Pine trees in the sunlight

Сон или явь? Трепетанье зажатой в горсти Бабочки… Ёса Бусон (41, 44)

Ветер здесь был свежим и сладким. Когда Такасуги открыл глаза и увидел над собой небо, виднеющееся сквозь кроны деревьев, и вдохнул окружающий мир в себя, то что-то внутри него сжалось в болезненной ностальгии. Большую часть времени Шинске проводил в космосе — не стоит говорить том, насколько генерируемый кораблём воздух отличался в худшую сторону от настоящего. Тем более… такого. Это было что-то почти позабытое, запрятанное в дальнем уголке сознания: пряный хвойный аромат, растекающийся сиропом по трепещущим лёгким. Руки Шинске похолодели. Он сжал пальцы и под ними оказалась мягкая трава, руки дрогнули, Такасуги судорожно выдохнул. Голова взволнованно закружилась. Конечно, он не забывал об этом: такое никогда не сотрется из его памяти, наоборот, незакрывающейся раной это воспоминание рассекало его душу. Всё это было очень знакомо. Раннее закатное небо, только-только меняющее свой оттенок с голубого на нежно-персиковый, шелестящие ветви деревьев над головой, чистый воздух, далёкий от терпкого городского. Словно он в далёком детстве, тогда, когда Шоука Сонджуку расцветала, словно фейерверк в небе. Так же быстро, коротко и прекрасно. Одно не складывалось: подобного просто не могло быть. Может, он наконец обезумел, и в стремлении разрушить всё вокруг, разрушил и себя? Теперь его воспалённое сознание видит и чувствует то, что растворилось во времени много лет назад. Такасуги закрыл глаза и напряг память. Последнее, что он помнил — их отчаянный бой с Гинтоки, кончившийся… неожиданной болью в животе и ошарашенным лицом Широяши. Проклятье, ну почему в очередной раз последнее, что я помню — твоё дурное лицо, Гинтоки? — Шинске, — мягкий голос доносится откуда-то сверху. — Если ты проснулся, то лучше начать бодрствовать, а не валяться, давая себе еще пять минут. Холод от рук распространился на всё тело, сковывая его, словно в параличе. Мужчина резко открыл глаз и увидел над собой склонившегося человека, почти полностью закрывающего собой вид на небо. Так всегда и было. Он заслонял своим сиянием даже солнце. — Шинске? Шоё дотронулся до его плеча и взволнованно заглянул тому в глаза. — Ты в порядке? Такасуги даже не думал, что столь необъятных размеров ком в горле можно так легко сглотнуть. — Шоё-сенсей, — голос всё равно подвёл его. Улыбка расцвела на красивом лице Шоё. Он кивнул и помог ученику подняться, придерживая того за спину. Такасуги в потрясённом молчании разглядывал призрак, мучавший его по ночам во снах. Вполне материальный, как он успел ощутить. — Твоё лицо такое мрачное, что кажется ты не рад меня видеть. Неужели я пришёл зря? Нам придётся провести некоторое время вместе, так что, пожалуйста, взгляни на происходящее с положительной стороны. Глядя на тяжёлый взгляд Шинске, можно было предположить, что он действительно готов схватиться за меч. Его рука отнялась от земли, но свой нервный путь закончила не на рукояти катаны, а на плече учителя. Он крепко сжал его, убеждаясь в полной материальности, а потом резко потянул на себя. Шоё охнул и обрушился на ученика. Или, зная его, позволил себя обрушить? — Шинске, если ты не скажешь что-нибудь немедленно, я действительно начну волноваться. — Это невозможно, — прохрипел мужчина, мёртвой хваткой обнимая Шоё. — Тебя нет. Сейчас ты исчезнешь. — Никто не исчезнет, если его так крепко держат. Обещаю, я никуда не денусь, если ты прекратишь ломать мне кости. Такасуги