По ту сторону

Наушник поверх расстёгнутого ворота пуховика болтается, шапка на коленях лежит, а сам он утыкается в телефон и изредка улыбается, перелистывая страницы и отвечая на беззвучно приходящие сообщения в WhatsApp. И не просто улыбается, а словно тайком, закусывая уголок губ. Отворачиваюсь, пожалуй, слишком резко. Замечает, поднимает голову и вскидывает бровь. Безмолвное, хорошо мне знакомое «ну ты чего?». А того, нахуй! Того, что слишком хорошо осведомлён о том, кто тебе там написывает. Но вместо того чтобы швырнуть в вопросительно застывшую в одном выражении рожу своим тяжёлым рюкзаком, неопределённо передёргиваю плечами и закатываю глаза, сдувая упавшую на глаза чёлку. Ни фига не выходит, разумеется, и я раздражённо убираю её пальцами. — Тох, ну ты чего? Упрямо мотаю головой, как маленький, и становится совсем паршиво, как если бы мандарин, которым, к слову, вовсе не пахнет в забитом вагоне электрички, оказался гнилым, а жрать всё равно бы пришлось. По дольке, разламывая руками рыхлый фрукт и запихивая назад, в горло, рвотный позыв, когда попадается с плесенью. Воняет потом, перегарищем и какой-то кислятиной. Воняет нищетой, злобой и усталостью. Никакого тебе новогоднего настроения. Мало всего этого, так ещё и тётка, пристроившаяся около моего плеча, того и гляди перестанет демонстративно фыркать и просто завалится сверху. А в углу перед самыми дверьми и вовсе зажали какого-то бомжа. Патлатого, какого-то всего чёрного, в непонятном балахоне и с синюшным лицом. Странный, вроде молодой ещё, а выглядит как допившийся алкаш. — Тоха? — наклонившись вперёд, сжимая моё колено, привлекает внимание, и я давлю из себя улыбку. Ругаться перед самым праздником не хочется, но и одновременно с этим — дерьмище просто распирает меня изнутри именно потому, что я всё знаю. Знаю про него и маленького застенчивого братика хозяйки дачи, к которой мы едем на все выходные. И молчит же, упорно молчит, гад, продолжает рассеянно улыбаться, готовить ужин, оставаясь на ночь, а сам мотается в студенческую общагу трахать тощего паршивца. Неделю, а может, две уже. Молчу — и самому бы знать почему. Привычка? Морщусь, вспоминая честные-честные глаза и его любимое, бесячее до невозможности «Ну ты чего, Тоха?» «Ну ты чего? Я задержусь, Анька попросила помочь брату, там с сопроматом что-то». «Ну ты чего? Он же мелкий совсем, ну». «Ну ты чего? Мы только общаемся, прикольный пацан». Прикольный, да. Очень. И голый ничего так, я бы тоже вставил. Аккуратно отцепляю его ладонь и, легонько сжав, отпускаю. — Не надо. Смотрят же. Тут же отстраняется и откидывается на спинку сиденья. — Всё нормально? Нет. Нихуя. Хотя бы потому, что я все твои пароли знаю, идиот! Знаю, во сколько вы списываетесь, и успеваю палить до того, как ты, как хороший мальчик, удалишь все сообщения. — Нормально. Передёргивает плечами, и я вспоминаю, что он был плотно так занят, когда мы познакомились. Мне было девятнадцать, а ему — двадцать три. Мы вместе три года, и с тем парнем они тоже были три. Невольно усмехаюсь, жалея, что, как придурок, забыл вовремя зарядить телефон и он очень удачно сдох и теперь мёртвым грузом болтается в кармане куртки. Некуда воткнуться, чтобы не встречаться с ним взглядом, дотерпеть уже до конца года и, вернувшись, разорвать всё к голожопым макакам. Сразу же надо было, но… Утыкаюсь ртом в ворот своей куртки, чтобы скрыть мелькнувшую досаду. Я не хочу дарить его. Не хочу любезно уступать, буквально собственноручно обвязывать ленточкой и пихать под раскидистые лапы искусственной ёлки. Не хочу, чтобы он приехал один и пиздюк, которого я видел