***
Он смутно помнит, с чего все началось. С первого слова, с первого выстрела или с первого шага в сторону золотых полей до горизонта. Просыпается он лишь в глухом дыму начавшейся войны, где каждый новый человеческий вопль тонет под каменными обломками умирающего города. Приходится бежать, спасая на ходу таких же меченых четвертым листком, взбудоражено раскидывая руками стальные путы. Оплот старой веры в лучшее горит за их спинами, взывая надрывающейся сиреной к мрачным небесам, а Жизнь, твердой походкой шагая за ними, сворачивает на следующий круг ада. Когда его, грязного и безмерно уставшего, втаскивают в набитый заблудшими душами грузовик, мужчина только втягивает осенний воздух носом, переводя дыхание после выматывающей гонки с самим собой. Только пошел второй месяц нового времени. Везут их долго куда-то на восток, где воздух пропитан прелой землей. А после и вовсе выгружают, замещая тела в пространстве добровольно отданной теплыми руками провизией. Крестный ход по стопам морозного дьявола продолжается, и он снова засыпает. Открывая глаза уже в промерзшем амбаре, где в каждом углу слышатся до боли знакомые молитвы на родном. Ночью холод стягивает неприятно кожу, пробираясь в осенние сапоги и под легкое пальто, а позади к спине прижимается такой же несчастный, что пытается согреть дыханием онемевшие пальцы. Утром их выводят за пределы сгнившей постройки, собирая в новый отряд, чтобы продолжить путь к месту назначения. А он и не знал, что можно научиться спать с открытой душой. Будит его размеренный голос из старого радиоприемника, который отвечает на тишину вокруг грубыми словами с отточенными буквами. Его люди несколько безразлично похлопывают по деревянному боку, прошуршав меняющим на другую волну колесиком. Ничего не меняется, ему продолжают четко напоминать об ошибках прошлого из динамика. Жаль, что это понимает только он. Где-то минув час, монотонная лекция сменяется Шопеном, и ему приходится закрыть глаза уже в который раз. Через месяц в лагерь наведывается хозяин земли под ногами. Он совершенно спокоен и холоден, а окружающая природа словно вторит этому. Одним лишь движением хозяин показывает мужчине следовать за ним, а тому так не хочется просыпаться. - Ты здесь не задержишься, упакуй заранее вещи. О каких вещах речь, так и не понятно, он забрал с собой лишь огромное чувство вины, которое тяжким грузом лежит на плечах. - Я попрошу выписать тебе зимнюю одежду, другим привезут ее лишь через неделю. Я буду рад, если ты оповестишь их об этом сам, Лукашевич. И Феликс кивает, наконец пробуждаясь ото сна. Его переводят чуть дальше к Москве, где собрано больше всего польских военных, которые на разный лад строят прогнозы о будущем. Никто из них не хочет верить в худшее, и Лукашевич заражается всеобщей болезнью, громко запевая с Паном колядку на Вигилию и зачитывая, забравшись прям на койку, бегло написанные стихи о доме. Его слушают все, улыбаясь самыми уголками губ, а после помещение заполняют радостные возгласы. В лагере живется не сладко, но и не совсем паршиво, патока с отчетливым привкусом дегтя каждое утро заполняет легкие за работой. Кажется, что война закончилась, или ее и не было вообще. Просто в какой-то момент все перестало иметь слишком большое значение. Он снова оступился, как когда-то давно. Феликс помнит это чувство свободного полета с обломанными крыльями. Когда от собственного пламени в душе сгораешь заживо перед своим народом, не вытерпев тысячи глаз, направленных в сторону надежды. Каждую ночь с новостью из еще одного такого же радиоприемника об еще одном уничтоженном городе это пламя в груди распаляется все сильнее. Но с восходом солнца оно затухает под улыбками и шутками окружавших его мужчин. Некоторые напевают себе под нос незатейливый мотив, когда наступает банный день, и всем разрешают побриться. Кто-то упорно строчит письма, облизывая бумажную кромку и складывая их во внутренний карман зимней куртки. Чтобы отдать их или выслать, тогда, потом, когда свобода упоенно выдохнет в ухо. Но неизменны остаются тихие, сбивчивые богослужения в конце каждой недели, когда в пропахшем