Комната с мягкими стенами

Он помнил обычные стены, как у него дома, но здесь они не были похожи на обычные. На них нет никаких обоев, но они шелковистые. А ещё они были не твердыми, а мягкими. И в них не было окон, а дверной проём всего один. Они были покрыты стегаными подушками с пола до потолка. Бежевыми. Комната с мягкими стенами. Порой он пробовал избавиться от подушек, но ему это не удавалось. Он точно знал: что-то под ними скрывается. Что-то важное. Он не знал, что именно, однако был уверен, что стоит ему добраться до этого, как все тайны раскроются и все оковы, сковывающие его разум, спадут. Едва он начинал пытаться сорвать со стен мягкую ткань с прослойкой из ваты, в комнату входили люди. Наверное, им не нравились его крики. Они не несли с собой опасности или боли, но он твёрдо знал: они не позволят ему заглянуть под подушки. Они приносили с собой рубашку — она называлась смирительной — и болезненный укол, который заставлял его забыть о своём намерении и несколько часов кряду сидеть на полу и глядеть в мягкую стену, из-за которой это случилось, — лишённый воспоминаний и мыслей вовсе. Дверь открывалась часто, но обычно в неё входил только один человек. Он не помнил, кто именно, женщина или мужчина, какого возраста, порой и вовсе не замечал посетителя, но потом находил на столике поднос с едой. Еда была вкусная, и каждый раз он удивлялся этому, хотя завтрак, обед и ужин не пестрили разнообразием. Он просто забывал, что ел до этого. Иногда его выводили на улицу. Тут он помнил всё в достаточной мере: солнце, пасмурное небо, шелестящие листвой деревья, свежий воздух, стрекот автомобилей где-то неподалёку, где пролегала дорога. Он мог сесть на скамейку под деревьями и смотреть вокруг. К прочим людям, тем, кто не в белых халатах, его не пускали, но даже просто ощущения, что он больше не в комнате с мягкими стенами, ему было достаточно для того, чтобы сердце начало биться быстрее. В те дни, когда ему не было интересно, что находится под стегаными подушками на стенах, ему приносили блокнот и карандаш. Рядом сидел человек, следил за ним, чтобы не натворил чего худого, а он всё сидел и… писал? Рисовал? Сочинял? — он понятия не имел уже через пару минут после того, как карандаш исчезал из его руки и дверь закрывалась. Изредка обнаруживал на полу листки с какими-то записями, но не мог прочесть, да и не представлял вовсе, как они вообще тут оказались. Несколько раз приходили люди, которые говорили знакомыми голосами, но он их тоже не мог узнать. Лица почему-то сливались для него в одно неясное пятно, стоило ему отвести взгляд хоть на мгновение. Они что-то рассказывали ему, кто-то пытался его обнять, однако ему это не нравилось. Он качал головой и отворачивался, испытывая постоянный страх, что в его маленьком мире с мягкими стенами что-то идёт не так, как надо. Только одно лицо он помнил хорошо. Наверное, именно его и пытался выцарапать из-под ткани с толстой ватой под нею. ***  — Герр Линн, извольте с нами чаю испить! — сквозь звонкий смех медсестер трубным голосом предложила необъятная фрау Ротерсанд, разливавшая чай по чашкам.  — Не могу, дорогая моя Лиз, не могу… Отчёты за прошлый месяц так и не закончены, ещё чего не хватало — чаи распивать! — нервно ответил герр Линн, невысокий суетливый мужчина в очках с узкими стёклами, торопливо собирая со своего стола необходимые ему папки и тетради.  — Отчёты подождут. Садитесь, я принесла шоколадное печенье, — тоном, не терпящим возражений, объявила фрау Ротерсанд, с грохотом ставя перед ним его чашку, чудом не расплескав чай на бумаги, но тот лишь покачал головой.  — Ну хотя бы на пять минут! — присоединилась к ней молоденькая, красивая и не блещущая умом фрау Лиддé, схватив герра Линн за запястье своей худенькой белой рукой с тонкой кожей и несколькими дешёвыми колечками, — Пять минут ничегошеньки не изменит, дорогой наш герр Линн! Мы все так ждали этого часа, а вы нас покидаете! Нечестно, — медсестра надула хорошенькие губки.  — Нельзя, нельзя, — повторял герр Линн, неловко прижимая к груди собранные со всего кабинета необходимые материалы. Окинув взглядом мгновенно ставшие чистыми от бумаг столы (в основном весь беспорядок привносил в кабинеты именно он), нервный психиатр боязливо кивнул собравшимся за столом медсестрам, врачам и санитарам, после чего, покоряясь уговорам фрау Ротерсанд, прихватив кусочек пирога, как мышь, скрылся за дверью. Фрау Ротерсанд негодующе всплеснула своими огромными ладонями:  — Ну вот что за дела! С такой работой и отдыху не знает. Попомните мои слова, скоро я лично начну силой вливать чай ему в глотку! Не вечно же только ему кормить пациентов всякой дрянью, верно я говорю, а?  — Верно, верно, — закивали её подчинённые, в большинстве своём молодые женщины. Старшая медсестра удовлетворенно кивнула:  — То-то я говорю. Эличка, вы обязаны продегустировать мой яблочный пирог… Наконец началось чаепитие, то самое, в небольшой обеденный перерыв, которое ждали с нетерпением все работники психиатрической больницы в предместьях Берлина, чтобы подкрепиться, отдохнуть и посплетничать. Звякали чашки, хрустели между зубов безумно вкусные печенья фрау Ротерсанд, хихикали молодые и степенно переговаривались старшие. Вот оно — время сплетен, болтовни и обмена мнениями о тех или иных проблемах в обществе, государстве или самóй больнице.  — А, — выделялся среди общего гула трубный голос незабываемой фрау Ротерсанд, — Моя собака тоже не одобряет маргарин вместо старого доброго сливочного масла, потому я заранее прошу моего молочника, чтобы он заготовил мне полкило отменного масла — тогда хватает уж на неделю. Я тебе, Розочка, запамятовала дать номер-то моего молочника, замечательнейший человек, просто за-ме-ча-тель-ней-ший! — каждый слог она сопровождала ложкой сахара, которую плюхала себе в чай. Из деликатности и уважения никто не счёл нужным напомнить ей, что всего неделю назад она кричала на всю больницу, что немедля садится на диету, ибо с её образом жизни недалеко и до диабета, а она ещё хочет пожить — ведь молочник такой замечательный человек, он всегда останавливается у неё дома утром на десять минут, чтобы выпить чаю и съесть несколько её великолепных печений с изюмом и шоколадом. Такие признаки внимания приятно грели её старую душу. Дверь снова открылась, и все было обрадованно зашумели, решив, что вернулся герр Линн, но это был всего лишь молодой санитар, Джозеф, всего три недели назад официально заступивший на должность. Он, как всегда, неловко улыбался, приглаживая курчавые волосы, и его голубые глаза светились непонятным блеском, будто он всегда был готов заплакать. Он смущенно кивнул собравшимся, вошёл и аккуратно прикрыл за собой дверь. Фрау Ротерсанд тут же подхватилась, точно курица, хлопочущая над цыплятами, и бросилась к шкафам искать его чашку, пока ещё один санитар, сутулый, здоровенный, точно шкаф, обладающий низким басовитым голосом Вальтер, подтаскивал к столу ещё один стул, приглашая Джо присоединиться. Тот благодарно кивал, смущенно улыбаясь и пряча руки в карманах, но всё же сел между хихикающими медсестрами и упер свой скромный взор в чашку, заботливо подставленную фрау Ротерсанд. Болтовня возобновилась, едва честные работники смирительной рубашки и шприца с транквилизатором признали в санитаре «своего», то есть не стукача, который может позаботиться о том, чтобы донести до нужных ушей собранную за посиделками информацию. Разговор неумолимо уходил в сторону от насущных дел к уж совсем неправдоподобным россказням, и новоприбывший, которому совершенно не понравился такой поворот дел, взял ситуацию в свои руки. Он поднялся на стуле и откашлялся, привлекая к себе внимание. Голоса говоривших притихли, но не исчезли насовсем. Тем не менее он заговорил:  — Что вы думаете, мои дорогие коллеги, об одном нашем пациенте?  — Мы думаем сразу о всех, Джо, — гулко объявил Вальтер, причём таким тоном, словно это был как минимум девиз больницы, и две блондинки из бухгалтерии захихикали — непонятно чему. Джо покачал головой, отбрасывая посторонние мысли:  — Я имею в виду пациента номер 456.328.  — Мы их по номерам не запоминаем, — заметил кто-то. Роза Винстон шепнула на ухо своей подружке Челли: «Вот он заучка, последний ботаник, видишь? А я тебе говорила». Но тут в разговор решительно вмешалась сама фрау Ротерсанд, обожаемая и уважаемая всеми пациентами и работниками:  — Нет же, номер сорок-пять-шестьдесят-три-двадцать-восемь знают все. Тут он прав, не-ос-по-ри-мо.  — А! — воскликнул в ответ старик Тед, ночной смотритель, оторвавшись от чашки с чаем, в которую молча и неподвижно смотрел вот уже пять минут кряду, не реагируя на происходящее, — Так это ж Рихард Круспе, нет? И после этих слов дедушки Теда все зашумели и засуетились, фрау Ротерсанд, конечно, говорила больше других, и в большинстве своём выдавала сплетни и слухи, пришедшие из одиночной палаты 456 с пациентом 456.328 — пациентом, которого знали решительно все.  — Этот полунормальный? Ах да, точно, он здесь, кажется, уже третий год. Поступил при ужасных обстоятельствах — попал в автокатастрофу и потерял там своего друга, отчего свихнулся на месте. Нет, конечно, зачатки шизофрении появились задолго до этого происшествия, просто они приняли критические черты после случившегося. Поражение психики. Да, да, у него ещё рука была сломана, а он и не замечал. Стоит и кричит страшным голосом, вот услышишь — навсегда запомнишь, на-всег-да! И глаза дикие, как у пойманного в западню волка. До сих пор у меня эта картина перед глазами, до-сих-пор! Старшая медсестра совсем уже вошла во вкус и даже начала картинно закатывать глаза в ужасе от одних только воспоминаний, и Джо, как нелюбитель всякого рода притворств и фальши, решил вмешаться:  — Погодите, у меня вопрос. Все говорят о нём, но о чём говорить-то? Здесь таких, как он, десятки, но почему-то о них не говорят так много и часто. Чем он отличается от других?  — А ты его историю не знаешь? — удивился другой санитар, Алек, — Ну, брат…  — Кстати, я слышала, это вовсе и не друг его был, а любимый человек! — громким шепотом поделилась Роза, и все ахнули. Только фрау Ротерсанд и ещё несколько старожилов больницы понимающе покивали, соглашаясь со словами девушки. Джо непонимающе покачал головой, с отвращением морща нос:  — Так он… гей? Неудивительно, что помешанный.  — Вот не скажи, Джозеф! — вступилась за загадочного пациента подруга Розы, Челли, — На самом деле он би и никогда ни с какими мужчинами не встречался, кроме того, который погиб. У него трое детей!  — От этого мужика? — наивно удивился Джо, и все расхохотались. Челли растерянно переводила взгляд с одного на другого смеющегося коллеги:  — Нет, у него было три жены и от них по одному ребёнку… А любил он на самом деле только этого, который погиб.  — Да что толку угадывать! — сказал вдруг Вальтер, вообще отличавшийся молчаливостью, чувством юмора и успешного исхода идеями, — Сейчас принесу его историю, — пояснил он, поднимаясь на ноги, и бросил в сторону: — Роза, ключи. Та замешкалась:  — Но я не могу давать их кому попало…  — А я тебе не кто попало. Давай ключи, тебе же самой интересно, — невозмутимо отрезал Вальтер, и девушка, помаявшись ещё немного, опустила в его огромную, как крышка от мусорного бака, ладонь ключи от необходимого помещения с историями болезней. Фрау Ротерсанд даже не успела возмутиться, как санитар исчез за дверью.  — Нет, ну где это видано! — громко говорила она, сердитым взглядом прожигая сжавшуюся в страхе Розу, — Чтоб давать кому попало ключи от архивов и кабинетов! Это же запрещено, это не-за-кон-но! — каждый слог этого слова она сопровождала ударом своего огромного кулака по столу, так, что всем пришлось подхватить свои чашки, чтобы, не дай бог, из них не пролился горячий чай.  — Пока Вальтер ходит за историей… А какие ещё слухи ходят об этом Круспе? — поспешил спасти Розу Джозеф, бросая толпе кость интересного разговора. Все тут же позамолкали и повернулись к фрау Ротерсанд, которая, как считается, знает каждого пациента вплоть до мельчайших деталей и интересных подробностей его биографии. Старшая медсестра скромнейше опустила глазки, признавая мнение большинства о своей неповторимости и неоспоримом авторитете, и заговорила трагичным шепотом, от которого у Джозефа начинали вянуть уши, но он слушал предельно внимательно:  — Он много пишет. В основном песни, но не признает, что это он их сочинил — как будто не узнаёт их, представьте, не-уз-на-ёт. Говорит, я отродясь стихов не писал, а там ещё прямо вместе с аккордами гитарными. Правда, на английском языке, но я-то вижу, там и куплеты, и припевы, и рифма имеется. А главное, перечеркиваний вообще нет — это тоже очень странно. Словно переписал на чистовик, а я бумагу всю пересчитываю — выданную, полученную. Никаких черновиков! Ни-ка-ких! Можете себе представить? Какой гений!  — Так может, это и не его вовсе? — хмыкнул кто-то из дальнего угла, — Может, записывал просто свои любимые тексты?  — Исключено, — ответил Алек, взмахнув чайной ложкой, — Мне одна песня понравилась, я её найти решил. Вбил несколько строк в поисковик — нет такой песни. Искал по аккордам — тоже ничего, — он глубокомысленно помолчал, и все смотрели на него в ожидании вывода. Алек серьёзно кивнул, выждав задумчивую паузу, и произнёс, — Это песни его авторства. Я уверен.  — А вот и я! — неимоверно громко хлопнув дверью, в помещение вошёл с широкой ослепительной улыбкой Вальтер и с порога бросил ключи прямо в руки Розе. Фрау Ротерсанд скептически оглядела его фигуру:  — Ну и где-то, из-за чего я легко могу попросить герра Линна уволить тебя?  — Я дурак, что ли, с таким документом в своих холопских руках по коридорам шастать? — оскорбился Вальтер и, расстегнув с трудом сходящийся на груди халат, извлек из-под него папку с историей болезни, до ах пор надёжно спрятанный под тканью, — Вот ваш Круспе. Пролистаем? — он заговорщицки подмигнул старшей медсестре, сидевшей с упрямо поджатыми губами, — Вы же на меня не накапаете начальству?  — Вот какого ты обо мне мнения?! — взвилась фрау Ротерсанд, но желание посплетничать оказалось сильнее самолюбия и она махнула рукой: — Листай уже! Читай! Вальтер сел на свой стул и раскрыл на первой странице историю болезни. Провёл пальцем по фотографии угрюмого человека с чёрной косой чёлкой, скользнул ниже, к данным, читая самое интересное:  — Рихард Цвен Круспе, 36 лет, немец. Разведен, есть трое детей. Шизофрения такой-то степени, паранойя такой-то степени — о как, и паранойя затесалась! Оценка буйности — три. Примечания… Ну тут про автокатастрофу, про то, что он бисексуал, про перенесённые болезни, короче, ничего интересного. А, вот! — он перевернул страницу и показал Джозефу (именно ему, хотя остальные тоже жадно ловили каждое слово) фотографию с места происшествия: груды искорёженного металла посреди дороги, тела то тут, то там, лужа чего-то тёмного на переднем плане, — Тут внизу описание. Дата такая-то, машина такая-то, погибли столько-то, ранены столько-то. Вот: «… за рулём автомобиля был Тилль Линдеманн, любовник Р. К.».  — Всё-таки любовник! — фрау Ротерсанд даже за сердце схватилась в ужасе. Кто-то из девушек побежал к шкафчику за каплями, но та остановила её, сказав, что помощь потребуется, если она упустит хоть одну деталь этой истории.  — Да, погиб, — вздохнул Вальтер, водя пальцем по строчкам, — Оттого, видно, парень и помешался… О, так они коллеги были. В группе играли.  — В первый раз слышу, — покачала головой Роза.  — Короче, Линдеманн солистом был, а наш Круспе — гитаристом, — читал Вальтер, — Rammstein группа называлась.  — Du hast! — крикнул кто-то из дальнего угла стола, и молодежь захихикала, понимая, о чём тот говорил.  — Да, Du Hast, — серьёзно согласился Вальтер, не отрываясь от страниц, — Наверное, потому он и писал эти песни и музыку к ним — профессия у него такая.  — Так он писал по-английски, а у этих ребят песни на немецком, — перебил его Алек, перевешиваясь через Челли и заглядывая в историю болезни.  — Ну и что? Может, они хотели выпустить альбом полностью на английском языке, — пожал плечами Вальтер, переворачивая страницу, — А вот и эти страницы, с его текстами. Красивый почерк… — он провёл пальцем вдоль строчек, читая вслух и изредка чуть запинаясь: «Я верю, что мне нужно разбить на части этот мир, сжечь всё, от заката до зари. Бог убегает, что же, время прихода новой звезды. Крики! Ночь теперь светла. Съем вас живьем! Вырву прямо из рук Неба! Лучше бегите, иначе съем вас живьем! Я съем вас живьем!»  — Ты читаешь по-английски и тут же переводишь? — изумился Алек, — Я думал, я один так могу, только с испанским.  — Три года прожил в Америке и изучал язык с детства. А текст тут не очень трудный, — пояснил Вальтер, пока все хихикали над самовлюбленными словами Алека.  — И ты работаешь санитаром? — недоумевал тот, — Чего ещё я о тебе не знаю?  — Да причём тут это, в текст вслушайтесь! — Вальтер вновь повторил первый куплет и припев, на этот раз, ознакомившись с текстом, вообще без остановок. Все напряженно слушали странные слова.  — Он сумасшедший, — прошептала Роза, — Это же бред! Он возомнил себя злым богом!  — Правильнее сказать — богом зла, — поправил Вальтер, рассматривая строчки, — Это скорее бог тьмы, которому нужны жертвоприношения. А так как язычество практически позабыто сейчас и никто не приносит на алтари жертв, он сам добывает их себе, обещая, что будет есть людей живьем — в наказание за всё. Better keep on running, eat you alive.  — А ещё какие-то песни есть? — заинтересованно спросила Челли.  — Есть, — согласился Вальтер, — New York City, — он зачитал перевод: «Я потерян в мире огней, пленяющих мои ночи, небоскребы на строительных площадках, я чувствую себя живым. Всё разумное. Всё разумное пусть подождёт. Свободно размышляю о мире. В городе есть всё: столкновение культур и тротуарный мусор. Не смотри вниз — упадешь! Мы просто ощущаем эту энергию, Нью-Йорк никогда не спит, мы просто ощущаем единство, Нью-Йорк должен быть!»  — Должно быть, очень заводная песня, насколько могу судить по аккордам, — с видом знатока объявил Алек, — Но опять очень непонятная.  — Понятная, — не согласился с ним Вальтер, — Эта песня — просто перефразировка той фразы, ну, что Нью-Йорк никогда не спит. Это город, где есть всё, и так далее. Наверное, он очень любит Нью-Йорк. Ну, по крайней мере, любил, пока не забыл всё.  — А мне нравится, — тихо сказал Джо, следя по строчкам за словами на незнакомом ему языке, — Он странный человек, и песни у него странные, но в них есть своё очарование.  — Согласен с Джо, — важно кивнул Алек, — Даже с такой фигней в текстах, но такой музыкой он бы далеко пошёл. Только очень уж простовато для Rammstein…  — Может, он хотел завести свой сайд-проект, знаешь, как сейчас это модно, — Вальтер пролистал листочки с текстами, не особо вникая в разговор, — Называл бы его New York City.  — Такой есть уже, — Джо вдруг схватил один из листочков, — А это как переводится?  — Emigrate? — Вальтер задумчиво просмотрел строчки, — «Эмигрируй», насколько могу судить по смыслу. Тоже очень странный текст, только послушай: «На флаге — летящий орёл, бюрократия — лишь бремя, бледен сегодня ночью конь, вне поля зрения — люди в чёрном. Она приходит, он приходит, мы приходим, она приходит. Через океаны моего сознания, через оставленные мною небеса — земли возможностей, земли моей судьбы. Эмигрируй! Эмигрируй! Эмигрируй! Эмигрируй!»  — Похоже на призыв хиппи, — хмыкнула Роза, — Вальтер, то ли ты так переводишь, то ли он так пишет, но одинаково ерунда какая-то получается.  — Он хотел вырваться из своего мира и эмигрировать куда-то! — воскликнул, пораженный своей догадкой и не заметивший шпильки медсестры, Вальтер, — Наверное, в тот самый Нью-Йорк! Слышишь — там было про свободу действий, и тут — «земли возможностей»! Гениально!  — Искать смысл в писанине сумасшедших — чем бы ещё вы занимались, — насмешливо сказала Роза, и кое-кто за столом тоже закивал в знак солидарности, — Открою секрет: он просто писал то, что приходило ему в голову. Как сказать… Ну например, саванты и аутисты обладают высоким уровнем IQ и фотографической памятью, но они всё равно ненормальные. Вот и этот — пишет песни, пусть и в рифму и охренеть каким глубочайшим смыслом, но он всё равно шизик.  — Тихо, Роза, — отмахнулся Вальтер, — Он не шизик, тут что-то другое.  — Его проект можно было назвать Emigrate, — странным голосом произнёс Джо, — Он так хотел измениться — это видно по песням. Не могу объяснить.  — Вот вроде интересная, «Радуга», — не слушая его, сказал Вальтер, — Тут сбоку написано, что это для Максим-Аляски. Это что ещё за ерунда?  — Может, его альтер-эго? — предположила Челли, тоже немало заинтересовавшись текстами, в отличие от подруги, весьма скептически относившейся к затее ребят.  — Не знаю, но слушай текст: «Я всего лишь хочу быть с тобой каждый день. Каждый день ты видишь что-то новое. Иди со мной, и делай всё, что захочешь, ведь ничто не является тем, чем кажется, когда я с тобой. Детка, не прячь от меня своё красивое сердце. Нет, я всегда найду любовь внутри. Детка, не уходи никуда. Нет, ты не будешь одна, внутри мечты мы сделаем дом. Ангел, я украл бы радугу, впитал бы все твои печали, всё, что ты берешь — ты сама. Ангел, ты — моё золото, росинка на лугу, призма внутри нимба, ты светишься…»  — Про любовь, — томно вздохнула фрау Ротерсанд, — Ах, романтик.  — Чёрт возьми, гениально, — прошептал Алек, — Я бы даже лучше не написал.  — Очень красиво. Это мне нравится больше, — не могла не признать Роза.  — Наверное, Максим-Аляска — его девушка, — предположил Вальтер, — Странное имя.  — Не девушка, а младшая дочь, — сказал вдруг Джо, и больше распространяться на эту тему не стал. Ему и так поверили на слово — сплетня-то интересная.  — Смотри, эта называется «Помоги мне», — радостно узнал слова названия Алек, тыча пальцем в один из листков, — И вроде аккорды несложные… Ща гитару принесу, она в кладовке.  — Гитару? — вскинул на него глаза Вальтер, — Ты на чём-то ещё играть умеешь, кроме как на нервах? Алек показал ему язык и поскорее выскочил из комнаты за гитарой.  — Смотри, — Джо вытащил листок с Help Me и принялся рассматривать, — Буквы расплылись. На предыдущих такого нет.  — Это слёзы, — кратко ответил Вальтер. «Я наблюдал за тобой, и что я увидел: пропасть там, где я был. Расправь крылья и пытайся лететь, лети, пока не умрёшь. Вижу, ты будешь всем, чем можешь быть, я расту сейчас, я человек. Я насыщаюсь твоими мечтами. Я вижу то, что хочешь видеть ты. Помоги мне! Спой эту песню! Помоги мне! Спой эту песню! Спой эту песню для себя, как это всегда делал я»  — Опять бред, — осмелилась выразиться Роза, но Вальтер одернул её:  — Это крик о помощи. Как в случае с эмиграцией. Он как будто… отпускает кого-то, но не может этого сделать. Все замолчали, обдумывая жуткие слова. Они понимали, кого пытался отпустить автор этой песни, и почему листок с текстом оказался насквозь пропитан слезами.  — Значит, он помнит… — прошептала фрау Ротерсанд, на этот раз абсолютно искренне. В помещение вернулся Алек с гитарой без чехла в руках:  — Где там текст? Он сел отдельно от стола, положив листок с песней и музыкой рядом. Подергав струны, он начал медленно играть, шепча под нос незнакомые слова. Подучив мотив, он заиграл меланхоличную, печальную песню, плачущим голосом выпевая пугающие слова. Присутствующие так и замерли на местах, вслушиваясь в низкие аккорды, вызывающие печаль и тоску, вздрагивая во время молитвенно звучащих стонов парня «Help me!», которые погружались в самую душу, говоря словами человека, потерявшего всё.  — Жуть, — выдавил из себя потрясенный Вальтер вместе с потухающими аккордами, — Он не псих, это глубже. Он глубоко ранен и не может выбраться из своего внутреннего мира.  — Не тебе решать, какой у него диагноз! — вмешалась Роза, мгновенно ломая всю атмосферу своим визгливым голосом. Все поморщились, встряхиваясь, и Челли сердито ткнула её в бок.  — Как-то ему надо помочь, он же чертов гений! — вскричал Вальтер. Джо, потеряв интерес к происходящему, поднялся на ноги и начал сгребать бумаги, разбросанные по столу, пока среди собравшихся разгорался огромный злой спор, вытащил нужные ему несколько текстов. Оставив историю на столе, рядом с Вальтером, а бумаги спрятав под халат, он быстро и незамеченно вышел прочь. Несколько чистых светлых коридоров, лестница — и вот они, двери. Взгляд на часы — время вроде ещё есть. Только бы их ещё не увели! В отдельном секторе под охраной пары санитаров на скамейке сидел Рихард Круспе, бездумно глядящий куда-то вперёд. Джо облегченно вздохнул и побежал к забору, издали крича одному из конвоя заранее придуманную ложь:  — Открой, Штефан, я на пять минут! По приказу герра Линна! Понимающий Штефан отпер дверь прямо перед носом у Джо, спасая его от столкновения с сеткой.  — Отчего такой пожар? — спросил он, но младший санитар-стажёр уже промчался мимо вглубь двора, к скамейке с сидящим на ней Рихардом. Круспе посмотрел на Джо без интереса и, видно, не узнал его.  — Это твоё? — спросил Джо, поспешно вытаскивая из-за пазухи тексты песен и показывая ему. Рихард медленно повернул голову, глядя на буквы. Ни мгновения узнавания. Ни секунды заинтересованности.  — Не знаю, — отвечает он, отворачиваясь к солнцу. Джо дрожал; бумаги тряслись в его руках вместе с ним.  — Позволь мне тебе помочь! — взволнованно шептал он, косясь на санитара, с подозрением уже на них поглядывающего, — Я ударник. Я знаю тебя! Я знаю твою историю и я уверен, что ты нормальный! Я помогу тебе уйти отсюда. Я всё сделаю. Обещаю. Только позволь мне играть в группе с тобой. Мне нужны эти тексты и этот стиль! Прошу.  — Нормальный? — бессмысленно повторил Рихард, даже не представляя, насколько иронично это выглядело.  — Да, ты нормальный, но ты потерян! Ты просишь, чтобы тебе помогли, ты кричишь «Help me!», — Джо начала бить совсем уж крупная дрожь. На его плечо опустилась ладонь санитара, уводя от пациента, — Я оправдаю тебя, никто не узнает, только позволь мне…  — Нормальный, — Круспе утвердительно кивнул, глядя на тексты, — Нормальный, свобода, музыка. Я знаю.  — Пойдем-ка к герру Линну… — прогудел над ухом Джо санитар, исполненный недоверия к нервному коллеге, пристающему к пациентам. Джо не смог вывернуться, и его повели прочь с участка. Когда он испуганно обернулся в последний раз, он увидел лишь Круспе, листающего тексты. Он тоже поднял голову и смотрел на Джо. И губы его беззвучно произносили всего две фразы, смысл которых Джо понял сразу же: «I agree. We must emigrate*».