только на фото — боже, да я даже член его видел! — сразу бросился Марату на шею. Дёргается, должно быть, от вибрации телефона — и точно, тянется к карману. Вот тут уже гримасу не скрыть, и плевать, что сразу же поворачивает экраном ко мне, демонстрируя невинный групповой чат, переписку с ребятами, которые ждут нас в сорока километрах от Рязани. А я-то всё раньше не понимал, что плохого в общих друзьях. Придурок. Понятно же, что как и мебель, купленная до брака, после развода остаётся со своим старым хозяином, так и я окажусь за бортом этой сплочённой компашки. Он меня туда притащил, и ни фига не секрет, кого перестанут приглашать на общие посиделки после разрыва. Поэтому тоже, наверное, малодушно молчу. Чтобы не остаться в гордом одиночестве в праздники и, обнявшись с бутылкой, приняться драматизировать, доведя всё до масштабов конца света. Люблю ещё? Две недели назад я точно знал ответ на этот вопрос, а сейчас — ёрзаю, пытаясь удобнее пристроить затёкший зад, — сейчас я уверен только в том, что его ебучему, то и дело подающему признаки жизни айфону самое место в деревенском сортире. Ненавижу этот кусок металла и пластика так сильно, как будто бы он во всём виноват. Он, а не моё баранье упрямство и нежелание съезжаться. Нежелание и неумение, скорее даже, проявлять свои чувства, целовать по утрам, радоваться глупой романтической хрени, смотреть влюблёнными глазами и каждый ёбаный день писать длиннющие признания в любви, как делает этот мальчик. А ему только того и надо было, оказывается. Сглатываю, становится совсем паршиво. Вот он сидит, напротив, коленом почти касается моего, расслабленно улыбается, задумчиво смотрит на меня поверх экрана и закусывает губу. С какой-то странной, затаённой нежностью и так знакомо, привычно, невозможно близко и одновременно с этим так, что кишки скручивает. Электричка медленно тормозит, с шипением открываются двери, и внутри вагона становится ощутимо свободнее. Должно быть, почти конечная. Скоро наша. Во рту горько — жаль, не сплюнуть. Горько, как бывает после пары сигарет на пустой желудок. Горько, как частенько было по утрам, когда я ещё курил. Пока он не заставил меня бросить. Потому что моим куревом провоняла одежда, постель и даже его бесячий кот с такой надменной мордой, словно я нахожусь рядом с Маратом только потому, что его пушистая жопа мне позволяет. Снова утыкается в телефон, улыбается уже совсем по-другому. Тепло и чуть сощурившись. Да катись оно всё! Не выдержав наплыва глупых, по сути своей ничего не значащих воспоминаний, поддавшись порыву, вскакиваю на ноги, едва проскользнув мимо тут же ломанувшейся на освободившееся место крупногабаритной тётки, и, не оборачиваясь, лавируя в вялом потоке заползающих в вагон людей, пробираюсь к дверям. Смазанное «Тоха!» летит в спину, но в общем гуле не разобрать интонации. Да и хер с ней, хер с ним! Уже у самого выхода буквально влетаю в того странного бомжа, тут же отшатываюсь и, не поднимая глаз, успев рассмотреть только рукав слишком лёгкого для зимы пальто, выскакиваю на перрон. Электричка двигается, двери с шипением закрываются, и я понимаю, что всё-таки один. За мной не вышел, не бросился вдогонку. Что ж, отлично. Значит, сам всё понял. Оглядываюсь по сторонам, верчусь на месте и понимаю, что всё просто лучше не придумаешь. Выскочил в дремучей глуши, и здесь нет ничего, кроме одинокой открытой остановки с загаженной доской для объявлений и железнодорожной насыпи. Ну охуеть просто! Сплёвываю, и тут же налетает порыв ветра. Ёжусь, ставлю рюкзак на ноги и рывком застёгиваю пуховик до самого верха. Шапку я, разумеется, не взял — а нахуй она мне, действительно? Я же не собираюсь лазить хер пойми где в вечерних сумерках! В карманах — ничего, только сдохнувший мобильник валяется. Раздражённо пинаю рюкзак и, накинув капюшон, торможу около пожелтевшей от времени и не особо-то ласкового климата бумажки с расписанием электричек. За две тысячи тринадцатый. Заебись. Оглядываюсь по сторонам и, только вернувшись к краю платформы, вижу трассу за насыпью. Ну, хоть что-то. Подбираю рюкзак, парой резких хлопков оттряхиваю его от снега и закидываю на плечо. В голове тут же звучит нравоучительное нытье Марата: «Ты с дуба рухнул?! Какой стоп?! Выкинут в сугроб с дыркой от вилки в бочине!» Смачно сплёвываю и прячу, растерев друг о друга, в карманы начавшие подмерзать руки. — В сугроб, в сугроб… Да иди ты! И только поднимающийся ветер разносит по пустой платформе мой вопль. *** Иду вдоль рельсов в обратном направлении по обочине дороги и радуюсь только тому, что хватило ума обуть утеплённые берцы, а не кроссовки. Уже смеркается и, кажется, постепенно холодает, но снежинки так и кружатся вокруг, неторопливо спускаясь с посеревшего неба. Кто там мне вдалбливал, что в снегопад не бывает холодно? Доберусь до дома — наведу быстрорастворимой бурды в пол-литровой кружке и настрочу километровый пост в «ВКонтакте». Изобличительный, блять. Всего и сразу. Мимо проносится чёрный внедорожник, на секунду ослепляет меня фарами, когда оборачиваюсь, чтобы вскинуть руку, и уносится прочь. Досадливо прищёлкиваю языком, когда тачку заносит на повороте, но вписывается, выруливает и исчезает из поля зрения. Выдыхаю и, наблюдая за растворяющимся в воздухе облачком пара, поправляю широкую лямку на плече. Следующая вспышка фар освещает дорогу почти сразу же — минут через пять, наверное, не сориентироваться без часов, — и сразу становится как-то темнее. Градус стремительно падает. Оборачиваюсь, иду спиной вперёд, вытягивая руку с поднятым вверх большим пальцем. Машина тоже тёмная, какая-то иномарка, но снегопад настолько усилился, что попросту не разглядеть. Шины шуршат по обледенелому асфальту как-то особенно мягко, даже мотор почти не шумит, и, когда такая тачка тормозит рядом, я даже теряюсь. Думал, промчится мимо, решив, что не достойна моя жопа сидеть на кожаном кресле, но нет — тормозит. Дверца открывается почти без щелчка, и я, нагнувшись, заглядываю в салон. — Привет. — Тут же закусываю язык, разглядев за рулём мужика лет сорока, не меньше. — До Рязани не подкинете? Изучающе осматривает меня, щурится и кивает. Стягиваю рюкзак и забираюсь в салон, но странно: внутри, мне кажется, так же холодно, как и снаружи. Неужели не заметил и так сильно промёрз? Не может же в таком дорогом авто не работать печка? Ну да хрен с ним — всё не пешком идти. Машина мягко трогается, и я, чтобы заглушить невесть откуда взявшуюся тревогу, принимаюсь искоса разглядывать мужика за рулём. Явно высокий, достаточно широкий в плечах и точно качается или имеет нифиговое спортивное прошлое. Морщинки вокруг глаз, массивный выдающийся подбородок, заросший щетиной, и абсолютно седые волосы. Не красавчик, но явно привлекательный. Должно быть, замечает мой взгляд и ухмыляется. Как-то плотоядно даже выходит. Вздрагиваю и отвожу глаза, принимаясь изучать приборную панель и обтянутый не то кожей, не то бежевой замшей руль. В полумраке не могу разглядеть. И пахнет в салоне как-то странно, знакомо, приятно, но никакой ёлочки-вонючки не висит. Запах едва уловимый, то ли какими-то маслами отдаёт, то ли древесиной. Так и не разобрать. — Стопишь? — подаёт голос, и он оказывается очень низким, глухим, рокочущим. — Нет, просто, вышел