потом и табаком помещении люди рассаживаются по своим койкам, внемля святому отцу, выбранному наугад велением души. Лукашевич опускается на одно колено, произнося тихое «Амэн» и кротко целуя крест. Он жив, а значит Бог на его стороне. Все меняется в один момент, когда Феликс стоит на крыльце, вдыхая грудью пропахший пеплом и смертью воздух. Это чувствуется настолько сильно, что на языке после каждого вдоха остается назойливый привкус железа. Кажется, русские чем-то крайне взволнованы. Хозяин широкими шагами пересекает площадку, направляясь прямиком к ухмыляющемуся Лукашевичу. Его походка слегка сбита: слишком долго добирался на машине в это забытое самим дьяволом место. Но твердость во взгляде не испортишь ничем, даже кривыми попытками выразить на лице полное равнодушие. - Собирай своих солдат, отправляемся через несколько часов. У тебя нет выбора, это приказ. Феликс с минуту долгим взглядом ощупывает сосредоточенное лицо напротив, подмечая свежий шрам чуть выше брови, а после растягивает губы в широкой улыбке. Он смеется слишком громко, не обращая внимания на выступившие слезы в уголках глаз, облокотившись о деревянные перила позади себя. В проеме двери появляются все новые и новые удивленные лица, что с интересом рассматривают истерику их общего знакомого. Лукашевич сипло выдыхает себе в ладонь, размазав влагу по лицу и повернув голову к все еще беспристрастно стоявшему поодаль Ивану. Когда мужчина распрямляется, крест на груди невольно покачивается, гулом в небесах напоминая о себе. - Ты просчитался так же, как и я, Брагинский. Последующие месяца Феликс видит из-под козырька железной каски. Винтовка на спине успела отбить большой синяк после изнурительных блужданий по непроходимым лесам. Старая, практически непригодная к использованию, но каким-то чудом спасшая уже несколько раз. Его отряд весь польский, не считая двух русских, зеленых парнишек, что изъявили ярое желание отстоять свою Родину. Лукашевич усмехается каждый раз, наблюдая, как вечером те перешептываются рядом друг с другом, грея руки о железную банку с безвкусным чаем и все еще с опаской оглядывая других. Они держатся вместе, и мужчине этого вполне достаточно; он редко говорит с ними на русском, только при особой нужде, когда вражеское дуло темной меткой выглядывает из-за кустов. К концу третьего года нового времени Феликс успевает потерять за своей спиной десятерых, оставляя их остывающие тела в легкой дымке наступающего дня. Горизонт впереди расплывается, теряя свои очертания, а небо снова и снова прорезают железные крылья птиц. Время входит в единый цикл, где неожиданным может оказаться только собственная смерть. Их ловят ранней весной у выжженной дотла деревушки, где черный снег под ногами хранит память криков десятков людей, оказавшихся в западне. Лукашевич безмолвно просит прощения, услышав в ответ оглушающие выстрелы чужих пистолетов. Крест неподвижен, Бог молчит, а с ним замолкает и все вокруг. Мужчине вновь приходится закрыть глаза. Сон проходит после хлопка железной двери, за пределами которой простирается на бесчисленное множество километров скорбный лес. В помещении пахнет безумием и властью, а в темных углах серебряные орлы придирчиво высматривают добычу над уже обглоданными костями. За столом в кабинете сидит с гордой осанкой гость, размеренно штампуя пером на белоснежной бумаге приказы о смерти. Чернила отдают красноватым оттенком. - Я велел привезти тебя сюда. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы тебя отыскать. Брагинский либо сошедший с ума гений, либо непроходимый глупец. - А где Байльшмидт? Гость кажется разочарованным после такого вопроса, но это лишь мираж, который смазывается буквально сразу из-за приподнявшейся брови. - Он руководит Восточным фронтом, Феликс. Мужчина морщится, услышав собственное имя из уст гостя. Он так и не смог привыкнуть: только тот отчего-то обращался всегда по имени, игнорируя и статус, и названную фамилию. - А ты, значит, за спиной своего брата сидишь и бумагу расходуешь, Людвиг? Занятно. И, пожалуй, я поставлю на сошедшего с ума глупца, у таких всегда лучше всего получалось