Две составляющие

Алекс Мерсер давно привык жить для себя. Ему так было проще справляться с теми или иными невзгодами, не вовлекая в свои проблемы единичных близких или знакомых. Однако и особого доверия к людям он никогда не испытывал. Всегда ждал удара в спину — уж слишком хорошим учителем оказалась жизнь. Поэтому он предпочитал жить один, связываясь с людьми лишь в крайних случаях — по надобности, а в остальном рассчитывал лишь на себя. Почему же все складывалось именно так? Страх быть преданным, после нескольких пройденных океанов лжи? Неукротимый эгоизм? Социопатия? Нет, все не то. Зевс не хотел привязываться к людям. Не хотел входить в их жизни человеком, а при подробном знакомстве или роковой случайности выходить чудовищем. Вселять в людей ужас было обыденным делом для него, но видеть, как дрожит тот, кто успел хотя бы легонько дотронуться до его сердца… это разрывало его на части сильнее, чем собственный вирус. Он уже давно признался себе, причем, с некой ноткой удовольствия, что является монстром. Но был ли он монстром с ног до головы? Неужели в нем не осталось ничего человеческого? Вероятнее всего, нет. Он умел чувствовать не только разрастающийся гнев, не только безумную радость, порождаемую жаждой убийства и сотрясающую тело. Он умел дорожить людьми, понимать их ценность для себя не только, как справочника полезной информации, но и как личности. И… ненавидел себя за это. Ненавидел людей за это. Но больше всех он ненавидел лишь одного, столь бесцеремонно ворвавшегося в его жизнь, стремительного не к месту и медлительного, как улитка, тогда, когда наоборот нужно поторопиться. Он проклинал его, иногда даже клялся убить, невольно пытался осуществить свои клятвы, но не в силах переступить через себя — отступал. Этот парень, Дезмонд Майлс, не просто дотронулся до его сердца — он пытался согреть его, исцелить от Черного Света, даже не понимая, что вирус — это залог жизни Мерсера. Впрочем, откуда ему было это знать? Несмотря на сближение и образовавшуюся привязанность, Зевс никогда не вдавался в подробности в разговорах. Как бы Алекс ни угрожал, как бы ни сопротивлялся влиянию Деза, этот юноша мог заставить его улыбнуться хотя бы на долю секунды. А сам улыбался постоянно — когда было тяжко, весело или больно. Дезмонд никогда не унывал. И несмотря на всю свою удушающую ненависть к мальчишке, к его глупым фразочкам, горячим губам и настойчивым, но нежным рукам, Мерсер никому бы не позволил причинить Дезмонду вред. Он скорее сам бы разорвал его на части, чем позволил кому-то подбить ему глаз. Ведь Алекс привык жить для себя. И то, что принадлежало ему, пускай, изначально против его воли, он не готов был потерять, не готов был подвергнуть опасности то, чем дорожил, хоть и не хотел этого признавать. И даже когда Майлс опускался до банальных вопросов: «Почему ты так печешься обо мне?», Зевс только и мог, что ответить: «Много о себе думаешь. Можешь хоть сейчас сдохнуть, мне плевать». Но они оба понимали, что Мерсеру было далеко не плевать. И в те минуты, когда Дезмонда не было рядом, подавляющее большинство мыслей Алекса было обращено к нему. Образ парня возникал в сознании и вновь улыбался той глупой улыбкой, которую, порой, хотелось стереть с его лица. Но рука не поднималась. С самого начала Зевс подозревал, что добром их союз не закончится. Но чтобы так… Теперь у Мерсера была уже не одна составляющая жизни, а две. И первая восставала против второй, вторая пыталась усмирить первую. И если хотя бы одна из сторон однажды одержит победу — проиграет только он сам, либо не сумевший сберечь, либо не сумевший противостоять.