себя Стайлз, закусывая трусливо подрагивающую нижнюю губу. – Как ты попал на нижний уровень? Голос у капитана приятный, располагающий, но Стайлз не был бы Стайлзом, если бы повелся на этот бархатный тембр, рекомендованный для переговоров. Люди вообще почти перестали пользоваться интонациями и разводить беседы не по делу. К чему бесполезная трата энергии, если она не несет практической пользы? – Ногами по полу, сэр. Заплутал. – Разводит руками, демонстрируя открытые ладони. Пустые. «Я не вооружен, понятно?» – так и говорит этот жест, жест из категории «я не опасен». Вопреки ненависти к Джексону, пылающей в груди как никогда ярко, Стилински решает его не сдавать. Одно дело торчать в мастерской, выковыривая шестеренки и пачкаясь по самое нательное белье, и совершенно другое – торчать ногами вверх, плотно застряв черепом в круглом отверстии толчка. Капитан едва уловимо морщится, скорее даже чуть кривится, и только открывает рот для следующего вопроса, как утихший было скрежет повторяется снова, громче и увереннее. Стайлз не знает, как точно описать этот звук, который, кажется, начинает набирать силу, и массивный вентиль проворачивается минимум на второй круг. Патрульные вскидываются, Стайлз кожей чувствует, как все они напрягаются, и без лишних слов, одним только кивком головы, капитан отправляет одного из рядовых, того, кто заговорил первым, проверить что там. Стайлз неловко переминается, словно не может уже выдерживать статичную позу и, наплевав на все уставы, – все равно же уже накажут – принимается совершено не мужественно бормотать что-то о том, что ребята молодцы и всенепременно известят куратора его группы, а тот накажет зарвавшегося наглеца, но можно ли ему уже наверх? Разумеется, его тут же одергивают, грозятся влепить взыскание еще и за нарушение субординации, но Стилински вдруг становится так нечеловечески страшно, что ему плевать. Гул шагов патрульного разносится по всему коридору, дробится на составляющие звука и вдруг затирается, вентиль перестает крутиться и с оглушающим грохотом врезается в панели обшивки этажа. А дальше все слишком быстро: оборвавшиеся шаги, вопль, мало похожий на командный голос, и… Хруст. Звонкий резкий хруст, после которого становится оглушающе тихо на бесконечные секунды, секунды, за которыми следует грохот рухнувшего на плиты тела. Стайлз никогда не слышал подобного звука, но узнал его безошибочно. Звук, после которого едва не остановилось его сердце. Он движется слишком быстро, отпихивает загородившего сенсорную панель вызова лифта капитана и принимается молотить по ней снова. Куда отчаяннее и быстрее, чем до этого, но экран вспыхивает красным и этаж оказывается заблокированным. Возможно из-за того, что люк больше не задраен, а возможно потому, что патрульные уже выхватили оружие и, оставив Стайлза, бросились туда, за закругленный угол, где явно произошло нечто страшное. Страшное настолько, что Стилински-младший больше не тратит время на выдающий отказ экран и, поддавшись панике, бежит. Бежит прочь изо всех сил, бежит, не оглядываясь, даже когда слышит пальбу и короткие крики. Бежит и едва не давится от непрошеных, забивших глотку слез. Запинается ногой за ногу, едва не падает, невольно оборачивается; кажется, будто слышит нечеловеческий гортанный рык и бежит вперед без оглядки, снова. Вперед! Колени подламываются. Вперед! К единственной автоматической двери, ведущей в особый, всегда доступный отсек на случай экстренной эвакуации. И жаль, что не заблокировать, жаль, что… С силой влетает, едва не ломая нос о разъехавшиеся в последний момент створки, и, зажмурившись от разом упавшей на ресницы тьмы, останавливается проморгаться, теряя целых полминуты, пока не проступят явные очертания. Выстрелы затихают. Стайлз сглатывает, проходится языком по губам, яростно мотает головой, отрицая первую же вложенную установившейся тишиной в череп догадку, и, закусив кулак в костяшки до звезд перед глазами, ныряет в ближайший черный провал. На ощупь продвигается вперед, споткнувшись, огибает глубокое кресло, зацепившись ладонями за его спинку и свисающие ремни безопасности, и стекает вниз. Сжимается в комок, плюхнувшись на колени, и обхватывает себя мокрыми ладонями, словно пытается удержаться. Удержаться на месте. Тишина слишком пронзительная, тяжелая. Страшная. Стайлз надеется, что что бы там ни было, что бы ни было, оно просто исчезло. Ушло. Всосалось назад в отсек с массивной дверью и проржавевшим вентилем или же уже бездыханное лежит после прицельного выстрела одного из патрульных. Что? Что лежит? Что может лежать? Что или кто? Стайлз дергается, как от разряда тока, висок прошивает головной болью, и снова почти полностью запихивает кулак в рот, да так, что натянувшиеся уголки губ саднят. Жаль, что сердце, отбивающее дробью как отлаженный механизм, в кулаке не сжать. Не успокоить. Оглушающе долбится в костяную клетку, долбится и будто так быстро гонит кровь, что шумит на половину гигантской платформы. Ручной коммуникатор оживает, истошно, как ему кажется, вопит, оповещая, что отведенный на безопасные гляделки час, ради которого он выбрался, уже закончился, и