Он/Она

Он никогда не воспринимал ее всерьез. Всегда думал, что у нее нет искренних эмоций, нет искренних чувств, что она насквозь пропитана ложью и безграничной любовью к Капитолию. Он никогда ничего о ней не знал. Да и не пытался узнать, ему это было не интересно. Интереснее было приложиться к бутылке элитного алкоголя, пока есть время, и забыться, чтобы не видеть ночных кошмаров. Интереснее было над ней смеяться, и кидать ей в лицо едкие комментарии. Ему всегда нравилось, как она сдерживала себя, ведь капитолийское воспитание не позволяло ей быть грубой и вспыльчивой. Его раздражал ее внешний вид, ее манера разговаривать, и вообще, ее присутствие в радиусе 100 метров. Он ненавидел всё то время, которое ему приходилось проводить в Капитолии, особенно, если ему приходилось быть рядом с ней и слышать ее голос. Он ненавидел Капитолий, но еще больше он ненавидел ее — Эффи Тринкет. Она всегда думала, что он не видит ничего, кроме бутылки. Всегда думала, что он настолько проспиртован, что не протрезвеет до конца своих дней. Она не знала его, хотя пыталась с ним найти общий язык, пыталась завязать с ним разговор, но в ответ получала какую-нибудь гадость, от которой хотелось плакать. Она надеялась, что работа их сблизит, но прекрасно понимала, что он ненавидит все капитолийское, и ее в первую очередь. Она видела, как он смеется ей в лицо над ее нарядами и как он шутит над ее «клоунским» макияжем. Она знала о нем то, чего не знали другие. Знала, что его мучают кошмары, и спасение он может найти, только напившись до беспамятства. Знала, что он всеми силами пытается помочь детям на арене, но его никто не воспринимает всерьез, ведь его всегда сопровождает въевшийся запах алкоголя. Она знала, как он привязывается к детям, и как он старается сохранять свою холодность, лишь бы они не привязались к нему в ответ. Она знала о нем то, чего не знали другие. В отличие от него, он был ей интересен. Он — Хеймитч Эбернети. Он привык, к ее наигранным и вымученным слезам, когда умирает очередной трибут из Дистрикта 12. Она привыкла к тому, что он ей не верит. На протяжении семи лет они работают рука об руку, нет, не работают, он ее терпит, а она относится к нему с пониманием. Она знает, что никогда не получит от него сострадания, поэтому молча удаляется к себе в комнату, чтобы не слышать гадкой критики в свой адрес. Он слышит стук каблуков и звук закрывающейся двери, и с облегчением вздыхает, что эта манерная фифа наконец-таки оставила его одного. Иногда он задумывается над тем, что невозможно так хорошо играть одну и туже роль. Задумывается над тем, что возможно слезы капитолийской дамы бывают искренними. Но он не верит даже себе, поэтому отбрасывает эти мысли в сторону, а в своем затуманенном сознании проклинает весь Капитолий, и в первую очередь Эффи Тринкет. Она ненавидит себя за свою слабость, и за то, что не может остановить непрекращающийся поток слез. Она старается вести себя тише, чтобы никто не услышал ее сдавленных всхлипов, но под «никто» она имеет в виду одного единственного человека. Ее с детства учили тому, что во всем должен быть порядок не смотря ни на что. Поэтому, даже с приступами истерики, она все делает аккуратно и не позволяет себе вольностей. Как бы она ни хотела отбросить парик куда подальше, как бы ни хотела разорвать на себе вычурное платье в клочья, она не может позволить себе такой роскоши. Она должна все положить на свои места, смыть с себя капитолийскую косметику, которая не терпит ненужных и искренних слез слабости, и уже после этого, можно уступить место не прошеной истерике. Он, с бутылкой наперевес, направляется в свою комнату. Его трибуты мертвы, и теперь он может пить без зазрения совести, его никто не сможет в этом упрекнуть. Он знает, что без градуса он не сможет сегодня уснуть, и уже сейчас знает, какие кошмары его будут преследовать. Из года в год одно и то же: ему снятся погибшие пару часов назад трибуты, снятся их родители, которые ненавидят его всей душой, снятся жители его дистрикта, которых он подвел в очередной раз. Он хочет поскорее забыться, чтобы пережить эту жуткую ночь. Иногда он думает, что если бы он был не один, если бы у него был помощник, то переживать ежегодную утрату, в виде двух невинных детей, было бы куда проще. Но у него никого нет, кроме пустышки Тринкет. Хотя, у него нет даже ее, ведь ни один человек не будет терпеть все те гадости, которые делает Эбернети по отношению к капитолийской