не на своей остановке. Кивает и зачем-то добавляет: — Это хорошо. Не люблю стопщиков. Не могу выдавить ничего лучше банального «почему?», да и то для того, чтобы поддержать какой-то косой, не клеящийся разговор. — Пачкают салон. Киваю и отворачиваюсь к окну. Железнодорожное полотно уже скрылось из виду, вдалеке виднеется не то рощица, не то какой-то пролесок. И самое стрёмное, что я даже приблизительно не представляю, сколько ещё пилить до самого города. — Далеко мы вообще от города? Пожимает плечами, и только сейчас замечаю, что у него нет навигатора. Странновато, конечно, но может, просто сломался? — Километров тридцать от силы. Киваю и лезу в рюкзак, нахожу в нём пузатую бутыль из тёмного стекла, которую Марат прихватил с собой в качестве маленького презента для хозяйки дома. Всего пол-литра, а стоит как сбитый «Боинг». — Не против? — Показываю её хозяину машины, и тот даёт добро. Вот и отлично. Крышка идёт туго, но я побеждаю в конечном итоге, делаю глоток и морщусь от того, как неприятно обжигает нёбо и пищевод. Зато жгучее тепло наконец-то разливается по телу. — Холодно у тебя тут, мужик. Безразлично соглашается и щёлкает едва заметным чёрным рычажком справа от руля. Температура внутри заметно повышается уже через пару минут, и мне, к тому времени успевшему сделать ещё пару глотков, становится совсем хорошо. Во всех, мать его, смыслах. В висках приятно шумит, всё немного смазывается, и начинает клонить в сон. Тело не в пример легче становится, и я, поразмыслив, решаю на этом и остановиться. Не хватало ещё вырубиться в чужой тачке или заблевать салон. Расслабленно откидываюсь на спинку кресла и шеей касаюсь обивки. Шероховатая. Прикрываю глаза и прикидываю планы на ближайшую неделю, и по всему выходит, что все выходные мне светит пластом проваляться на диване с бутылкой пива и телеком. Одному. То есть совсем. Даже раздражающего пушистого засранца, лезущего в мою тарелку, больше не будет. Всегда оставлял мне эту линяющую гадину, пока мотался по командировкам. А по командировкам ли? Теперь уже и не уверен, как и в том, что этот белобрысый — единственный, кто отбирал у меня одеяло. Сколько их таких прошло мимо? Уже жалею, что не сдержался: во всяком случае, мог бы надраться в хламину и разбить его холеную морду, а заодно и эту тощую женоподобную дрянь скинуть с лестницы. Всё было бы проще, чем вот так свалить и копаться внутри, невольно принимаясь себя жалеть. Пальцы правой руки ныряют в карман, натыкаются на холодный бок телефона. Интересно, как там Марат? Уже добрался и успел пообжиматься со своим сладким мальчиком? Теперь и в открытую можно, чего уж. И надо же, именно в этот момент широкая ладонь сжимает моё колено. Сначала и не догоняю даже, слишком резко дёргаюсь, картинка немного плывёт, и первое, что я вижу, как всё проясняется, — это его глаза. Невероятно серые, холодные, как колкие льдинки. Не описать даже, что чувствую. Ловит меня этим взглядом, цепляет, не позволяет отвернуться и стряхнуть его тяжёлую руку. Не позволяет… Просто не позволяет ничего, кроме как зачарованно пялиться на него, прямо в черные точки сузившихся зрачков. Усмехаюсь, и так и не высказанная обида гаденько нашёптывает растрескавшимися губами, почти касаясь моего уха: «А почему бы и нет? Почему ему можно, а тебе — нет?». Ведёт по грубой джинсе, останавливается повыше, и я, мельком глянув, замечаю массивную печатку на указательном пальце. — Милое колечко. Хмыкает и, не встретив отпора, оставляет ладонь. Рощица стремительно приближается, и я уже догадываюсь, чем заплачу за любезно предоставленное мягкое