Стайлз чуть не умирает еще два раза. Первый – от резкого звука, и второй – когда отключить адское устройство удается только с третьего или четвертого раза, настолько не слушаются крючковатые неловкие пальцы. Зажимается, снова скручивается в комок и, обмирая, принимается просто ждать. Ничего больше не остается. Не знает, сколько проходит так, напрочь теряет чувство времени, только в артериях пульсом бьется: затаиться. Шаги! Вскидывает голову, глазами впивается в зияющий чернотой открытый проем и весь обращается в слух. Дрожит, дергается и ждет. Ждет, когда размеренные шаги, фантомные, едва слышимые поначалу, станут четкими, уверенными и совсем близкими. Щелкает массивный рубильник, старая проверенная механика, и во всем блоке зажигается свет, не в самих капсулах. Стайлз уже не дрожит, его трясет, паническая атака вот-вот обрушится, и даже мотор в груди решает взять передышку, замирает, в любой момент готовый выйти из строя. Плотно смыкает веки, пальцами стискивает рукава куртки, готовится уже к неминуемой… – Эй, есть тут кто? Ты живой? Распахивает глаза и не верит. Патрульный. В такой же серой форме, как и у другой группы, с которыми мальчишка столкнулся у лифта, но вместо кобуры на плече в его руках куда более серьезная штурмовая винтовка. Забрало шлема поднято, и Стайлз видит его глаза. Голубые, окруженные сеткой возрастных морщинок, внушающие уверенность. Он снова может дышать, может вынырнуть, справиться с волной паники. О великий искусственный разум, спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо! Стилински не верит, просто не может поверить в то, что вернется в свою капсулу, вернется и рухнет на узкую койку, вернется сам, ногами по коридору, а не его привезут, упакованного в плотный пластиковый пакет. Кусками упакованного. – Эй, парень. – Стайлз даже вздрагивает оттого, что мужчина пренебрегает уставом. – Живой? – Живой… – шепчет в ответ, едва размыкая губы, и все никак не может выдавить из себя еще что-то. Что-то из серии: «мне было страшно, мужик, так страшно, как не было запертым в отсеке со швабрами. Тебя запирали со швабрами? Ты вообще знаешь, что такое швабры?» – Видел что-нибудь? – чересчур участливо интересуется новый лучший друг Стайлза и – бац! – как тумблер в голове щелкает. Кадет медленно поворачивается к нему, осматривает снизу вверх и прижимается ладонью к шее, пытается растереть затекшие мышцы и потянуть время. А еще он смотрит, смотрит на пальцы, которые так и лежат на спусковом крючке. – Нет, не видел, – быстро мотает головой Стайлз и тут же понимает, насколько нереалистично это звучит. Поспешно облизывает губы и, заставив взгляд увлажниться, добавляет: – Я сам не знаю, как оказался на этом уровне, сэр. Заплутал и уже вышел к лифту, напоролся на патруль и… – Стайлз драматично всхлипывает, – они пошли проверить. – Проверить что? – приподнимая светлые брови, словно подгоняет его патрульный. Стайлз не видит его лычек снизу и, всхлипнув еще раз, принимается разыгрывать большеглазого дурачка. – Какой-то скрежет. Поломка, я думаю. – А потом? – Потом снова скрежет. Хлопок. Выстрел. Я испугался и побежал. – И это все? – с нажимом спрашивает патрульный снова, и Стайлз принимается энергично кивать. Что-то подсказывает ему, практически вопит и топает ножкой, что рассказывать про вентиль, хруст и крики явно не стоит. Он хочет наверх. Патрульный вроде бы расслабляется, во всяком случае, убирает палец с курка и кивает. Неужели поверил? – Давай, поднимайся. Стайлз кивает и пытается встать, да только ноги не слушаются. Подламываются. – Сейчас, я сейчас… – обещает он снисходительно усмехнувшемуся патрульному, действительно почти встает, уцепившись за выступ на внутренней обшивке капсулы, и слышит невнятный булькающий звук. Словно мужчина начал говорить ему еще что-то и… Стайлз непонимающе таращится на него, прямо в распахнувшиеся, ставшие почти идеально круглыми глаза. И кое-что другое привлекает его внимание. Темное, стремительно разрастающееся книзу пятно на форменной куртке, прямо посреди груди. В полумраке точно не разобрать, но… Хруст! Снова проклятый хруст! Стайлз оседает назад, плюхается на задницу и даже не чувствует боли. Только смотрит во все глаза. Смотрит, как с булькающими хрипами, скорее даже с чавканьем, сквозь плотную ткань продирается что-то. Что-то острое, обагренное кровью, шевелящееся. Тело – а это уже просто тело, тут не приходится сомневаться – дергается назад и тут же валится на пол. Стайлз невольно продолжает следить за ним, и в голубых глазах застывает удивление, а рот так и остается изогнутым в усмешке. Из оцепенения Стилински выводит рык. Низкий, живой, вовсе не похожий на ровный рев огромных турбин или двигателей. Рык, который издает живое существо, пробившее грудную клетку человека голыми руками. Стайлз и сейчас видит эти руки. Правую, по локоть перепачканную, на фоне белой, забрызганной пятнами майки. Он не может заставить себя поднять глаза выше, он не может даже выдохнуть. Ступор, не паника. Угрожающий звук повторяется, и, дернувшись, Стайлз все-таки поднимает голову, но человекоподобное существо застыло в тени, свет из общего