Дежурство

Встреча Рождества в компании скелета, амбулаторных карт и двух медсестёр отчасти напоминала добровольный акт мазохизма. Спроси кто Ло о том, как он желает провести Рождество, он не поскупился бы на описания, сдобрив их такими выражениями, что вопрошающему пришлось бы очень долго раскручивать уши из состояния трубочки. Говорить иначе как матом не получалось — начальство осталось глухо к доводам разума, а сидеть в отделении ещё и новогоднюю ночь Ло совершенно не горел желанием. Он с тоской наблюдал из окна, как интерн Чоппер, смешно семеня короткими ножками, бежал домой по узкой протоптанной тропинке. Хорошо жить в десяти минутах от больницы… Расходились медсёстры и другие врачи, кто-то желал “везунчикам” счастливого Рождества, но, натыкаясь на полный ненависти взгляд, старался быстрее закончить все дела и сбежать. К накрытому столу, мессе или любимому дивану, кому что ближе. Ближе всего к Ло был скелет, которого некий острослов когда-то назвал Бруком (возможно, это был сам Ло, но он упорно не сознавался); скелет радовал глаз шикарным афро, гирляндами, торчащими из пустых глазниц, и мишурой, что свисала с белоснежных костей до самого пола. Если бы Брук в один прекрасный момент вдруг заговорил или спел песенку, вряд ли кто-нибудь сильно удивился. Его даже поздравляли с днём рождения — днём, когда скелет собрали и торжественно установили в кабинете директора больницы. Спустя месяц Брук переехал жить к Ло: то ли директору не нравилось афро, то ли скелет слишком громко гремел костями по ночам, неизвестно, но против нового соседа Ло ничего не имел. Вздохнув, Ло налил в кружку с остатками кофе немного шампанского, легонько стукнул эмалью о лоб Брука и, дождавшись смены цвета гирлянды на зелёный, одним глотком выпил содержимое. Рождество обещало быть невероятно весёлым. Из сестринской доносился тихий смех: Нами и Ноджико смотрели какой-то концерт. До обхода пациентов, которые пожелали остаться на время праздников в больнице, ещё целых полчаса. Читать истории болезней не хватало сил ни моральных, ни физических, толпиться вместе с коллегами Ло не любил (ему отвечали взаимностью), и, кажется, настало то самое время, когда можно с чистой совестью пожалеть бедного себя. На самом деле, грустить Ло терпеть не мог, но крещенские морозы, дежурство и куча всяких мелких неприятностей всё больше склоняли его к этому бесполезному, но в чём-то притягательному занятию. Он выпил ещё немного шампанского. Да, погрустить, глядя на то, как во дворе напротив взрывают фейерверки, совсем неплохая идея. Брук понимающе мигал лампочками-глазницами, и весь его вид буквально вопиял о необходимости что-то менять. Например, положение ног — на столе им самое место. Когда празднование Рождества в гордом одиночестве грозило перерасти в банальное пьянство, в коридоре раздались подозрительно знакомые голоса. Их быть там не должно, чёрт возьми, совсем, никак, ну почему опять в его дежурство?!.. Ло откинул голову назад и беззвучно застонал, почти болезненно стирая с лица идиотскую счастливую улыбку. Неделю назад Ророноа Зоро, спортсмен, красавец, комсомолец и так далее (а ещё на гитаре играет, между прочим) попал к ним с переломом. Друзья Зоро хором заявили, что он поскользнулся на льду и пересчитал пятой точкой ступеньки возле спортивного комплекса, но этим наглым физиономиям Ло ни за что в жизни не поверил бы. Он слишком хорошо знал Луффи, чтобы не замечать игривых искр у него в глазах; слишком часто видел, как двигался Зоро на тренировках, такой никогда не поскользнётся ни на каком льду даже пьяным; слишком подробно представлял, во что может вылиться их очередная безумная затея. Перелом со смещением, разумеется, был настоящим. Зоро же был самым ужасным пациентом за всю хирургическую и врачебную практику Ло. Отказываясь пить лекарства и лежать на вытяжении, он порывался уковылять прочь из больницы босиком, попутно убеждая всех и каждого, что “на нём всё заживает, как на собаке”. Ло готов был махнуть на него рукой, заковать в гипс по самую зелёную макушку и спровадить куда