кресло. И не сказать, что мне даже хочется, но… Расстёгиваю куртку и, как только машина сворачивает с заснеженного дорожного полотна и проезжает мимо первых неказистых деревцев, дёргаю за рычаг тормоза. Перебраться к нему на колени оказывается очень просто. В одно движение. Смотрит снизу вверх и поглаживает мою поясницу через свитер. Улыбается. — Может, скажешь мне своё имя, дядя? Или тебе больше нравится на «Вы»? — Подёргиваю бровями, опираясь на его плечи, которые оказываются неожиданно холодными под тонким чёрным пуловером. Отмалчивается, только сильнее стискивает моё бедро, и тут уже чувствую, как опаляет даже через плотную ткань. Прикрываю глаза, облизываю губы, нарочно припоминая многочисленные фотки обнажённого, или не очень, мелкого засранца, с которым сейчас развлекается уже не мой парень, и наклоняюсь ниже, решив положить на золотое правило случайного перепиха если не номер один, то два — точно. Собираюсь поцеловать, и он уже даже размыкает сухие губы, как резкий щелчок извне заставляет испуганно дёрнуться и отстраниться, чтобы в следующее мгновение почувствовать сначала холод, а потом и цепкие пальцы, рывком выдернувшие меня из салона прямо на снег. Прикладываюсь задницей и оголившейся поясницей. Брыкаюсь, пытаясь вывернуться и встать, но хватка не ослабевает, и, с силой захлопнув дверцу машины, меня тащат прочь. — Эй! Тут же отбрасывают, путаюсь в ногах и утопаю окоченевшими ладонями в снегу. Кое-как поднимаюсь и ожидаю увидеть кого угодно — да даже Марата, хер бы его порвал, — но передо мной тот странный не то алкаш, не то бомж из электрички. Наклоняется, набирает полную горсть ледяного крошева и, ни слова не говоря, впечатывает мне в лицо. Хватает за плечо, не позволяя отстраниться, и растирает. Жмурюсь, отплёвываюсь, бестолково размахиваю руками, пытаясь отпихнуть его от себя, пару раз даже мажу по шершавому поношенному пальто, но влепить как следует почему-то не удаётся. Словно нечто незримое просто отводит мои руки — иначе как объяснить то, что я так и не смог вмазать ему с расстояния полуметра? Колючие ледышки набиваются в распахнутый рот, колют скулы и даже царапают плотно сомкнутые веки. Отпускает так же стремительно, как и выдернул, и именно в этот момент, неловко замахнувшись, едва не падаю. Отплёвываюсь, яростно тру щёки и распахиваю глаза. — Ты!!! Ты ебанутый?!! Смотрит совершенно равнодушно из-под полуопущенных век и тяжёлой завесы тёмной — не то мокрой, не то перепачканной чем-то — слипшейся чёлки. — Обернись, — произносит без малейшего градуса эмоций или каких-либо интонаций. Продолжая фыркать, как рассерженная, ни хера не понимающая лошадь, делаю, как он говорит, и так и замираю на месте. Потому что никакой машины нет. Нет даже следов шин, только белое полотнище из свежего, продолжающего падать и падать снега. — Как это?.. Как? — растерянно бормочу, обнимая себя за начавшие коченеть плечи, и НЕ понимаю. Алкогольный дурман сошёл, и я… Я не знаю. Всё словно в тумане. Только чёрной блестящей тачки нет, равно как и моих вещей, оставшихся внутри. Сумерки уже ни фига не ранние, сгущаются, а я, почти раздетый, торчу посреди какого-то пролеска, через который даже трасса не проходит. — Как? Как это? — всё повторяю, бормочу под нос, меняя интонации с восклицательной на вопросительную, и никак не могу успокоиться. А мужик со странными глазами? Куда он делся? Он же точно был, был прямо рядом со мной! И печатка эта на пальце! Серебряная, массивная, с замысловатым узором. Не мог же я в самом деле… — Темнеет слишком быстро, можем не успеть. — Не успеть что? Но он уже отворачивается и пробирается