Ночь последнего дня...

      Ноябрь.       Промозглая, пробирающая до костей холодом сырая ночь. Мокрый асфальт парковки лоснится от блеска света отражающихся в нем фонарей. Я стою, прислонившись спиной к влажному стволу дерева, и зябко кутаюсь в пальто, ощущая, как тело охватывает легкая дрожь от холодного ветра и банальной усталости. В моих уже порядком замерзших без перчаток пальцах, размерено горит полуистлевшая сигарета. Сделав затяжку, я втягиваю в себя едкий дым, ощущая, как он заполняет мои легкие, а потом запрокидываю голову и медленно выдыхаю аккуратную струйку прямиком в небо, блаженно прикрывая глаза. Вокруг меня кружит, окутывая невидимой пеленой, странная, призрачная тишина. И я впитываю в себя эту тишину — каждой клеточкой, с каждым вздохом, глубоко вдыхая пропитанный никотином воздух вокруг себя… Я просто отдыхаю. А когда открываю глаза, то уже вижу рядом с собой моего мальчика. От неожиданности делаю глубокую затяжку и пытаюсь ему улыбнуться, но сигаретный дым дерет горло так, что на глаза почти наворачиваются слезы, и улыбка получается какой-то вымученной. Мальчик укоризненно качает головой и, быстро протянув руку, решительно отбирает у меня сигарету. Бросив ее наземь, он наступает на окурок и растирает его подошвой ботинка как можно сильнее, практически вдавливая в мокрый асфальт. Я усмехаюсь и поправляю ему воротник куртки.       — Я стою и жду тебя здесь уже целую вечность.       — Извини, задержали. Мальчик виновато улыбается и тянется за поцелуем. Я уклоняюсь, хмыкаю и легонько щелкаю его по носу, намекая ему этим жестом, что немного рассержен длительным ожиданием. Он морщит нос и фыркает в ответ, а потом хватает меня за руку и тянет к машине.       — Поехали домой, я чертовски устал. Я не сопротивляюсь и послушно иду следом, попутно нащупывая в кармане пальто ключи от машины. Он тащит меня за руку, а я улыбаюсь его непосредственности и повинуюсь ему, потому что у меня нет абсолютно никакого желания ему возражать. Ведь я тоже, в общем-то, чертовски устал и продрог. А еще — невероятно соскучился по нему…       Декабрь. За окном постепенно угасает последний день старого года. Я сижу, пристроившись в углу дивана и укутавшись в мягкий плед, мелкими глотками пью крепкий, обжигающе-горячий чай и наблюдаю за хаотично переливающимися огоньками разноцветной гирлянды, висящей на ёлке. Приближающийся Новый год должен радовать, а мне безмерно хочется напиться до умопомрачения, или повеситься на этой самой гирлянде… Но все это не сможет хоть что-то исправить. Меня раздражает и злит разрывающийся вот уже адский десяток минут назойливой мелодией, практически беспрерывно звонящий телефон, который я намеренно игнорирую. От непрерывного сигнала, который раньше вызывал улыбку, теперь разрывается мозг, и жутко хочется запустить аппаратом в стену. Очень хочется… Но я не делаю ни единого движения. Даже не моргаю. Как какое-то застывшее мраморное изваяние. Холодное и бездушное. Потому что внутри поселилась острая жгучая пустота. Она поглощает, сжирая изнутри, и практически не дает дышать, сжигая вокруг меня почти весь кислород, оставляя жалкие крохи только лишь для того, чтобы продлить мою агонию. Я. Видел. Как. Он. Целовал. Другого… Парня. Я видел это, черт подери. Я и сейчас это вижу. И эта сцена прочно засела в моей голове и отпечаталась в зрачках какой-то испорченной кинопленкой, которая повторяется все время. Беспрерывно. Снова и снова. Даже сегодня во сне… Это невыносимо. Это жестоко. И это больно. А ведь мы так мечтали о том, как вместе встретим наш первый Новый год. Придумывали какие-то развлечения. Зачем? Выбирали эту дурацкую ёлку, потому что он непременно хотел живую, чтобы в доме ощущался запах хвои. И даже украсили комнату. Для чего, если я, получается, ничего для него не значил? Гирлянды, игрушки, мишура… Мишура — это самое подходящее определение того, что между нами было? Скорее всего… Мне было неясно. А спрашивать, выяснять, требовать каких-то объяснений я не хотел. Также как не хотел его больше видеть… Ни видеть, ни слышать. И вот теперь я сижу один в нашей съемной квартире, смотрю на дурацкую елку, жизнерадостно подмигивающую мне разноцветными огоньками, хлещу обжигающий чай и считаю свои вдохи и выдохи под убивающую меня трель телефона и монотонное тиканье настенных часов. Идеальный праздник, не правда ли? В квартире витает смесь ароматов — запах хвои живой ели с примесью цитрусовой нотки мандаринов. А я чувствую только его запах. Запах утренней свежести с еле уловимым, но пьянящим древесным ароматом. Как будто он рядом, но я не могу увидеть его… Опускаю глаза и вижу, что