Ненавистный запах шоколада

Эта болезнь тенью нависла над миром. Волшебным или маггловским — роли не играет, как и не меняет сути ужаса, который приходилось переживать родственникам людей, попавших в плен омерзительной беспомощности. Болезни, которая означала одно из двух — либо жизнь, либо смерть, и в большинстве случаев чаша весов склонялась в сторону последнего. Иначе где же тогда трагизм в этом мире? А его должно быть много, так уготовано кем-то свыше. Люди непременно должны страдать. Но срок у всех разный. Для кого-то сумасшедшее время мучений длится день, для кого-то — два, пять, десять, месяц, год… как первым, так и последним Гарри искренне, всей своей душой завидовал. Что означает год перед лицом бесконечности? Сущий пустяк, пыль, ничего не стоящая мелочь. Его можно переждать, перетерпеть, пересуществовать, если хотите, и забыть как страшный сон. Он не скрывал ни зависти, ни ярости по отношению к тем, для кого горе осталось в прошлом. У него там осталось счастье. Его собственное, длившееся ничтожно мало, но охватившее все его существование, всю суть жизни до последней капли. Коньяк стал неотъемлемым атрибутом, сопутствующим Гарри, где бы он ни был. А траектория его движения вот уже многие годы оставалась короткой — спальня, ванная, лаборатория. И единственное, что изменялось во всем этом равновесии — последовательность. Кто узнал бы в поблекшем, осунувшемся человеке двадцатитрехлетнего, некогда безумно сильного волшебника, спасшего мир? Никто. Просто некому. Замки Принц-менора запечатаны самой сильной магией, на которую он был способен, и ни одна живая душа никогда не проникла бы внутрь сквозь вековые своды — так поклялся себе Мальчик-Который-Выжил пять лет назад. И не нарушил обета. — Ты бросил меня нечестно, — плакал он тогда на свежей могиле, усевшись сверху на насыпь земли и тем самым частично ее разрушая. Его не заботил ни ливень, ни посторонние люди, прячущие псевдо-грустные лица под черными зонтами, ни даже то, что он разговаривал с могильным камнем, — я всегда предупреждал, когда мне нужно было уйти! Северус Снейп, ты самая настоящая свинья! Лежи, лежи здесь, раз уж тебе так хочется быть мертвым! Надеюсь, доски достаточно сильно впиваются в твою спину, чтобы ты тоже мог чувствовать боль! Его оттуда оттаскивали, это он помнил замечательно. Он даже не сопротивлялся, не вырывался, на это банально не было сил — ни моральных, ни физических, никаких. Он помнил все до последнего момента, до каждого взгляда, брошенного на него со стороны. Как ни странно, почти все они были сочувствующими, будто в людях осталось что-то светлое. — Я хочу к тебе. Хочу быть там с тобой, сидеть на Кингс-Кросс и никогда не подходить к поездам, которые везут «вперед». Хочу шутить, лохматить твои волосы, отнимать твои чертовы сигареты с запахом шоколада, который я ненавижу! Северус, если ты думаешь, что это весело — наблюдать за мной молча, то спешу сообщить, что ты самая большая сволочь из всех, каких я когда-либо видел в своей жизни! Кажется, тогда это слышала Нарцисса. Именно она указала Гарри путь, на котором ему удавалось удержаться вот уже пять лет, не сворачивая — разве что к кухонному стеллажу за новой порцией виски. Рак унес много жизней как плохих, так и хороших людей, и в первые несколько месяцев Гарри мучился над головоломкой: как лучшему зельевару века не удалось создать лекарство от онкологии — именно так эту болезнь называют магглы. Но сейчас, после долгих лет упорной учебы и исследований он понял: ему просто не хватило времени. Банально не хватило чертовых дней, часов, минут, чтобы сохранить главное дарование — свою жизнь. Много уходило на разработки притупляющих зелий, чтобы скрывать симптомы от всех, в том числе и от самого Гарри. Это он понял быстро, стоило только заглянуть в личный блокнот любимого. Тогда у него и случилась первая истерика. Не плач, как на кладбище, не депрессия, а самая настоящая истерика с воплями, криками, битыми стеклами и сломанной мебелью. Он тогда разбил рамку с их совместной фотографией, а потом долго-долго склеивал вручную, сидя на полу и разбавляя клей своими слезами. В тот момент он и увидел, что миссис Малфой стояла за его спиной — грустная, но решительная. — Я спасу вашу девочку, клянусь, — обещал Гарри через время, удерживая руки женщины лет тридцати, заплаканной и сонной, — это все глупости, что нет лекарств. Оно обязательно будет, я успею, только поверьте. В последние месяцы он работал днями и ночами, не замечая усталости, сонливости, голода — все это