подальше, но сердобольный Чоппер не позволил так жестоко обращаться с больным. Пришлось оставить. Пришлось делать вид, что ежедневные посещения нужны именно для того, чтобы развеять скуку Зоро, а не чтобы выведать его, Ло, расписание. Луффи улыбался настолько широко и тепло, что под лучами его позитива оттаяла даже Нами, позволяя задерживаться в отделении, показывала рентгеновские снимки и незаметно подкармливала конфетами. На такой диете Луффи совершенно обнаглел и теперь, в десять вечера, беззаботно шлёпал по полу одноразовыми шлёпанцами, стащенными из подсобки. Он шёл, конечно, не к Зоро. Мимо сестринской, где бормотание телевизора заглушил приятный мужской голос, расточавший изысканные комплименты. Голос постепенно сместился в сторону палаты Ророноа, благо соседей у того не имелось — все разъехались по домам. Мимо Брука, у которого сломалась гирлянда, засиявшая вдруг одним насыщенным жёлтым цветом, как солнце, как сверхновая звезда или совершенно неуместная… да, чёрт возьми. Луффи положил шляпу на стол, окинул недовольным взглядом пиршество из полупустой уже бутылки и кружки с рисунком белого медведя, и совсем по-детски надул губы. Ло должен, обязан был его отчитать, выставить за дверь кабинета и вообще из больницы, не забыв закутать в три куртки разом, чтобы не свалился на следующий день с температурой. Но долг показался таким жалким и смешным, что вместо строгой отповеди Ло убрал ноги со стола и признался: — Мне грустно. Это переводилось как: “Пожалей меня”, а с переводами таких посланий у Луффи никогда не возникало проблем. У Луффи с собой был рюкзак, в рюкзаке — тёплый плед, а ещё подтаявшая молочная шоколадка и пакетик растворимого какао. Кресло протестующе заскрипело от двойного веса, но выдержало, и даже не развалилось, когда Луффи вытянулся на Ло, как на удобной кровати. Шоколадка и какао ухнули в бездонный желудок без долгих уговоров; взамен кабинет наполнился сладким запахом чуда, а одубевшие пальцы немного согрелись о тёплые края кружки. Там полчаса назад была адская смесь кофе и шампанского, но стоило вылить их в умывальник, как жить сразу стало проще. — У вас чулан маленький, — пожаловался Луффи, обняв Ло за шею и мазнув холодным носом по щеке. От него пахло какао и шоколадкой, а ещё, почему-то, домом. — Санджи мне все ноги оттоптал, чтобы я сидел тихо и не высовывался. И там воняло. — Значит, больше ты не будешь там прятаться? — с надеждой спросил Ло. Он знал Луффи целых два года — и каждый день становился для него откровением. — Буду, — радостно ответил Луффи. — Не могу же я оставить тебя тут одного… А давай я буду встречать тебя после работы? Ло закатил глаза: они уже столько раз это обсуждали, повторяли, заучивали наизусть, но Луффи упорно не желал понимать, почему надо скрываться, таиться и разводить какие-то секреты. От друзей, он как-то заявил, у него секретов нет. Наверное, поэтому никто из его ненормальной компании не удивлялся и не спрашивал, зачем Луффи так рвётся в больницу. Им нравилось наблюдать, как Луффи сметает оборону Ло с элегантностью многотысячной армии, собранной в одном-единственном человеке. Ло это тоже нравилось. — Ладно, — сдался он неохотно. — Можешь встретить на следующей неделе. Это значило: “Я люблю тебя со всеми твоими безумными идеями, странными друзьями и глупыми выходками”. Луффи подтянул плед, укрывавший их обоих, и с довольной улыбкой устроил голову на плече Ло. Брук сверкал гирляндой — уже нормальной, разноцветной — из своего угла, и отлично дополнял рождественскую атмосферу. Утром Ло обнаружил в сестринской недоеденный торт, колоду карт и целых четыре пары ног. Решив не выяснять, где прятались остальные, он заглянул в палату к Ророноа, полюбовался на две макушки — зелёную и светлую — на одной подушке и с чистой совестью вернулся в кабинет. Луффи устроился в кресле со всеми удобствами, тихо посапывал и покачивал ногой, перекинутой через подлокотник. На розовой от холода пятке Ло почему-то залип и пообещал сегодня же вечером купить этому недоразумению тёплые носки. Дежурство прошло отлично.