вперёд, проваливаясь в сугробы почти по колено. — Эй! Никакой реакции. Его спина маячит уже между ближайшими деревьями. — ЭЙ! Прыгаю на месте, чтобы хоть как-то согреться, и только тогда он оборачивается, немного совсем, вполоборота, и, к удивлению, не кричит в ответ, отнюдь, проговаривает тихо, но я каждое слово слышу, проговаривает: — Или пойдёшь со мной, или останешься тут, с ним. Тут же вспоминаю охвативший меня холод, стоило только дёрнуть на себя дверцу машины. И его взгляд мне долго не забыть тоже. Взгляд и — сглатываю, припоминая его короткие сухие фразы, — голос. — «С ним» — это?.. Кивает и больше не считает нужным задерживаться. Темнеет действительно буквально за минуты, и вечерняя синева постепенно сгущается, отдаёт полноценным, мистически страшным чёрным. И, недолго думая, бросаюсь догонять этого странного парня, который если и старше меня, то явно ненамного. Но вот в странности, пожалуй, даст сто очков вперёд. Впрочем, продираясь через колючие кусты и накидывая тонкий капюшон на голову, я стараюсь об этом не думать. Равно как и о не к месту всплывшем воспоминании о странной коже, которой был обтянут салон машины. *** Деревенька, до которой мы доползли уже в кромешной темноте, явно заброшенная. Чёрная вся, а из виднеющихся на крышах труб не идёт дым. Ни одного освещённого окна. Я замёрз настолько, что почти не чувствую пальцев на руках, но всё равно продолжаю бесполезно прятать их в широкий карман толстовки. Штанины джинсов и вовсе колом стоят, отсырели и вмиг замёрзли. Странный тип выбирает третий с краю дом, относительно целый, с покосившимися стенами и в некоторых местах зияющей провалами дыр крышей. Забегает на крыльцо и, дёрнув на себя массивную, чёрную от времени и влажности ручку, понимает, что заперто. Поджимает губы. Вижу его лицо только в полуметре остановившись — вокруг ни единого фонаря, чтобы разогнать плотную чернь. Кривится, бормочет что-то себе под нос, но, вдруг дёрнувшись, подаётся вперёд и просто высаживает дверь плечом. Петли трещат, вываливаясь из прогнившего косяка, и створка открывается, пусть и не с той стороны. Держится только на одном массивном замке. — Заходи. Дважды просить не приходится, и я проскальзываю внутрь первым, оказываюсь в достаточно просторных сенях, запинаюсь о в беспорядке разбросанные поленья и едва не растягиваюсь на полу, зацепившись ботинком за низкую ступеньку перед ещё одной дверью, ведущей уже в жилое помещение. Приставляет дверь назад, безошибочно нашаривает мой капюшон в темноте, тянет за него и почти силой запихивает меня внутрь — благо здесь уже незаперто. И кажется, темно тут только для меня. Принимается шарить сбоку у смутно белеющей большой печки, а я не знаю, куда себя деть. Не знаю даже, что думать, не говоря уже о «делать». — Эй? — Молчи и не отвлекай меня, — тут же следует раздражённый ответ, и я пытаюсь засунуть и без того зудящую, а сейчас и вовсе корабельной сиреной взвывшую, тревогу куда подальше. И без неё всё слишком непонятно, страшно и холодно. Шарит где-то рядом, шуршит, скребётся, открывая какие-то ящики, и, судя по удовлетворённому вздоху, находит то, что ищет. — Иди сюда. Послушно плетусь на голос, вытянув вперёд руку, и старательно игнорирую миллиарды мелких иголок, впившихся в мои пальцы. Раз чувствую, значит, всё ещё не так плохо, верно? Как только оказываюсь рядом, впихивает мне длинную, самую обыкновенную белую свечу, остро пахнущую хозяйственным мылом и парафином. — Держи ровно. Слушаюсь, кое-как сгибая пальцы, и уже жалею, что бросил курить. — У тебя есть зажигалка? Вопрос, наверное, глупый, учитывая, что он явно не пальцами