неохотно разжал руки, улавливая намёк. Всё равно бы всё закончилось так, как хотел Шоё, но парой минут позже. — Молодец. Спасибо, — учитель с благодарностью улыбнулся. — Поднимайся, Шинске. Пойдём. Ветви деревьев снова зашумели, раскачиваемые вечерним ветром, и, находя некое сходство себя с ними в данный момент, Такасуги поднялся. Они были на холме — там, снизу, вдалеке виднелась зажиточная деревушка. Над некоторыми домами виднелся кухонный дымок, ловко проскальзывая из окон на свободу. Не было сомнения — там велась жизнь. Такасуги медленно обернулся, ожидая увидеть за своей спиной знакомое додзё, но его ожидания не оправдались. Там, в тени деревьев, стоял дом, ухоженный и похожий на очередной призрак прошлого, но он не был знакомой Шоука Сонджуку. Видя, что ученику снова требуется помощь извне, чтобы адекватно реагировать на окружающий его мир, Шоё мягко взял за запястье мужчину и потянул вперёд. Сработало. — Что ты за отвратительная тварь, посмевшая явиться передо мной в таком виде? — с тихой яростью спросил Шинске. Осознание обрушилось ему на голову ледяным дождём. — Всему есть пределы. Ты поплатишься за это. — Не хватайся за меч раньше времени, пожалуйста. Шоё обернулся на него, и на секунду тень легла на его лицо. — Тебе многое пришлось пережить, Шинске. Но поверь, я — это я. Я обещаю всё тебе объяснить, давай лишь доберёмся до дома. Так и не выпуская чужой руки, Шоё двинулся дальше. Ярость немного поутихла в груди Такасуги: никто не смел таким образом надругаться над Шоё. Но, похоже, надругательства не было. Он разглядывал льняные волосы учителя, струящиеся по плечам и спине, и ему невероятно хотелось дотронуться до них, снова подтвердить, что всё это есть. Но его рука не решилась подняться, а второй тот даже боялся пошевелить — вдруг Шоё его отпустит? Шинске молча разглядывал чужую ладонь, державшую его за запястье, и с непонятным для себя чувством отметил, что та была чуть меньше, чем его собственная. Сколько невероятной силы было в человеке, столь изящном на первый взгляд. Сколько разрушительной мощи было в нём самом, в отличие от остальных лишь сравнявшимся ростом с Шоё, но не переросшим его. Это странно, подумалось Такасуги. Видеть того, с кем ты простился много лет назад, и отмечать для себя что-то новое. Он всё ещё был напряжён, словно натянутая на сямисэне Бонсая струна, но в отличие от неё не мог позволить себе лопнуть. Добравшись до дома, Шоё не поспешил заходить вовнутрь, а остановился на веранде, где и выпустил своего ученика. На деревянном полу стоял небольшой поднос с двумя наполненными чашками, и, глядя на них, Такасуги понял, что его ждали. Как это возможно? Разве что он умер, а это — загробный мир, где о грядущей смерти знакомых умершие знают заранее. — Присаживайся, пожалуйста. Исключительная вежливость Шоё напоминала осторожное и бережное отношение к человеку, стоявшему на краю крыши. Лишнее движение — и тот простится с жизнью, а значит, нужно действовать очень аккуратно. Признаться, Такасуги не был против. Он опустился на пол, и Шоё сел на небольшом расстоянии от него. — Я о многом не знаю, Шинске, — после недолгого молчания начал учитель. — Меня не было с вами много лет. Вы все… выбрали свой путь становления самураями, ведь на самом деле он начался именно тогда, когда мне пришлось вас покинуть. Больше некому было вас направлять и поддерживать, а значит, с того момента вы действительно стали самостоятельными. — Покинутыми и преданными одним из своих. — Любая жизнь