коридора не касается его головы - только босых ног и светло-синих свободных штанов примерно до колена, отрешенно замечает Стайлз. Стайлз, который еще не понимает, что монстр, чьи глаза натурально светятся рубиново-красным, вот-вот шагнет к нему, и все закончится очень быстро. Он, наверное, хотел бы надеяться на то, что все будет быстро. Существо словно угадывает мысли, делает шаг вперед, на свет, и мальчишка в попытке отпрянуть с силой врезается затылком в обшивку. С такой силой, что на мгновение и вовсе теряет его из виду – так все плывет. Еще один шаг, занесенная для удара лапа… И все вмиг окрашивается красным. Красным, тревожным, гаснущим и загорающимся вновь, загорающимся вместе с пронзительным воплем аварийной сирены, извещающей всех обитателей корабля, что произошло нечто страшное. Существо дергается, по всему массивному телу проходит судорога, и оно вдруг пытается отодрать от себя нечто угрожающе-затрещавшее, прилепленное или даже пришитое к его шее справа. Воет, мечется из стороны в сторону, не может даже прикоснуться к предмету и вдруг прекращает попытки избавиться, рывком склоняется над неподвижным телом патрульного, с которого натекла уже целая багряная лужа, цепляет его за ноги и, содрогаясь от разрядов – теперь Стайлз четко видит голубоватые молнии, растекающиеся по его плечам и спине – вытаскивает его из капсулы и бросает в коридоре. Стайлз слышит топот не одного десятка пар ног, настолько гулкий и четкий, что даже истошно верещащая сирена не перекрывает его, и он надеется, упрашивает не то высшие силы, не то самих солдат поторопиться, подоспеть до того, как озверевшая от боли и крови тварь и его проткнет. Близко! Уже разъезжаются с шипением автоматические двери, ведущие в блок, как зверь вцепляется в кресло, ему почти удается подавить вызванные разрядом тока мышечные сокращения. Злобно зыркнув на сжавшегося мальчишку, коротко ворчит и когтистой лапой с размаху шлепает по приборной панели, запуская систему, пробуждая ее ото сна. Загорается верхний свет, Стайлза даже слепит на какое-то время, дверь с шипением опускается, отрезая их от остального отсека и… – Стой! Нет! – не своим голосом вопит догадавшийся в последнюю секунду Стайлз, но лапища уже дергает за красный массивный рычаг, расположенный в центре. Стилински сглатывает, когда ничего не происходит, монстр уже почти растекается по полу, не в силах больше выносить пронизывающие его разряды, как капсула медленно приходит в движение, словно катится. Медленно. Быстрее. Быстрее… Стайлз в ужасе жмурится, гул, скрежет и… удар. Его швыряет в сторону, как не имеющую веса пластиковую имитацию. Один раз, второй, третий… Хрустит что-то в груди. Он отрубается после четвертого столкновения, удачно приложившись затылком о подлокотник единственного широкого кресла. Последнее, что он видит – это алая влажно поблескивающая лужа. Алая и, кажется, оживающая. *** Стайлз открывает глаза и понимает только то, что все еще продолжает падать, опускаться куда-то. Мягче, уже не швыряет, как во время неконтролируемого падения, и он понимает, что каким-то чудом пережил чудовищный удар о воду. Смаргивает и потихоньку начинает приходить в себя. Контузия отступает, проявляются звуки, страшная тошнота распирает желудок, а во рту явственно ощущается солоноватый вкус. Много, не отзвуком, не каплей на языке. В горле булькает, кажется, что попробуй заговорить – и пробьется наружу, надуется и лопнет алым пузырем, разлетевшись на мириады частиц. Лежит распластанный на полу капсулы, чувствует вибрацию правой стороной лица, которой прижимается к полу. Все мутное, скачет, закручивается в спирали, давит на уши, колет. Понимает: давление. Ниже и ниже… Рык заставляет его дернуться, попытаться перекатиться на бок, но вместо того, чтобы послушаться и сгруппироваться, тело Стайлза отзывается таким воем, что даже заплакать не выходит. Все резервы задействованы только на то, чтобы дышать. Вдох-выдох. Легкие работают. Вдох-выдох. Раздается хриплый рык, Стайлз кое-как приподнимает голову, отрывает левую руку от пола, та только ноет, но слушается, и подпихивает ее под саднящую скулу. Он подозревает, что переломан от пяток до макушки, возможно, даже хребет не уцелел, но сейчас, на фоне тошноты и сухих рвотных позывов, головокружения и, словно утепляющим материалом забившего уши, давления Стайлз не может не то что истерить, он не может даже дернуться. Только наблюдает, пытается делать это. Сейчас, при достаточно ярком синтетическом свете Стайлз понимает, что существо, пробившее грудную клетку патрульному – оборотень. Огромный, смуглый, что само по себе дикость для бледнющего Стайлза, с буграми вздувшихся массивных мышц и безобразной звериной мордой. Безбровой, с разросшимися бакенбардами и уродскими костяными наростами. А еще ногти, ногти, которые Стилински видит снова вцепившимися в спинку кресла, пропоровшими плотную обивку, с каемкой запекшейся багряной крови. Крови, в которой он, кажется, едва ли не с ног до головы извозился, крови, которой он покрыт, но сейчас едва ли его это волнует. Его вообще не волнует ничего, кроме черного массивного устройства на