все это время я комкаю в руках его кашемировый шарф, тонкая ткань которого была насквозь пропитана его запахом… Вот почему он мне все время мерещился. И мне даже кажется, что кашемир до сих пор хранит его тепло. Конечно, мне это только кажется, но я обнимаю этот шарф, прижимаю к себе, как самое дорогое, зарываюсь в него носом, вдыхая его запах, и закрываю глаза, ощущая себя окончательно подавленным нахлынувшими ощущениями и противоречивыми желаниями. Мне безумно хочется, чтобы он сейчас был рядом, но в то же время — ненавижу его… Огни гирлянды переливались, сверкая и отражаясь разноцветными пятнами на паркете, а часы неумолимо отсчитывали время старого года. До нового оставалось всего лишь несколько часов.       Январь. Что-то влажное, прохладное и шершавое касается моей щеки. Я вздрагиваю и открываю глаза. На соседней подушке сидит забавный полосатый котенок. Он хитро щурится, смешно дергает носом, принюхиваясь и рассматривая меня, и изредка облизывает мордочку маленьким, розовым язычком. От него пахнет молоком и почему-то свежестью уличного холода.       — Неожиданное начало нового года… — хмыкаю себе под нос и, усмехнувшись, приподнимаюсь на локте, рассматривая маленького зверя. У котенка яркие, сочно-зеленые глаза, в которых как будто пляшут и дразнятся, показывая языки, мелкие бесенята. Знакомый взгляд… Надо ли говорить, кого он мне напомнил? А еще у него мягкая шерсть и довольно острые коготки. В этом я удостоверился, как только решил погладить его. Котенок угрожающе выпускает коготки, а я одергиваю руку и усмехаюсь:       — Я назову тебя Робби.       — Ему не пойдет. От неожиданности я вздрагиваю всем телом, на мгновение замираю и резко оборачиваюсь. Сердце стремительно учащает ритм и начинает трепыхаться испуганной птицей, запутавшейся в прутьях грудной клетки. А я чувствую, как начинаю задыхаться. Мой мальчик стоит, опершись плечом о косяк открытой в комнату двери, и смотрит на меня чуть исподлобья. В его взгляде нет ни капли тепла или нежности. Только легкая грусть и какая-то… то ли обреченность, то ли неизбежность. Еще раздраженность… И немного усталости.       — Почему ты не отвечал на мои звонки?       — Исчезни. Еле шевелю губами, стараюсь говорить спокойно и безэмоционально. Изо всех сил стараюсь. Потому что едва себя сдерживаю, чтобы не сорваться от злости, что взорвалась внутри яркой, болезненной вспышкой и заструилась по венам с неимоверной, просто бешеной скоростью, моментально ударяя в голову. Меня злит его внезапное появление.       — Пошел вон, — цежу сквозь зубы, пытаясь успокоиться.       — Нет. Он отталкивается от косяка плечом и делает несколько шагов в мою сторону, а мои пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки. Наверное, это останавливает его, но не пугает.       — Уходи.       — Нет. Я хочу тебе все объяснить…       — Мне не надо ничего объяснять. Я все замечательно видел. Он шумно вздыхает, запрокидывая голову вверх, словно взывая к кому-то, и медленно опускается на пол. Он обхватывает руками подтянутые к груди колени, упирается в них подбородком и спокойно произносит:       — Дурак ты, Колин… И я никуда не уйду.       — Что, так и будешь здесь сидеть? — поднимаюсь, усаживаюсь на постели, непроизвольно морщусь, когда касаюсь босыми ногами холодного пола. — Пойми — я не хочу тебя ни слышать, ни видеть, — подаюсь вперед, чтобы он меня лучше слышал. — Я не хочу тебя слушать, — он спокойно смотрит мне в глаза и никак не реагирует на мои слова. — Да, ты вообще меня бесишь! — в отчаянии срываюсь на крик и бью кулаком по постели. — Я хочу, чтобы ты ушел! Мальчик только пожимает плечами: мол — это твои трудности, и принимает более удобное положение. Выругавшись себе под нос, я вскакиваю с дивана и стремительно подхожу к окну. Где-то на подоконнике должны были лежать оставленные мной сигареты. Краем глаза я подмечаю, как котенок, жалобно мяукнув, скатывается с дивана и стрелой бежит прятаться под кресло.       — Это ты его притащил? — спрашиваю, кивая на кота.       — Да.       — Зачем? — резким движением выбиваю из пачки сигарету и зажимаю ее зубами.       — Пожалел.       — Бывает, — усмехаюсь, несколько раз нервно прокручиваю колесико зажигалки и тщетно пытаюсь прикурить от пляшущего пламени зажигалки в моих ладонях. Но руки слишком сильно дрожат, и у меня ни хрена не получается. — Блядь! — кричу, выдыхая злость, раздирающую изнутри, и ожесточенно отшвыриваю зажигалку не глядя куда-то в сторону. Я упускаю тот момент, когда мальчик успевает подняться с пола и неожиданно оказаться стоящим прямо передо мной…       — Оставь это, — он укоризненно качает головой, глядя мне в глаза, и забирает сигарету. Он настолько близко, что я могу различить в тишине стук его сердца.       — Ты невыносим.       — Я знаю, — он улыбается уголком губ. — Ты тоже. Его руки ложатся мне на плечи, и я вдруг понимаю, насколько устал и измотан… И я совершенно больше не в силах этому всему противостоять. Не в силах противостоять ему. Перед ним я абсолютно бессилен.       — Ты считаешь, это нормальным? Изменить, а потом явиться как ни в чем не бывало и требовать, чтобы я тебя выслушал?       — Каждый имеет право на ошибку. А потом, ты уверен, что эта измена вообще была? Ты ведешь себя как истеричный подросток. Закрылся и сидишь тут в одиночестве и даже не пытаешься выяснить, что было на самом деле. Если тебе не нужна правда, то мог хотя бы просто выслушать меня. Ты так легко поверил в то, чего, возможно, и не было. А если и было, то абсолютно фальшиво. Неискренне… Он что-то мне говорит, объясняет, рассказывает. А я слушаю его, но не слышу — залип на его губах, которые безумно хочется поцеловать… Красивые… А мальчик вдруг замолкает, кривится, словно от невидимой боли, и неожиданно срывается на крик.       — Да, я чуть не рехнулся! Я хотел тебе сразу все объяснить, но ты слишком быстро уехал! Я пытался дозвониться до тебя, набирал твой номер миллион раз, а ты не брал этот гребаный телефон! А я не знал, что и думать! Ты соображаешь, что творишь? Он хватает меня за футболку и рывком притягивает к себе. Близко-близко. И у него сейчас уверенный голос, но тяжелое дыхание.       — Я волновался за тебя.       — Тогда зачем это все было?       — Глупостью это было, большой глупостью. И это уже неважно. Я закрываю глаза и качаю головой. Меня словно поместили в густой, плотный туман, и я уже ни черта толком не соображаю от шквала обрушившейся на меня информации. Единственное, на что меня хватает, это спросить:       — А что же тогда важно?       — Ты — важно, и я — важно… Мы — важно. Больше ничего. Его шепот совсем рядом. Настолько рядом, что я ощущаю легкость его дыхания на своих губах, когда он выдыхает:       — Просто поцелуй меня. И я выполняю его просьбу. Потому что я действительно этого хочу. Потому что мне это тоже нужно. Его губы прохладные и мягкие, а шепот становится еле слышным и блеклым. Руки быстро скользят вверх по спине и размеренно медленно вниз. Кожа под ладонями то холодная, то горячая. Меня это немного удивляет, но быстро отпускает. Потому что вскоре вообще все посторонние мысли постепенно, но уверенно меркнут, вовсе улетучиваясь из моей головы. Потому что его ласки становятся требовательнее, напористее и жестче с каждой минутой, а просьбы уже абсолютно и беспросветно бесстыдны. А я могу только часто-часто дышать, как загнанный зверь и просто, отпустив все, плыть по течению. Без мыслей. Без эмоций. Без рассудка. Одни сплошные инстинкты. Но мне это нравится. И ему это нравится тоже. *** Котенок возмущенно мяукнул, когда я спихнул его со своей подушки.       — Ты абсолютно безжалостен.       — Нет, я абсолютно гуманен. Просто он — невоспитанная дрянь. Мальчик засмеялся и погладил меня по плечу.       — Но мы же ведь его обязательно перевоспитаем?       — Всенепременно… — ворчу себе под нос и тянусь за сигаретами, наблюдая, как кот пытается стащить шар свисающей с ёлки.       — Так мы его оставляем?       — Ну, конечно.       — Уверен?       — Абсолютно.       — И почему же? Он же невоспитанная дрянь.       — У него твои глаза и… — договорить мне не дал грохот падающей ёлки и истошный крик испуганного кота. — И твой характер. Такой же бескомпромиссный и настырный…       — Но если приласкать, он станет покладистым и ласковым. А кот снова сидел под тем же креслом, под которое прятался в первый раз, и которое, видимо, уже считал чем-то вроде своего «убежища». Он с интересом наблюдал, как раскатываются яркие ёлочные шары в разные стороны. Как большие блестящие мячики. И раскатываются они, между прочим, по его вине, вокруг сваленной им же ёлки… Но судя по всему, его это мало волновало, потому что через пару секунд он уже самозабвенно катал лапой один из шаров по ковру гостиной — сама непосредственность. «Вот же дурачок», — промелькнула мысль, и я улыбнулся. А мой мальчик заливисто смеялся, уткнувшись лбом в мою спину, и сквозь смех просил меня не убивать кота. Я многозначительно хмыкнул, прикурил, наконец, затянулся и, глядя на полосатое шкодливое создание, слегка пожал плечами.       — Да не собираюсь я его трогать.       — И ты по-прежнему хочешь назвать котенка Робби?       — По-прежнему.       — Не многовато ли Робби будет рядом с тобой?       — В самый раз…