конечна, Шинске. Всё случилось так, как должно. Я бы не хотел другого исхода. Губы Такасуги сжались в узкую линию и он притянул к себе колено, переместив на него вес своей руки. С самого начала разговора та сжалась в кулак и всё не хотела разжимать пальцы. — Кое-какие отголоски ваших жизней донеслись до меня. Ты всегда был своевольным и упрямым, Шинске, но то, к чему привёл тебя твой путь… — Разочарован в своем ученике, сенсей? — со злой иронией спросил мужчина. — Мне больно, — признался Шоё. Нет, тебе не может быть больно, подумалось Такасуги. Сенсей, ты даже представить не можешь, что такое настоящая боль — та, которую ты тянешь за собой через года, что ноет, не переставая, в твоей груди, а иногда разгорается всепожирающим пламенем, оставляя после себя только пепел и пустоту. Тебе не может быть так больно, Шоё — ты сожалеешь, возможно, но призраки прошлого не вторгались к тебе каждую ночь, сводя с ума. Вероятно, тебе грустно за всё то, что случилось, но не больно. В тебе нет надрыва, Шоё. Ты не восстанавливаешь себя по кусочкам после очередной кошмарной ночи. Тебе не больно. — Нет. Если это правда, то ты бы явился ко мне куда раньше. К любому из… нас. Зачем ты лжёшь, Шоё? — Я бы ни за что не явился ни к одному из вас больше, ведь прошлое должно навсегда остаться позади. Но вскоре грядёт то, к чему ты должен быть готов, Шинске. Я здесь, чтобы помочь тебе. И, если ты позволишь, воскресить то, что ты выжег в себе уже очень давно. — Что грядёт? — глухо спросил мужчина. — Когда ты очнёшься там, в настоящем мире, ты всё поймешь, встретившись с ним лицом к лицу. Это будет твоим выпускным экзаменом, хорошо? Если ты его сдашь, то я буду счастлив. — Почему я? Значит, в остальных ты уверен, а я не готов? Что ж, предсказуемо. Ведь любимчики всегда справляются лучше. Тихий вздох донесся от Шоё. Он имел дело с одичавшим, озлобившимся псом. Нет, волком, Такасуги всегда был им. В его душе не осталось ни сожаления, ни любви — руку, что любой протянет к нему для ласки, тот порвёт в клочья не раздумывая. Шоё был готов пойти на это. Он подобрался к замершему Такасуги, сверлящему его тяжёлым взглядом, и по простому опустил руку тому на голову. Жесткие тёмные волосы послушно прошли сквозь пальцы. — У меня нет любимчиков, как ты выражаешься, Шинске. Вы все одинаково дороги для меня. — Гинтоки настолько не твой любимчик, что ты даже простил его за то, что он с тобой сотворил, — ядовито бросил одноглазый. — Так и должно было быть, Шинске. И он пережил это. И Кацура пережил. А ты — нет. И ты не ступишь в новый день, если не отпустишь то, что выскребло из тебя почти всё, кроме отчаяния и злобы. Это отвратительный монстр, паразит, и он зашёл слишком далеко. Я хочу прогнать его раз и навсегда, Шинске. — Я — отвратительный монстр. Я — паразит, — прошипел Такасуги, смыкая пальцы на чужом запястье и резко дергая его в сторону. Шоё покачнулся и Такасуги хватило этого, чтобы зло швырнуть того на пол и прижать к нему весом своего тела. — Я зашёл слишком далеко. Нет того, кого нужно прогонять. Я проклятый паразит и я хочу, чтобы истлело всё, до чего я могу дотянуться. — Зачем? Шоё с выводящим из себя спокойствием смотрел на него, того, чьё лицо сейчас было искажено от ненависти. — В этом всём больше нет смысла. Всё давно стало отвратительной игрой и притворством, тошнотворным лицемерием. Мир вокруг — домик из бумаги, а в моих руках спички. Все маски будут сорваны тогда, когда он станет тем, чем является на самом деле — бессмысленной