осталось на втором плане, когда появились первые ощутимые результаты. Зелье требовало совершенствования, затем патента, и он терпеливо проходил все процедуры, выступал на необходимых конгрессах волшебников, пересиливая себя, чтобы не сорваться с места и не убежать как последний трусливый мальчишка. Он не мальчишка. Тот исчез пять лет назад, потом было переломное время, когда хотелось выть, выдирать на себе волосы, да хоть головой о стену биться, лишь бы это помогло унять поистине волчью тоску. А потом появилась Нарцисса. Вдова, потерявшая на войне еще и сына, она не читала лекций и не применяла психологических приемов. Она только склонилась над заплаканным лицом Гарри, взяла его окровавленную руку — от осколков стекол, которые он разбивал не глядя — и попросила сделать так, чтобы никто в мире больше никогда не чувствовал того, что чувствует он. Чтобы никакая опухоль не посмела отнять у людей счастье. Вначале он кричал. Кричал, пусть страдают все, пусть мучаются, пусть вгрызаются в подушку по ночам, как делает это он, чтобы не напугать своим ревом домовиков. Он испытывал ненависть к тем, чье горе прошло. Но спустя несколько недель, десятков бутылок виски и две выкуренные шоколадные сигареты — захотелось вспомнить этот ненавистный запах — Гарри подумал, что люди не виноваты в его горе. Виноваты медики, не придумавшие лечения или, может быть, политики, не позволившие из экономических соображений эту вакцину запатентовать, но люди — те самые, ночующие у кровати своих неизлечимо больных друзей и родственников, — они не виноваты. Это было первым шагом к осмыслению своего предназначения в жизни. Сегодняшнее полученное официальное разрешение на применение разработанного зелья к больным — было шагом последним. — Все будет хорошо, уверяю вас, утром она проснется здоровым ребенком. Не нужно плакать, вы ведь не хотите, чтобы я тоже начал. Мужчинам не должно пускать слезы, а вы меня провоцируете. Вы можете забирать домой свою девочку, она будет жить. Она будет жить. Слова тяжким камнем ударили по голове, вызывая непрошеное чувство жгучей ненависти неясно к кому. Она будет жить. А он не будет. Он уже никогда не откроет своих глаз, да и кому как не Гарри знать, что за долгие годы его глаз и нет на месте — процесс естественного разложения никто не отменял. Глупо гнаться по следам того, что уже окончено, как любил повторять Северус, цитируя маггловского писателя. А у него впереди еще десять больных на сегодня и тысячи — в недалеком будущем. — Ты никогда не верил в мои способности к зельям, профессор Снейп, — язвительно протянул Поттер, поглаживая большим пальцем свод холодного могильного камня с выгравированным до боли родным именем и короткой черточкой между двумя датами, — а я добился того, чего не смог ты! Вру. Чего ты не успел. Пожалуй, я бы захотел даже поделиться с тобой зельем, если бы ты вдруг поднялся, с раздражением скинул с себя пласт земли и хорошенько об этом попросил. Но ты не умеешь просить, правда? Я помню, ты рассказывал, как приходилось делать это однажды — перед Дамблдором. Тебе не понравилось. А известно ли тебе, эгоистичное создание, как умолял я каждый день вернуть тебя! Я просил об этом фотографии, просил эту самую могилу, просил Дамблдора, просил даже бога, в которого никогда не верил. И не верю сейчас, а там, над нами — обычный слой атмосферы. Дальше космос, бесконечная вселенная, и ни одного доброго громадного дяденьки, которого кто-то по своей дурости назвал всемилостивым. Как думаешь, если бы он существовал, он вернул бы мне тебя? Я помню твой взгляд, он был всегда строгим, надменным, и только иногда в нем скользил лучик света. Как вот этот самый — вот он спрятался между листьями клена, видишь? Сволочь ты, Снейп. Не мог прожить дольше на пять лет и сорок пять дней. А там глядишь — и мы вместе любовались бы солнечными лучами. Не на кладбище. Гарри склонившись, прикоснулся пересохшими губами к обжигающе-холодной гравюре. Если бы Северуса спросили, что он больше всего ценит в своем любимом человеке, он ответил бы не задумываясь — силу воли. Он покидал этот мир с тяжестью в груди, но где-то между сильными уколами жгучей боли мелькали радостные светлые вспышки. Как маленький пир во время огромной страшной чумы, пожирающей все на своем пути — и любовь, и счастье, и жизнь. Уже тогда он предполагал, что спустя время маленькая девочка со страшным диагнозом однажды проснется здоровой благодаря взбалмошному юноше с изумрудными глазами. Нет, не так: он был в этом уверен. 14.01.16 R.I.P.