диве. Она слышала его тяжелые шаги, когда он проходил мимо ее комнаты. Она знала, что у него в руках бутылка, и скорее всего не одна. Ей не нужно было открывать дверь, чтобы убедиться в этом. Она слишком хорошо его знала, слишком хорошо знала его привычки. У нее не возникло мысли осуждения к нему, ведь если бы она могла, она напилась бы с ним вместе. Но он не потерпит ее присутствия рядом с собой, а пить в одиночестве она не собиралась, не хотела повторять судьбу ментора угольного Дистрикта. Она мечтала, чтобы он хоть раз в жизни ей поверил, чтобы заглянул к ней в комнату и спросил, не нужна ли ей помощь. Ей хотелось, чтобы он просто побыл рядом, молча, ничего не говоря. Но она знала, что ему до нее нет никакого дела, что он никогда не поинтересуется, как она себя чувствует после смерти детей. Она знала, что если сейчас попадется ему на глаза, то в очередной раз услышит о себе море критики, услышит из его уст безграничные гадости. Она не хотела, чтобы он видел ее слабой, не хотела давать ему новую пищу для насмешек, поэтому старалась вести себя тихо, чтобы он не услышал ее, чтобы даже не подумал о ней. Он полностью погружен в свои мысли, и только открывая дверь в комнату, он слышит приглушенные всхлипы. Не нужно долго гадать, и быть безгранично умным, чтобы понять, что звуки, идущие из соседней комнаты, принадлежат капитолийской кукле. Ему надоел ее спектакль, ему надоели ее слезы, ведь в них нет искренности, в них нет настоящих чувств. Ему безумно хочется подойти к ней и встряхнуть за хрупкие плечи, чтобы она успокоилась, чтобы поняла, что зрителей у нее кроме него нет, но и ему она не интересна. Он молниеносно оказывается около ее двери. Ему плевать на манеры, он не будет стучаться, не будет спрашивать можно ли войти. Он просто открывает дверь, уверенный, что его взору предстанет расфуфыренная особа, манерно стирающая со щеки очередную вымученную слезу. Но он не знал, что он ошибется, не знал, что в комнате его ждет то, к чему он не был готов. Он не знал девушку, стоящую напротив окна, не знал ту, что крепко обнимала себя за плечи, пытаясь подавить истерику. Он впервые увидел ее настоящую, без макияжа и разноцветно-экстравагантных нарядов. Впервые увидел, что у нее темно-русые волосы, длинной до лопаток, впервые увидел, что кожа у нее не такая бледная, как обычно. Он никогда не представлял ее в растянутой футболке и шортах, и вот, она именно в таком одеянии стоит перед ним. Она — глупая капитолийка. Она — Эффи Тринкет. Она не обернулась на звук открывающейся двери. Она даже не обратила внимания на то, что в комнату хлынул запах перегара. Она продолжала стоять у окна, и смотреть на ночной Капитолий, который у всех вызывал восхищение. У всех, кроме нее. Она была слишком погружена в свои мысли, чтобы заметить что-то вокруг себя. Она поняла, что находится в комнате не одна, когда почувствовала прикосновение тяжелой руки к своему плечу. Она знала, что это был Хеймитч, кроме него на их этаже никого не было. Она не обернулась к нему, не спросила его, зачем он пришел. Она так и продолжала стоять, только теперь, в окне, она видела еще и отражение мужчины. Она не стеснялась себя настоящей, наоборот, она мечтала, чтобы он увидел ее такой, какая она есть на самом деле. Она хотела, чтобы у него в голове разрушился это поганый образ глупой капитолийской куклы. Она хотела, чтобы он наконец-таки ей поверил, чтобы принял ее, и может быть понял. И она это получила, получила то, что так долго ждала. — Все эти семь лет я тебя ненавидел. Ненавидел Капитолий, ненавидел всех людей, но больше всего я ненавидел тебя, — шептал Хеймитч ей на ухо. — Я мечтал свернуть тебе шею, мечтал, чтобы ты заткнулась, мечтал, чтобы ты прекратила свой бесконечный спектакль, — продолжал он. — Но я и представить себе не мог, что ты такая же, как Я. Ты — обычная. Ты — настоящая. Ты, как нестранно, искренняя. Ты — Эффи Тринкет. Только после этих слов она обернулась к нему. Обернулась и молча, обняла. Ему не нужно было, чтобы она что-то ему отвечала, ему нужны были только ее действия. И благодаря этим объятиям, благодаря ее молчанию, он понял, что она никогда не обижалась на сказанные им гадости. Никогда не держала на него зла. Она все это время его понимала. В отличие от него, она поняла, что он такой же, как она намного раньше него. А ему для этого потребовалось семь лет. Но зато сейчас, он знает ее лучше, чем кто-либо другой. Он знает ее настоящую. Ее — Эффи Тринкет.