пустотой. — Это стало с тобой после того дня… Даже не вопрос, утверждение. Шоё закрыл глаза, и в свете закатного солнца его льняные ресницы отбрасывали длинные тени на щёки. — Это я сделал с тобой, Такасуги? Я — то, что выжигало тебя все эти годы? Руки Такасуги рефлекторно сжались ещё теснее вокруг чужих запястий. Они оказались такими небольшими, он обхватывал их своими пальцами целиком и даже с запасом! Почему? Почему ты — такое невнушительное, светлое, мягкое с виду существо так безжалостно уничтожило всю мою жизнь? Почему твоя нежная улыбка одним своим образом раздирает, как дикие звери, душу? Я бы хотел быть как они все. Не страдать так сильно. Я не знаю, какую жизнь мог бы вести, моя нынешняя кажется мне единственным возможным вариантом. Но, возможно, будь я как они, что-то было бы иначе. Я бы сам стал тем, кого презираю. Но корни моей привязанности к тебе пущены слишком глубоко. Я слишком полюбил тебя. Я чересчур полюбил тебя, в отличие от них. Я даже любовь обратил в то, что оставляет за собой лишь пепел. — У тебя ничего не получится, Шоё… — без каких-либо эмоций проговорил Такасуги, и вся ненависть и даже жизнь вдруг испарились из его глаз. — Я даже тебя, единственного, кого любил в этой жизни, готов разрушить. Посмотри, что я делаю. Твоим рукам больно от того, как я их сжимаю. Ты закрыл глаза, потому что не хочешь видеть моё обезображенное лицо. Ты пришёл, потому что заботился обо мне, а я вот чем тебе отплатил. Возможно, не стоит ничего предпринимать, Шоё. Дай мне не ступить в следующий день и прихватить с собой столько, сколько смогу, ведь Такасуги Шинске уже давно потерян для этого мира. — Я никогда не вернусь в тот мир, о котором ты говоришь, Шинске. Это я потерян для него, а не ты. Почти ласковый, вкрадчивый шёпот Шоё похож на пощёчину. — Тебе нужно принять это. Шоё взглянул на нависшего над ним ученика и его губы изогнулись в грустной улыбке. — Единственное место, где я останусь, будут твои воспоминания. — Прекрати. — Пожалуйста, содержи их в мире, а не боли, если они и я тебе так дороги. — Шоё. — Мы можем пробыть здесь столько, сколько угодно, но это наша последняя встреча. Какого бы похожего на меня человека ты не встретил, это буду не я. Пожалуйста, запомни, это важно. — Шоё! — Ты ещё обретёшь то, что захочешь защищать, когда отпустишь меня. Твои товарищи смогли, и ты сможешь. — Они отпустили тебя слишком легко! Продолжили жить, как ни в чем ни бывало! Словно не благодаря тебе они стали теми, кто они есть! Я ненавижу в них это! Такасуги ощутил, насколько горячими и мокрыми стали его глаза. Каждое слово, сказанное его бывшим учителем — острая игла, впивающаяся в оголенные нервы. Прозрачные капли одна за другой приземлились на бумажно-светлую кожу Шоё. — Это не так, — после небольшой паузы, словно он раздумывал или решался на что-то, проговорил Шоё. — Но если ты видишь всё в таком свете… Шинске. Если бы они любили меня так же, как ты, ты был бы счастлив? Вопрос заставил нервно стучащее сердце Такасуги пропустить удар. «Нет!» — заклокотало всё его существо. Нет! Они не смеют любить тебя так же, как и я! Нет, нет! Пользуясь коротким замешательством одичалого зверя, Шоё ненавязчиво, аккуратно высвободил свои запястья. — Чтобы весь мир, который ты хочешь разрушить, относился ко мне так же? .. Шоё прикрыл тыльную сторону ладони рукавом светлого хаори, и коснулся им мокрых щёк мужчины, осушивая. Он внимательно вглядывался в лицо Такасуги — и был вознаграждён. Эмоции, отразившиеся в его глазах, в