шее, которое, должно быть, перестало работать, как только потеряло связь с платформой. Существо дышит, раздувая ноздри, кажется еще немного – и вместе с воздухом начнет вырываться пар. Пальцы на спинке подергиваются, нервно сжимаются, словно оно решается на что-то, словно… Коротко всхрапывает и, плотно сжав челюсти, насколько позволяют выпирающие клыки, берется за устройство. Ощупывает его пальцами, царапает толстыми когтями шею до выступающих алых капель, которые тут же срываются вниз и скатываются по мокрой шее, мгновенно впитываясь в лямки грязной майки. Сглатывает, словно разминаясь, наклоняет голову влево, вправо, и… Стайлз едва не заходится ответным воплем, когда оборотень рывком выдирает приспособление из своей шеи, вытягивает глубоко засевшие под кожей контакты и срывается не то на вой, не то на плач, а кровь хлещет так, что попадает даже на лицо притихшему мальчишке. Но Стайлз едва ли это замечает: он как завороженный пялится, пялится и не может поверить, что сумасшедшая регенерация не обман зрения или пришедшие после сотрясения галлюцинации. Проходит меньше минуты, а от глубокой дыры не остается и следа, только залитая от лямки и до нижнего шва майка служит доказательством того, что рана вообще была. Устройство падает на пол, он просто выпускает его из пальцев, ногти на которых медленно втягиваются и становятся вполне себе человеческими. Короткими. Лицо тоже меняется, разглаживается лоб, и проступают густые брови, глаза словно потухают, меняют цвет, и, сморгнув, Стайлз видит перед собой уже не монстра, а просто мужчину. Мужчину, который выглядит только что разбуженным и, не заморачиваясь, прикасается к губам прямо перепачканными пальцами, проводит указательным по зубам и коротко кивает. Откуда-то извне доносится скрежет, скорее, нарастающий гул – Стилински не может быть уверен. Капсула все еще падает. Опускается и с каждым новым метром невидимые тиски все плотнее сжимаются вокруг головы мальчишки. Сдавливают, грозясь расплющить. Пытается дышать носом, но выходит плохо. Все плохо, признается себе Стайлз и, кажется, снова куда-то плывет. – Эй? Мальчишка даже не сразу понимает, что этот хриплый лающий окрик ему, а не, скажем, рыбине за автоматически отъехавшей куда-то вверх панелью, закрывающей иллюминатор. Отчего-то даже страха нет, кажется, весь вытек вместе с мозгами через дырку в расколотом черепе. Стайлз даже пытается потрогать свою голову, но координация совершенно никакая. Мажет мимо макушки и больше не пытается дернуться. Слишком плохо. Невнятно мычит и весь содрогается от скрутившего нутро спазма. «Хорошо, что желудок пустой», – отрешенно думает Стайлз и едва не предпринимает попытку отползти на ушах, когда оборотень присаживается рядом с ним на корточки. Разглядывает. – Слышишь же? Перепонки не разорвало? Стайлз вяло мотает головой, насколько может, учитывая положение тела. Монстр, влезший в человеческую шкуру, кивает и пальцами проходится по, должно быть, колючему, заросшему черной щетиной подбородку и, закатывая глаза, как если бы только что сам с собой о чем-то договорился, сжимает ладонь на плече мальчишки и перекатывает того на спину. Стайлз только сдавленно охает, захлебнувшись собственной болью, словно бандажом стянувшей ребра. Ребра, плечи, шею. Лежит, уткнувшись в покатый потолок взглядом, пока тело рядом не меняет свое положение, оказываясь за головой Стилински. А в следующее мгновение чужие горячие, просто ненормально горячие, обжигающие ладони пробираются под его плечи, чтобы, уцепившись за подмышки, приподнять его и осторожно оттащить в сторону, прислонить спиной к стенке. Дышать так несравнимо легче, Стайлз даже надеется, что отделался одними только ушибами, но по-прежнему не может пошевелиться. Смуглые пальцы пробегаются по его рукам, груди и животу, касаются бедер и ведут к коленям, а он, потрясенный этим, казалось бы, простым действием, только пялится во все глаза. – Ты… Ты что делаешь? Даже страх оказывается мгновенно позабыт. Оборотень тут же вскидывается, смотрит на него исподлобья и отстраняется, легонько сжав левое колено напоследок. Стайлз этого почти не чувствует. – Расслабься, мы не каннибалы. Только вот взгляд говорит об обратном. Стайлз четко видит «дернешься – и сожру» в его расширенных зрачках. Мальчишка кивает, снова сглатывает, чувствует, как неприятно стягивает губы, и касается их пальцами. Кровь. – Я не чувствую переломов, но внутри явно… – Месиво? – приподнимая брови, договаривает за него Стайлз и в который раз удивляется тому, что от ужаса, заставившего его вжаться в угол капсулы и едва не разрыдаться, больше нет ни следа. Да и что толку от него теперь? Что толку, когда монстр не вот-вот выпрыгнет из-за угла и разорвет ему глотку, напоследок подарив шикарную возможность умыться собственной горячей кровью, а сидит рядом. Руку протяни – и коснешься смуглого плеча. Брови оборотня тоже приподнимаются, он вроде как кивает и, поджав губы, прикладывает ладонь к груди Стайлза. Но, должно быть, что-то не так, потому что он пробует еще раз, отняв пальцы, разминает их, касается снова и, скривившись, рывком поднимается на ноги. Отходит к мерцающей