решил её зажечь, но тишина слишком гнетёт меня, пугает просто до усрачки. — Нет, — хлёстко и с явным раздражением выдаёт. Так обычно говорят «заткнись и не мешай мне». Точно, именно так, сквозь зубы. Глубоко вдыхает, замирает статичной фигурой, и я в который раз не верю своим глазам, потому что фитиль, которого я даже не вижу, начинает чадить и, вдруг заискрив, разгорается. Взметнувшееся пламя освещает его не просто бледное, а синеватое лицо и вскинутую над пляшущим огоньком руку. — Да твою мать, как?! — не выдержав, потрясённо выдыхаю прямо ему в лицо, но он моментально отворачивается, осматривается по сторонам и зажигает ещё одну свечу, куда меньше этой, наверное, вполовину. — Нет времени. Ищи всё, что горит, и тащи к печи. Киваю, решив не спорить. — В сенях, кажется, есть пара поленьев, я… — Не выходи. Я сам. И смотри, чтобы не погасла. Тут же выходит, хлопает дверью, отправляясь собирать пресловутые поленья, а я с опаской принимаюсь изучать некогда жилое помещение. На пузатом комоде обнаруживается стопка старых газет, которые я сразу же тащу на кухоньку, оставляя на полу у закопчённой чугунной дверцы. Огонёк слишком маленький, чтобы отогреть пальцы, и приходится терпеть, уговаривая организм подождать немного, буквально насильно отпихивая подкравшуюся сонливость. Всё чёртов холод! Двери распахиваются, и я вздрагиваю, оборачиваясь. Свободной рукой придерживаю створку, когда он заходит. Возвращается назад ещё два раза и в третий заносит одну свечу, которую тут же впихивает мне в руки. Выдирает заслонку, перекрывающую дымоход, и, присев на корточки, быстро заталкивает поленья в печь, напихивая бумаги поверх. Поджигает сразу полжурнала, удерживая его над пламенем, и тот вспыхивает так быстро и ярко, что мне невольно хочется подойти поближе. Толкает его за заслонку и, понаблюдав за тем, как огонь принимается за поленья, осматривается вокруг. Навалившись на старый тяжеленный, должно быть, кухонный стол, толкает его к двери, перед этим заперев её, опустив широкий деревянный засов. Замирает вдруг, прислушивается и оборачивается ко мне так резко, что я подпрыгиваю на месте. — Сиди здесь. Ни шагу от печи. И что-то есть такое в его голосе… Киваю, и он уходит вглубь дома, шарит по многочисленным шкафам, а я вдруг понимаю, что нестерпимо жжёт пальцы. Капли воска прямо по фалангам стекают, замирая внизу ладони. Сглатываю, осматриваясь, нахожу консервную банку со срезанной верхушкой и ставлю в неё свечу. Пламя дрожит, клонится из стороны в сторону, пригибается к фитилю и шипит. Возвращается с ворохом тряпья, какими-то досками и старой макулатурой. Сваливает всё прямо на пол и завешивает единственное в маленькой кухне окно одеялом. Цепляет его прямо на два торчащих из выбеленной стены гвоздя и только потом, кажется, успокаивается немного. А я наконец-то начинаю отогреваться. Наплевав на копоть и извёстку, прижимаюсь спиной к теплеющему белому боку и вытягиваю из кучи тряпья ещё одно одеяло. Натягиваю его сверху, кутая замёрзшие ноги, и выжидающе смотрю на него, статуей застывшего около стола. — Теперь-то есть время? Передёргивает плечами. — Теперь есть надежда. — Надежда на что? — состроив ехидную рожу, как дебилу задаю уточняющий вопрос, и полученный ответ заставляет меня с силой прикусить язык. — На то, что ты доживёшь до утра, придурок, а не окажешься распятым в рощице на ёлке. Так достаточно понятно? Во рту давно пересохло, но всё равно сглатываю, неприятно царапает горло. — Как это? В каком смысле? — Самом что ни на есть прямом. Яростно мотаю головой, пытаясь вытряхнуть из неё всё ненужное, а нужное хоть как-то