обламывать зазнавшимся крылья. Немец за столом непроизвольно хмурится, выставляя напоказ свой еще юный по меркам страны возраст, а Лукашевич спокойно присаживается на свободное кресло, закинув одну ногу на краешек стола. Такая вольность только раздражает гостя сильнее, они оба знают об этом. Но никто не двигается с места, стараясь не нарушить появившуюся сладкую тишину. У обоих в головах с десяток вопросов друг другу, но молчание сейчас дороже всего мифического Эльдорадо. Первым подает голос Феликс, устав лицезреть перед собой воплощение каменного изваяния. Оно теперь слишком сильно выбивается из общей картины мирового превосходства. А, быть может, это и у Лукашевича просто дурной вкус. - Так зачем я был тебе нужен? Вопрос очевиден и ожидаем с обеих сторон, но именно он заносит молоток над гвоздем, приставленным к раскрытым ладоням. Ответ же должен впиться в нежную плоть ужасающей правдой, от которой мужчина убегал все три года, закрывая собственные уши уже окровавленными руками. - Как зачем? Ты теперь мой. Последующее театральное действие плохо запоминается, отдаваясь в подсознании громким голосом свободы, запертым теперь за похожей железной дверью. Они все здесь, как одна, создают иллюзию полной ничтожности перед тяжестью нового круга. Остается лишь надеяться, что это действительно только иллюзия. Лукашевич переворачивается на спину на своей новой кровати, сверля взглядом выбеленный потолок. Он слепит глаза, заставляя проморгаться от слишком яркого цвета с верхушки родного флага. Что делать дальше он просто не представляет, впервые ощущая себя абсолютно беспомощным. Сколько дней ожидают тут его, закончится ли его существование прямо на этой кровати. Все эти мысли по маленькому кусочку сознания заполняют черепную коробку. Бесполезное, ненужное волнение. И, в конце концов, через несколько восходов темно-бордового солнца он успокаивается, позволив себе снова уснуть. - Я рад, что ты начал обживаться. Эта фраза выбивает Феликса из сновидения, заставляя оторваться от наспех принесенной вместе с завтраком книги. Литература немецкая, с яркими точками над буквами и непривычным для восприятия слогом, но читать ее невольно интересно. Затянула где-то на середине: между строчками о приторно-сладкой любви и новым абзацем про принудительное убийство. Поляк косит глаза влево, сталкиваясь взглядами с Людвигом, что одной рукой закрывает за собой дверь, щелкнув автоматически по ту сторону крепким замком. - Обживаются добровольно, а не насильственно. Я пробуду здесь недолго, - Лукашевич успевает заметить, как мелькает кадык из-под воротника, почти нежно улыбаясь на это. За последние годы старого времени он успел изучить своего невольного союзника вдоль и поперек, припоминая, что подобное движение приравнивается к неудовлетворению. - Спешу тебя огорчить, но это все же надолго, поэтому пересмотри свои приоритеты в общении со мной, - Людвиг твердым шагом проходит внутрь помещения, присаживаясь на свободный стул рядом с кроватью. Осанка гордого орла, стеклянные, светло-голубые глаза осматривают с интересом окружающее пространство, подмечая изменившиеся за несколько дней детали. Увы, их не так много: только стопка книг, грязная посуда с утра и смятое одеяло на полу. Феликс привык спать без него. - Что тебе точно не передал брат, так это опыт в знании людей. Ты наивен хуже молодой дивчины, трепетно вздыхающей по соседскому женатому Пану. Усмешка со стороны немца кажется чем-то новеньким в разнообразии эмоций его души, но Лукашевич на это не обращает внимание, заложив небольшой клочок пожелтевшей бумаги в книгу и откладывая ее в сторону. Разговор обещает быть либо очень серьезным, либо абсолютно бессмысленным. На оба варианта время тратить не хочется. - Может быть, тогда ты передашь мне свой опыт? – Людвиг склоняет голову в сторону, подпирая ее одной рукой и буквально внимательно слушая надрывный смех. Феликс успокаивается через несколько минут, выдавая самое ублюдочное выражение лица из своего арсенала и цокая языком, будто сейчас прозвучит очевиднейшая на всем белом свете вещь. - Такую сгнившую падаль, как ты, даже видеть