панели управления, капсула дергается, мягко отскакивает вправо и замирает. На самом дне. Во всех смыслах. Стайлз только сейчас начинает осознавать. Осознавать, медленно и оттого слишком неотвратимо: его никто не спасет. Его даже искать не будут. Да и кто знает, что он здесь? Кто знает, что он трусливо забился в капсулу, спасаясь от чудовища, о существовании которого знал только из старых файлов и редких упоминаниях в истории человечества? Никто не знает, никто, кроме отца, и не вспомнит… Тяжело сглатывает, а подбородок начинает мелко подрагивать. Ноющая боль в груди расползается, забивает чудом уцелевшие легкие, и Стайлз вдруг понимает, что больше не может вдохнуть. Непрошеные слезы уже выступают на глазах, первые капли грозят обернуться целым потоком. Стайлз дефектный, как любил повторять куратор курса. Стайлз его ненавидел за это, а еще больше ненавидел панические атаки и редкую форму расстройства психики, из-за которой ему приходилось жить от инъекции до инъекции. Иначе он становился излишне болтливым, дерганым и шебутным. Раздражающим. Одиноким. Хватились бы того же Уиттмора? Наверняка. Отправились бы на поиски? Тут уже Стайлз сомневался, он даже от отца никогда не слышал, чтобы люди опускались так глубоко под воду. Чтобы они вообще под нее опускались. Так или иначе, Стилински не досчитаются только на утреннем построении, не досчитаются, когда с огромной долей вероятности он будет уже мертв. – Не паникуй. Ты тратишь много воздуха, – словно прочитав его мысли, не оборачиваясь, обращается к нему оборотень. Стайлз видит только его затылок, да и то смутно из-за соленой пленки все никак не желающих высохнуть слез. Он не кричит, не захлебывается истерикой, он просто не знает, как остановиться. – В обшивке кресла должен быть баллон, – отвечает он скорее автоматически, чем для того, чтобы поделиться этой крайне важной информацией. Он все равно задохнется рано или поздно, с кислородной маской или без. – Всего ОДИН баллон, – подчеркивая интонацией второе слово, ровно проговаривает оборотень и оборачивается, прокрутившись на кресле, – и поэтому прекрати тратить воздух попусту, от этого зависит, доживешь ты до того, как нас найдут или нет. – А нас найдут? – без какого-либо энтузиазма уточняет Стайлз, но апатия немного отступает в сторону, уступая место любопытству. Кто это их найдет, интересно? Другие оборотни? Они что, помимо клыков отрастили еще и жабры? И у этого босого в кресле тоже есть? – Может быть. Стайлз скашивает глаза и видит мигающую точку на сенсорной панели снизу. Выходит, не жабры… – Очень обнадеживающе звучит, – не удержавшись, вякает Стилински, и брови, о, эти чертовы густые брови, снова начинают жить своей жизнью, придавая и без того далекому от доброжелательности лицу хмурое выражение. – Молись, чтобы так оно и было. – Молись? – тут же цепляется за незнакомое слово Стайлз и пропускает окончание фразы мимо ушей. – Как это? – Что как? Ты не знаешь? Стайлз отрицательно мотает головой и тут же жалеет об этом. Картинка плывет, и даже не то, чтобы раздваивается, а смазывается настолько, что растворяется в пространстве. Выплюнуть кишки хочется с новой силой. – Не знаю… – едва давит из себя, нажимая на лоб ладонью, словно пытается удержать голову от падения на грудь. Словно, если не получится, шейные позвонки переломятся и последнее, что Стайлз услышит - это звучное «шмяк!». – Я расскажу тебе, если выживешь. – Почему ты вообще со мной разговариваешь? Ты вроде как должен ненавидеть нас всех, разве нет? Судя по твоей одежде и устройству, которое ты вырвал из собственной шеи, ты явно торчал на платформе не по своей воле. Тебя поймали, верно? Давно? – А ты из пиздливых, да? – беззлобно усмехается оборотень, демонстрируя удлиненные даже в человеческом облике клыки. – Я полгода провел один и не против потрепаться, пусть даже с отбитым в фарш космическим выродком. Остальные вопросы он ожидаемо игнорирует, но это и не особенно важно. Стайлз снова не знает. Не знает, что значит употребленный монстром термин, но отчего-то он ему страшно нравится. Из-за звучания или потому, что он интуитивно угадывает его смысл. – Это мы-то выродки? Ты уверен, мохнатый? Разве вы не деградировали еще столетие назад? Скалится уже не так доброжелательно, но «отбитый» Стайлз вместе с органами, видимо, расплющил еще и чувство самосохранения. И потом, разве может болеть еще сильнее? Едва ли он почувствует новую боль, всё перекроет непрерывно стягивающая все без исключения клетки мука. – Разве ты вообще видел оборотней? – спрашивает с сомнением в голосе, постукивая длинными пальцами по подлокотнику. – Нет, ты мой первый. Отчего-то эта фраза смешит оборотня, он меняется в лице, даже как-то светлеет и наклоняется вперед, впрочем, не пытаясь скрыть улыбку. – Что? Что я такого сказал? Стайлз ерзает на месте, хмурится, и существо отрицательно передергивает плечами. Ничего, не заморачивайся, мол. И Стилински собирается было не согласиться, но противного привкуса во рту становится больше, он растекается по языку, и, не удержавшись, кривится и сплевывает в сторону. Густую темно-красную плотную жижу. Оборотень, разумеется, не