плотно сомкнутых губах, говорили куда лучше слов. — Вот видишь, — выдохнул Шоё. — Ты не хочешь. Не ненавидь их за то, что они любили меня иначе. Шинске. Ты хотел когда-нибудь, чтобы я уделял больше внимания тебе? Посмотри. Так и вышло. Ты — последнее, что будет помнить Шоё Йошида. Хватка, с которой Такасуги в этот раз поймал руку Шоё, была куда мягче. Он приспустил намокший от его слёз рукав, натянутый слишком высоко, и медленно коснулся внутренней стороны ладони губами. — Да, — тихо проговорил он. — Чтобы ты был только моим. Этого я хотел. Чтобы никто не смел тебя обесценивать, я готов пойти по головам. — Был готов, — поправил светловолосый самурай, не отступая от своей линии. — Такасуги. Сделай меня тем, что будет только твоей тайной. Пускай все забудут обо мне. Мне хватит крохотного уголка в твоём сердце. Прости этот мир за то, что он отпустил меня. Просто он отдал последнюю частицу меня тебе чужими руками. Она добралась только сейчас. Забери её, спрячь и… забудь. Как подарок, что стоит на дальней полке, и о котором ты большую часть времени не вспоминаешь. Тишина, что мягким покрывалом стелилась вокруг, вдруг разрушилась мелодичным стрёкотом сверчка. Персиковое небо успел завесить тёмно-синий гобелен, что во множестве мест украшали драгоценные камни-звёзды. В подступившей темноте особенно выделялось то нежное внутреннее сияние, которым по жизни был окружен Шоё. — Ты слышишь меня, Шинске? — Да. Сделать тебя только моим. Такасуги коснулся губами его пальцев и запястья, вначале на одной руке, потом на второй. Да, кажется, ему нравилось касаться Шоё ласково, чуть ощутимо — это казалось подходящим для такого создания. Но… этого не хватало. Этого было мало, это не давало ощутить всё, что он хотел всю жизнь. Ему хотелось чувствовать живое, теплое, желанное тело, убедиться, что оно не исчезнет, что Йошида Шоё — здесь, не дать ускользнуть ни одной его крупинке. По-детски, по-собственнически доказать всему миру, что этот человек наконец-то принадлежит ему. Ощущать, как тот отзывается, трепыхается в его руках, что ему хорошо именно в них. Мужчина склонился и впился своими губами в губы Шоё, даже не представляя, в каком восторге окажется от их мягкости и маленького взволнованного выдоха, донесшегося от его возлюбленного. Его руки снова стиснули узкие запястья и прижали их к нагретому за день деревянному полу. Серые глаза напротив блеснули в звёздном свете, прежде чем сомкнуться. Всё ещё было мало, и губы Шинске перестали мучать чужие, и отправились дальше: щекотать дыханием небольшое ушко, целовать и оставаться тёмными отметинами на шее, дальше — на оголившемся плече… Его руки переместились: наконец он смог с жадностью запустить пальцы в гладкие волосы, сжать их до чужого болезненного постанывания, перебирать и спутывать в горячной одержимости. Шоё обнимал его, сжимал в руках багряное кимоно, ласкал пальцами шею и волосы — нежно, совсем иначе, нежели его партнер, и от этого происходящее нравилось Такасуги только больше. Всё правильно. Ты не можешь быть таким, как я. Позволь мне любить тебя с той же кротостью, с которой ты обычно улыбаешься. Тело Шоё оказалось восхитительно отзывчивым на всё, что бы с ним ни делали, и это пьянило не хуже сладкого воздуха вокруг. Оно трепетало и послушно подавалось к жёстким рукам, ласкающим его. Как всегда мягкий и бархатистый голос мужчины открывался новыми сладкими нотками, и в один момент Такасуги понял, что больше не может удерживать себя. Его возлюбленный был перед ним — почти обнаженный, покорный, разгоряченный… Он входил в него медленно, крепко сжимая в объятиях, хрипло постанывая от наслаждения. И стоило ему почувствовать, что можно позволить себе больше, Такасуги не стал сдерживаться. Он сжимал чужие бедра, отпечатываясь на них тёмными полумесяцами ногтей, притягивал ближе к себе, приглушал стоны Шоё безумными поцелуями. Пожалуй, он наконец-то был безумен — и находил в этом настоящее счастье. Шоё целовал его в опущенные веки, приподнимая повязку слева и гладил старые шрамы. Такасуги улыбался. Рассвет не заставил себя ждать. Они заснули, укрываясь одним хаори на двоих, прижимаясь друг другу, словно птицы-неразлучники. Наверное, Такасуги и был по жизни такой птицей, но потеряв свою возлюбленную вторую половину, озверел. Слишком сильный для того, чтобы покончить со своей жизнью. Настолько сильный, что мог покончить со всем остальным миром. Недостаточно сильный, чтобы покончить с прошлым. — Ты сказал, что мы можем пробыть здесь, сколько угодно, — вспомнил Шинске, когда они проснулись. Вчерашний чай, к которому никто так и не притронулся, оказался весьма кстати, и мужчина медленно опустошал чашку, сидя на полу. — Это так, — согласился Шоё, подвязывая поясом кимоно. Запястья, виднеющиеся из-под рукавов, выделялись своим синеватым цветом среди светлой кожи. — Время здесь тянется иначе, чем в реальном мире. — Но ты говоришь, что реален сам. — Верно. Шоё закончил с приведением себя в порядок и устроился рядом с учеником. С коротким кивком принял из его рук вторую чашку с чаем. — Я же говорил тебе. Я — тот самый Шоё, которого ты помнишь. Альтана позволила мне совершить… небольшое преступление против собственного тела, и навестить тебя. Но это — последняя наша встреча, Такасуги. Больше такого не случится. — Ты многого не договариваешь, Шоё, — голос мужчины звучал достаточно уравновешенно. — Не скажу, что мне это по душе. — Поверь, Шоё сказал и сделал всё, что мог. То, что ждёт тебя в реальном мире… не будет мной ни за что. — Что ждет меня в реальном мире? — чувствуя, как рушится только что обретенное спокойствие, спросил Такасуги. — Не я, — улыбнулся учитель. — Помни об этом. Твой последний экзамен, как я и сказал. Он протянул ладонь и погладил ученика по волосам, словно в детстве. От этого в груди Такасуги что-то жалобно сжималось, пронзительно и тоскливо, но уже без разъедающей, подобно жесткой соли, горечи. Он смотрел на того, кого любил больше всех в жизни, со смирением и печалью. Никто и никогда больше не увидит его таким открытым, пообещал он себе. А Шоё знал, что человеческие обещания переменчивы. И, признаться, в этот раз был этому рад. Ведь написанное на лице Шинске читалось очень легко. Если их разговор отпечатался в сознании Такасуги, то тот справится. Тот переживёт. И пообещает себе еще много всего. — Я должен буду проснуться, — вздохнул он. — Да. И жить дальше. У тебя есть всё для этого. Шоё светло улыбнулся. — Кроме… — И я. Я тоже у тебя есть. Не пытайся сказать то, что хотел. Как ты смеешь такое говорить после того, чем мы были заняты всё это время? Ты действительно разочаровываешь учителя, Шинске! — Я слишком жадный, Шоё. Но в этот раз, пожалуй, действительно получил куда больше, чем представлялось возможным. И я всё равно хочу ещё. Уровень моего эгоизма позволяет заставить реальный мир подождать ещё немного. Такасуги поднялся вперед и поймал чужой подбородок пальцами. Главную тайну своей жизни он намеревался запомнить так отчетливо, как только возможно.