лишний раз не хочется. Распалившийся огонь в левой скуле кажется намного больше неожиданным, чем ранее усмешка, но Феликс все равно моментально подскакивает с собственного места, щурясь на один глаз. Дерутся они относительно недолго, да и назвать это дракой не повернется язык даже у дворового мальчишки. Мышиная возня, за которой поляк не может разглядеть чересчур явного. Когда же ему заламывают за спину руки, крепкой ладонью сжимая кисти до легкого покалывания в кончиках пальцев, где-то в груди начинает зарождаться паника. Она усиливается после грубого, почти что молниеносного сдирания легких, хлопковых штанов, которые мужчина нашел на верхней полке местного шкафа. Лукашевич шипит в матрас ругательства, отчаянно пытаясь оторвать обе ноги от пола, где на его икры давит чужая подошва сапог. В низ живота неприятно врезается железный край кровати, натирая кожу при каждом движении тела. А страх и паника заполняют всю сущность полностью, отдаваясь в мозг пьянящим адреналином и заставляя Феликса загнанно дышать в пахнущую сладким мылом ткань. Он не может сдержать крика, когда над ухом сдавленно выдыхают, а вместе с членом проскальзывают пальцы, стараясь растянуть посильнее и уменьшить боль, к сожалению, не его. Он пытается глубоко вдохнуть, когда на спину между лопаток давит широкая ладонь, выбивая из легких такой нужный кислород. Он чувствует собственное сердце, отчаянно желающее вырваться из груди попытками пробить над собой ребра. Он слышит возбужденное пыхтение и слово, что после будет напоминать отголоском зарождающейся ненависти в висках. Крест отрезвляюще впивается боком в светлую кожу на шее, каплей крови вычерчивая на простыне недалекое будущее. Лукашевич закрывает глаза и вспоминает последнюю услышанную им проповедь. Через глухую к молитвам бесконечность Людвиг ослабляет хватку на запястьях, удовлетворенно простонав в ответ на безвольно склоненную к его ногам голову. Немец переворачивает Феликса на спину, наклоняясь за победным поцелуем, признающим полное превосходство за убийцей. Но поляк лишь отклоняется, заработав горячую, хлесткую пощечину, которая алым пятном будет жечь до самого вечера. Насилие неизменно продолжается еще несколько недель, перерастая в месяц инертного состояния. Лукашевич лишь поначалу пытается зализать все физические раны на теле, после плюнув на эту затею и оставив их гнить так же, как собственную душу под тяжестью ненависти. Он перестает сопротивляться где-то на середине пути, как раз между словами о любви и склонением к самоубийству. Вот только какая-то капля надежды, отчаянно кричащая в недрах соляных шахт, заставляет Феликса каждый раз отворачиваться от губ, пахнущих пеплом из печей и закаленной сталью. А потом Людвиг исчезает. Он не появляется день, а может и полгода, счет времени перестал являть из себя что-то значимое для мужчины. И вот вроде бы все естество вопит от желания восстать, пробудиться от летаргического сна, но Лукашевич ничего не предпринимает, переворачивая новую страницу в очередной не смешной немецкой комедии. Он ждет момента, когда снова распахнется железная дверь.***
- Два года прошло, а ты все никак не можешь избавиться от своей пагубной привычки, - Брагинский несерьезно хмурится, подливая в свой стакан немного водки и доставая из кармана пальто небольшой, тканевый кулек с завязочкой. Лампочка под потолком в последний раз моргает, хлопнув нервами где-то внутри и погаснув, погружая все помещение в осязаемую тьму. Шипит длинная спичка пламенем, освещая новенький табак в деревянной трубке, и Иван сладко затягивается. Феликс на ощупь достает из грязного рюкзака новую лампочку, поднимаясь с места и забираясь ногами на шаткий стол, чуть подвинув опьяняющую стекляшку к краю их мира. Свет, заливающий комнату новыми красками, согревает слабую надежду на лучшее в груди, и поляк возвращается обратно на скрипящий стул, поднимая неказистый тост за ветер свободы гуляющий за старым окном. Брагинский хитро растягивает губы в улыбке, замечая маленькую искру справедливости на дне чужих, зеленых глаз, а после громко чокается, предвкушающе выдохнув. - Мы еще поборемся.