может не увидеть это. Поднимается, подходит снова и, присев, опять прикладывает ладонь к его груди: почти на всю грудину выходит, если растопырить пальцы. Меняется в лице, на скулах ходят желваки, и Стайлз вдруг чувствует. Чувствует, как легкие расправляются, и он может вдохнуть нормально, но тут же давится. Потому что по коже оборотня лениво текут черные струйки и исчезают, растворяясь во вздувшихся венах. Длится всего секунду, как галлюцинация, но мужчина – окей, Стайлз наконец-то признает, что он никакое не чудовище – бледнеет и отодвигается от него, не встает сразу, остается на полу на расстоянии одного локтя. – Что… Что ты сделал? – тут же набрасывается на него Стайлз, но тот только морщится, должно быть, приходя в себя. – Забрал себе немного. И мальчишка, разумеется, понимает, чего именно «немного» он буквально вытянул из его порядком отбитой тушки. Но не понимает, КАК. – Разве такое возможно? – Нет, небесный мальчик, тебе показалось, – ехидно кривится оборотень и трясет головой, как если бы был оглушен. – А зачем? – продолжает расспрашивать Стайлз и даже подается вперед, опираясь ладонями о колени. Теперь он может сделать хотя бы это, что не может не внушать оптимизма. Кто знает, может быть, их действительно найдут? Этот странный тип же спокоен, а значит, верит в это и своих… сородичей? Стайлз не знает, как это называется у оборотней. – Раздражает твоя серая морда. – Можно подумать, меня твоя хмурая – нет, – в тон ему огрызается мальчишка и замирает от собственной дерзости. Кто знает, вдруг зверюга взбесится и вырвет ему глотку? Но тот только немного неуклюже поднимается на ноги, встряхивается, как если бы пытался скинуть что-то со шкуры, и возвращается к панели. В капсуле становится темнее, Стайлз понимает, что теперь все устройства выведены в режим энергосбережения. Температура внутри падает почти сразу. – Нечего было забираться в капсулу, – проговаривает, сгорбившись, ладонями упираясь в приборную доску. Стайлз снова сплевывает. – Ну извините, я убегал от чудовища, задравшего четырёх человек. Ему нравится, как это звучит. Ехидно, правильно и… тяжеловесно. Словом, не поспоришь. Оборотень и не собирается. Уточняет только, так и не поднимая головы: – Больше. – Что? – притворяясь, что не расслышал, переспрашивает Стилински, и на удивление оборотень ведется. – Их было больше, небесный мальчик, – зло повторяет, повышая голос, и почему-то Стайлза передергивает от этого обращения. Как если бы его обозвали чем-то постыдным. Унизительным. – Не называй так, у меня имя есть. – Имя? – приподнимает брови мужчина. – Разве вам все еще дают имена при рождении? Не личный номер? Стайлз почти принимает это за чистую монету, если бы не издевательская ухмылочка, проскользнувшая в конце реплики. Кривит рот в ответ и борется с невесть откуда взявшимся желанием показать язык. – Я Стайлз. – И это имя? – как нарочно цепляет. – Даже твой личный номер благозвучнее, кадет. – Ну а твое, мохнатик? – показывает зубы в ответ мальчишка и непроизвольно вытягивает шею, словно показывая, что не боится крепких челюстей оборотня. – Дерек, – небрежно роняет мужчина, великодушно спуская «мохнатика», и Стайлз беззвучно хмурится, одними губами повторяя названное имя. Пробует. И тоже выносит свой вердикт. – Де-рек… – деля на два слога, задумчиво. – Дерррррек… Дердердердрррр… – Хватит! – почти сразу же недовольно обрывает его оборотень, и Стайлз затыкается, прикусив кончик языка. Начинает чувствовать, как под нижними ребрами давит что-то, а по нёбу разливается вяжущий желчный привкус. Молчат оба, мужчина, Дерек – мысленно навешивает ему табличку Стайлз – принимается ходить по капсуле, насколько позволяет пространство. Два шага вперед, два назад. Снова пялится на панель, кривится, щелкает по высветившемуся табло. Выдыхает. – Тебя изучали, да? – Стайлз сам не понимает, как у него вырвалось. Говорит и давит порыв прикрыть рот взметнувшейся ладонью, но все одно – не запихаешь назад. Он и сам знает ответ. Несложно догадаться, для чего ученым может быть нужен оборотень. Оборотень, который медленно оборачивается и зыркает на него включившимися алыми фонарями. – Эй-эй! – Стайлз тут же вскидывает кисти рук вверх. – Выключи свои фонари! Дерек словно размышляет, коротко кивает и перестает отсвечивать, но и отвечать не собирается тоже. Ну ладно, Стайлз особо и не рассчитывал, любопытный Стайлз попробует другой вопрос. – А глаза? У всех зверюг такие глаза? – Нет, не у всех. – Только у избранных? – Это как посмотреть, – усмехается одним уголком рта, как-то уж слишком не весело, и Стайлз решает больше не касаться этой темы. – Ну а что с оборотнями? – А что с ними? – Ты расскажешь мне, ну, о вас? Как вы приспособились и выжили? Приборная панель издает тонкий предупреждающий писк, и Дерек оборачивается к ней. Раздосадовано цокает языком и ожидаемо не делится своими мыслями. Но вдруг вскидывается, смотрит куда-то вверх, и капсула приходит в движение. Стайлза отшвыривает в сторону, и он, вскрикнув, закусывает средний с указательным. Двигаться не просто больно, а чудовищно больно. Что-то словно проносится над