Не чуя ног

"Господи, как они пишут, куда это годится", - с отвращением и жалостью подумал я, взглянув на новый выпуск институтского журнала. - Какая дрянь!, - прозвучал рядом резкий и громкий голос. Я чуть повернул голову. Возле меня стояла дама за пятьдесят, полная и неопрятная. Водянистые глаза зеленого цвета, темная жирная челка, отдельными жирными нитями свисающая на лоб. Остальные волосы схвачены в резинку и кое-как наверчены в узел. Я отлично помнил ее, она вела у нас литературоведение. - Какая дрянь!, - второй раз с нажимом произнесла она. - Позвольте?, - невольно выскочило у меня. Я был в недоумении. Какое дело профессору до студенческой газетки? - Вы видели материалы рецензий? Они берут отвратительные вещи. Я даже подобием музыки это не назову. Что за подзаборный лексикон, что за... "Господи, какая разница, что они берут, главное - как они думают и как об этом пишут..." ...грязь, одна грязь!, - она распалялась все сильнее и уже отдувалась в паузах между тирадами презрения и искреннего возмущения, - и они это слушают, эту пошлятину, они восхищаются этой подъездной самодеятельностью, где у него есть стиль, где стиль, я спрашиваю?! И повернула ко мне свои пунцовые подбородки, как будто бы стиля не было у меня. Я немного опешил. Конечно, мне стало понятно, что она говорила о Zippo, на новый альбом которого в газете была помещена рецензия, но что я мог сказать против? Да и зачем? Я только мрачно подумал, что те, кто не понимают Zippo, никогда не понимали ни Толстого, ни Гессе, ни Кафки. Мне стало совсем невыносимо и я поспешил убраться из института, чтобы не торчать здесь ни одной лишней минуты. Подгоняемый желанием высказать только что пришедшую мысль о самоценности текстов без подражательств, я ехал к Торбену в его берлогу. На оплеванной лестничной клетке пахло горелым. Этот запах лез в горло, смешиваясь с влажным до тошноты подъездным воздухом. Во мне поднялось чувство брезгливости, но я торопливо затолкал его обратно, как всегда делал, находясь здесь. Торбен ничуть не удивился моему визиту, и, толкнув дверь в разлезшемся дерматине и показав свою нестриженую голову с зубной щеткой во рту, кивком пригласил внутрь. Поставив туфли у коврика носками к двери, я немедленно прошел на кухню и выключил конфорку, на которой дымилась яичница. Мне пришлось даже попрыгать,чтобы отодрать ноги от какого-то липкого пятна на полу и снова не угодить в него. — Садись, чего вертишься, - Торбен всегда появлялся неожиданно, на этот раз - за моей спиной, в дверном проеме. Я послушно сел. — Ты конфорку забыл выключить. — Бывает. Лучше расскажи, что заставило тебя прийти в чертовы девять утра в чертову субботу. Небось пятая точка горит, а, Хаазе? Он расхохотался своим дурацким смехом, фыркая во все стороны и сокрушая стол волосатой лапищей. Я только независимо хмыкнул в ответ. Но на самом деле это было правдой, какой бы дурацкой формулировкой этот шутник меня ни наградил. — Как идет твоя работа над романом? Я никогда не мог начать вот так сразу, с места в карьер. Мне требовалось время, чтобы сначала настроиться на разговор, потом настроиться на тему, потом... — Паршиво идет, Руппи. Но ведь ты не затем сюда приехал, чтобы меня об этом спросить,— Торбен никогда не давал мне пройти весь мой долгий путь настраивания, потому что сам всегда начинал именно с того, чем я обычно заканчивал, — с цели. Но просто так сдаваться мне не хотелось. — Скажи, — я напустил на себя многозначительный вид и помолчал, — куда деваются утки в пруду у Южного выхода? — Их ловят тамошние бомжи и жарят потом на костре из макулатуры и бабьих прокладок! — весело заорал Торбен и захохотал. Сколько я его знал, он всегда вел себя как полный идиот, однако при этом мог иногда очень серьезно и долго рассуждать на серьезные и длинные темы. И давать довольно мудрые советы. Впрочем, мне очень редко удавалось раскрутить его на откровенности, и этими моментами я дорожил. А он о них — я знаю — очень сожалел. Я криво улыбнулся на его дальнобойный и плоский юмор, и, поерзав на табуретке, спросил про чай. — Валяй. Пива мне достань! Я поискал глазами чистые чашки -- их, конечно же, не было. То есть не было не чистых чашек, а чашек вообще. Были стопки (по всей квартире), несколько вилок (в ящике), нож, открывалка и тарелка для пиццы (на столе). Я рассеянно открывал пустые шкафчики один за другим. Что меня поразило, так это то, что в одном из них все-таки нашлась чашка с глубоким изречением и многоточием. Она была тут же продемонстрирована Торбену с самой издевательской улыбкой, на которую я только был способен. — Видать, Барбара не все свое барахло вывезла, — заметил Торбен, потягивая темное прямо из бутылки. Я поставил чайник. — Скажи, — стоя спиной к нему и старательно моя чашку, говорить было проще, — скажи, ты бы поместил свою работу в студенческий журнал? За спиной послышалось фырканье и кашель. — Малыш, мне почти тридцать пять, какие студенты? — Ну...вечно молодой, вечно пьяный. Я решил еще раз прополоскать чашку, потому что от нее все еще несло коньяком и затхлостью, и снова спросил: — Ну так? Поместил бы или нет? — Это было бы нечестно по отношению к ним, Руппи. Мы в разных весовых категориях. Спасибо, конечно, за заботу, но уж лучше нигде не печататься, как сейчас, чем конкурировать с молодняком. Тут уж я развернулся и посмотрел на него. — Разве все они пишут плохо? Я читал несколько определенно хороших работ. — Дело не в том, как они пишут, а в том, о чем они пишут, Руппи. Отменные штуки ставятся в один ряд с дерьмом, а дерьмо подкидывают на высоту пьедестала отменных штук. Я не пытаюсь увидеть романтику в блевотине вокруг унитаза. Я прямолинеен, Руппи, я пишу о плохом - плохо, о хорошем - хорошо. Конечно, на мой вкус. Торбен откинулся на стуле, положив ноги на стол. Я скрестил руки на груди. — Но почему не поместить хотя бы ради наглядного примера? Они могли бы вдохновляться тобой. — Чтобы производить еще больше навоза для удобрения мозгов? Прости, научить их думать я не могу. Тоббе сощурился и отставил бутылку. — Да, мы в разных весовых категориях. Они пишут. Внутренняя интуиция подсказала мне, что он настроен говорить, и говорить много. Что у него не ладилось, я понятия не имел. Он работал в супермаркете (можно таскать домой просроченное пиво и не утомляться от вида книг настолько, чтобы совершенно переставать писать, как в период работы в библиотеке). Снимал чопорную квартиру у старухи за гроши. Носил старый университетский пиджак и отказывался читать лекции несмотря на докторскую степень. Честное слово, каждый раз, когда Торбен был настроен открыться, во мне срабатывал мой журналистский бакалавриат. Я моментально составлял вопросы, направлял и задавал тему, а именно: я очень хотел знать, что останавливает Торбена писать. Мне не так уж и важен был ответ (Торбен всегда отвечал по-разному), меня занимал сам процесс поиска этого ответа.