ними, задевая, скребет по обшивке, и устоявший на ногах Дерек вырубает сразу всю подсветку, оставляя включенной только приборную панель. Нечто проносится снова, но сколько Стайлз не вглядывается в иллюминатор, ожидаемо не видит там ничего, кроме зияющей абсолютной черноты. – Что это? – очерчивает слова одними губами, знает, что его даже так услышат. Знает, полагаясь на какое-то шестое чувство. Дерек, не оборачиваясь, передергивает плечами, и Стайлз видит это движение только потому, что тот рядом с панелью, за креслом. Его часть капсулы полностью погружена во мрак, и более того, Стайлз пятой точкой чувствует, насколько быстро остывает дно капсулы. Должно быть, оборотень вырубил все отопительные системы. Плохо, очень плохо. – Не знаю, рыбина, надо полагать. – Рыбина?! – с ужасом повторяет Стилински. – А она не сожрет нас вместе с капсулой?! Дерек оборачивается, злобно зыркает, нахмурив брови, и скалится. – Я сам тебя сожру, если не прекратишь фонить. – Что же еще не сожрал?! Я же трачу твой воздух? – срывается Стайлз и вдруг действительно пугается, что зверюга заинтересуется его предложением. Как бы то ни было, ему хотелось жить. Очень хотелось. – Не хочу делить капсулу с трупом. Не по себе становится еще сильнее, как будто кто-то невидимый пинками пытается выгнать мальчишку из его собственного, ставшего маленьким и неудобным тела. И этот же кто-то нагло пользуется его голосовыми связками и давит из глотки вопрос, который сам Стайлз не решился бы задать. – Почему сразу не убил? – Не успел. Ответ и оглушает, и обезоруживает одновременно. Желание зубоскалить пропадает сразу же. Пропадает даже несмотря на то, что Дерек почти сразу смягчается и добавляет: – Я не убиваю детей. Но Стайлз куда охотнее верит в первое. Не успел. Верит и не может осуждать его за это. Хватит с него и того, что все еще дышит. Понимает вдруг, что никакое чудо не вернет его наверх, понимает, что в атмосфере Земли слишком мало кислорода для его легких, понимает, что наверняка последним, кого он увидит, будет этот оборотень. Стайлза тихонько колотит, не то от накатившего прозрения, не то от холода. Изо рта вырываются белые облачка, а внешняя поверхность бедра, задница и поясница, кажется, приварились к обшивке. Обжигает холодом. И он не может даже сдвинуться с места, поменять положение тела или встать на ноги. Пытается абстрагироваться, терпеть, но хватает его совсем ненадолго. – Включи подогрев, – жалобно просит у Дерека и усилием воли запинывает назад очнувшуюся от спячки гордость. Умолять? Да трижды «ха»! Трижды «ха» и да, он будет умолять, если это позволит ему протянуть хоть чуть подольше. – Не могу, жрет слишком много, радиус сигнала уменьшится. Стайлзу кажется, что он кривится, не уверен в потемках, да еще и полубоком, но спросить не успевает потому что, шумно выдохнув, Дерек вырубает даже аварийное освещение. Черного вокруг становится так много, что, кажется, протяни ладонь – и она наткнется на плотную преграду и оттолкнется об упругое ничто. И это настолько страшно, что Стайлз перестает чувствовать собственное тело. Перестает чувствовать, и воображение живо дорисовывает ему багряные подтеки, проступающие на футболке и подкладке куртки. Он почти ощущает их, ощущает, как, оглаживая кожу, крупные капли срываются дорожками вниз, впитываясь в пояс штанов. Или даже не так… Стайлз смаргивает, и будто вместе с этим движением позвоночник трескается, и мальчишка весь становится большой бесформенной глыбой, насмерть примёрзшей к внутренней обшивке капсулы. – Дерек… – кое-как разлепив дрожащие губы, зовет снова. – Мне страшно, Дерек. Страшно, как если бы меня снова засунули в каморку для автоматических швабр и включили все эти адские устройства разом. Мне так страшно… Эй? Где ты? Решил затаиться и все-таки сожрать меня? Алые точки тут же вспыхивают напротив, и Стилински невольно вздрагивает. Наверное, привыкнуть к подобным штукам он смог бы примерно никогда. Оборотень близко, буквально в метре, молчание затягивается, и мальчишка пробует еще раз: – Расскажи мне что-нибудь? – просит и снова сглатывает. Густое, противное, соленое. Все так же разросшимся комом стоит в глотке. Наверное, у него внутри действительно месиво, и то, что он сейчас чувствует на языке – его собственная раздробленная печень. Или что там может быть еще? Стайлз не знает, он не силен в анатомии, но представляет все достаточно живо. – Что? – выдержав паузу, наконец соглашается голос, и Стилински кажется, что оборотень уже не особо-то верит в то, что за ним придут. Или приплывут? Какая, к технологиям, разница? Наверняка не верит, иначе бы отказался трепаться и тратить воздух понапрасну. Воздух, нехватка которого уже свербит в легких и заставляет черноту расплываться необычайно яркими цветными кругами. Красными, как глаза напротив. Головная боль усиливается, ломит даже зубы, и Стайлзу отчаянно хочется вытошнить все это. Выдавить из себя вместе со спазмами и желудком. – Живой? – Ты же слышишь мой пульс… – давит из себя в ответ, словно каждое слово весит не меньше тонны, застревает на языке. Череп становится тяжелым, начинает неудержимо клонить в сон. Плохо. Это уже больше, чем плохо. – Херово? – понимающе спрашивает голос, и Стилински отвечает слабым кивком. И этого слова он тоже никогда не слышал, но интонация оборотня делает все более чем понятным. – Херово… – соглашается, упорно борясь с потяжелевшими веками, упорно таращится меж двух горящих в абсолютных потемках светодиодов, понимает, нельзя спать. – А как ты понял? – Молчишь, а такие, как ты, даже во сне не затыкаются. Стайлз слабо улыбается темноте, он даже не знает, увидит ли оборотень. Да и важно ли? – Нам нельзя много трепаться, да и не с кем было. Эта фраза, кажется, выжимает из него остатки сил. Остатки вообще всего, что может быть. – Да, мне тоже, – доносится откуда-то сверху, но Стайлз уже не видит. Ни горящих глаз, ни черноты. – Ты думаешь, я дотяну?.. – спрашивает, делая огромные паузы, не то подбирая слова, не то пытаясь вникнуть в их смысл, и вдруг в висках перестает стучать. Вроде даже сердце уже не колотится, как очумевшее, а замедляется, как хитрый механизм, переходя в энергосберегающий режим. Только вот в груди от этого давит, сжимая легкие. – Я не знаю. Стайлзу хочется сказать ему спасибо. За честность. За то, что не изворачивается и выдает все, как есть. Дотянет ли? А что будет, если дотянет? Что потом? Что?.. Он хочет спросить, хочет и даже размыкает непослушные губы, но вырывается только хрип, как если бы гортань была перекрыта. Передавлена. Задыхается, и жуткий холод сменяется лихорадочным жаром, опаляет лицо, сушит глотку и, пробираясь внутрь по пищеводу, выжигает легкие. Ни вздоха… Почти сразу же уплывает. Отключается, и отчего-то ему видится не отец, не крохотная личная капсула и даже не бесконечная чернота вселенной, а море, самое настоящее море. Синее, бескрайнее, шипящее, с перекатывающимися валами, сталкивающимися и наползающими один на один. Синее… Под ярким солнечным светом. Стайлзу чудится, что он где-то сверху, но ладони не упираются в стекло иллюминатора. Парит. *** Стремительно набирая скорость, преодолевая сопротивление водной толщи. Выше, выше… Выше! К свету! Рывком выбираясь, выныривая и… вдох. Тошнота, ставшая привычной, накатывает с новой силой, Стайлз давится ей и судорожно дышит. Дышит широко раскрытым ртом и далеко не сразу осознает. Жив. Все еще в кромешной тьме, все еще в чертовой капсуле, заперт на чудовищной глубине, но дышит. Дышит и больше не покрывается инеем. Тепло. Вслепую шарит ладонью, натыкается на гибкую трубку, ведет по ней, с удивлением обнаруживает маску, прижатую к его лицу ненормально горячими пальцами. Пальцами, которые хочется сжать своей ледяной ладонью и вытянуть для себя немного этого живого тепла. И плевать он сейчас хотел, что так не принято. Что люди давно не трогают друг друга без причины. Никогда еще ему не было так приятно нарушать границы чужого личного пространства. Выгибается, почти радуется подзабытой, разбуженной движением тупой боли и, поерзав затылком, возвращает его назад, на чужое плечо. Края маски перестают давить на скулы, Стайлз послушно задерживает дыхание, прижимает ладонь к чужой груди и чувствует твердый подлокотник под лодыжками. Поджимает ноги, стремится стать как можно меньше, увеличивая площадь соприкосновения. Даже вставшая колом выпачканная в крови майка не может заставить его отодвинуться. Жесткая, потерявшая эластичность ткань под ладонью, гладкое плечо под кончиками пальцев. Маска у лица. Вдох. Еще один. Еще… Зверюга делится с ним воздухом. И Стайлзу так тепло от этой живой обогревательной установки, что даже боль над грудиной утихает, забивается куда-то ближе к позвоночнику и особо не беспокоит. Сглатывает, дожидается своей очереди и, поддавшись импульсу, невесть откуда взявшемуся порыву цепко перехватывает чужие пальцы, удерживающие маску. Не отпускает. Не гарантия вздоха, нет… Стайлз, наверное, никогда не сможет объяснить это. Не сможет объяснить ХРЕНЬ, как сказал бы Дерек, вдруг пробившую его грудную клетку. Снова. Но приятно на этот раз. Не отпускает, даже когда оборотень утягивает ее к своему лицу для глотка. Стайлз закрывает глаза, сгибается еще немного, упирается лбом в чужую шею и ждет. Вздоха или что его больше не последует. Не знает. Не знает и поэтому даже удивляется, когда его медитативную дрему прерывает резкий раздражающий скрежет. Желтое пятно мажет по иллюминатору и слепит привыкшего к темноте мальчишку. Капсула приходит в движение, и Дерек расслабленно выдыхает, Стайлз действительно кожей чувствует, как расслабляются его мышцы. Чувствует еще и никак не желающий отступать солоноватый привкус, наполняющий его рот. Много на этот раз, настолько много, что не сплюнуть. Пытается бороться с головокружением, но, сделав вздох, давится и, захлебнувшись кашлем, уделывает мелкими брызгами всю маску. Откидывается назад, широкая ладонь тут же ложится на его бок, успокаивающе оглаживает, легонько нажимая на ребра. Капсула поднимается, раскачиваясь из стороны в сторону как тяжелый маятник, а Стайлз все никак не может перестать падать. Отделаться от этого ощущения. Ниже и ниже… Назад на дно. Вдох, еще один… Он видит не бесконечную пустоту космоса. Под сомкнутыми веками плещется море.