систематизировать. — Погоди-погоди! Давай-ка теперь всё с самого начала, ладно? Ты кто такой вообще? Как оказался рядом так быстро? Куда делся тот стрёмный чувак вместе с машиной? Морщится, наконец-то отводя спутанные прядки, закрывающие его лицо, в сторону, и вижу не то чёрную корку, стягивающую левую сторону его лица от виска и до линии челюсти, не то налипшую грязь. В полутьме не разобрать. — Когда сверху на него полез, не казался стрёмным? От любезно подкинутой сознанием картинки кривит. Сам не знаю, как так вышло. Копаюсь в себе и не нахожу ответа, или остатка чувства, толкнувшего меня вот так запросто забраться на незнакомого мужика. Я никогда не лез к кому попало, ведомый лишь чувством обиды или разочарования, а тут… — А хер его знает, как так вообще вышло. Наваждение, знаешь? Минутное помутнение сознания — и ты уже думаешь, что неплохо было бы перепихнуться. Кивает, одёргивая полу своего непонятного балахона, и, словно вспомнив о чём-то очень неприятном, меняется в лице. Марата так передёргивало, когда его препизднутый отчим решал наведаться с проверкой, и насрать, что мальчику давно не пятнадцать и он в состоянии и пожрать приготовить, и самостоятельно решить, какую машину брать. — Вот так и попадаются доверчивые олухи вроде тебя. Выслеживает и цепляет на трассе, потерянного, обиженного на весь мир, бредущего в никуда. Подбирает — ну а дальше ты и сам знаешь. Внушение это или ещё что. Хорошо, что ты не успел его поцеловать. И из его объяснений мне становится понятно только то, что вся эта муть имеет куда более глубокие корни, чем я вообразил. Натягиваю одеяло повыше, стараясь не обращать внимания на свербящий ноздри запах многолетней пыли, и, перед тем как начать забрасывать его уточняющими вопросами, вслушиваюсь. Упорно кажется, что на крыльце кто-то топчется. Туда-сюда… Передёргивает всего, паника забивает гортань комом. С усилием сглатываю и переключаюсь на оборвыша, выдернувшего меня из тачки. — В смысле «попадаются»? А дальше что? Неприятно улыбается, и словно нарочно пламя в печи начинает трещать в этот момент. Ехидно так, кажется. — А дальше — всё. Сядешь в тачку — и наутро тебя найдут на ёлке в той самой милой рощице, замёрзшего насмерть, разодранного, а ближайшие ветви — в гирляндах все из твоих собственных кишок. Пауки, знаешь ли, тоже охотятся не для того, чтобы мило побеседовать. Жрать все хотят, даже почти забытые языческие божки. — Да ты гонишь, блять?! — Не выдержав, вскакиваю на ноги, отпихивая от себя одеяло, и, сделав шаг, всего, блять, один ёбаный шаг, хватаю его за отвороты пальто и, как следует сжав жёсткую материю в кулаках, встряхиваю. Совсем лёгкий, на удивление. Лёгкий для парня, одним движением выдернувшего меня из машины. Но это ли сейчас важно? Важно то, что я хуй знает где, хуй знает с кем, и этот «кто» явно не дружит с черепом. Встряхиваю ещё раз, но, несмотря на это, выглядит откровенно скучающим, чем только ещё больше выводит меня из себя. — Ты больной?! Из дурки дёрнул?! Расслабленно улыбается мне как идиоту и даже не пытается сбросить с себя мои руки. Впиваюсь в его лицо взглядом, словно там вот-вот бегущей строкой резво проскачет ответ на все вопросы, но вместо этого вижу только запёкшуюся чёрную корку и синюшную в плотном сумраке кожу. Нехорошее предчувствие даже не дружески по плечу пухлой ладошкой хлопает — оно ко мне на голову лезет и вот-вот череп как тисками сомнёт. Отпускаю его, одновременно делая полшага назад. В маленьком помещении стремительно теплеет, уже не так зверски конечности колет, только почему-то бедро словно в огне горит. Как раз в том месте, где лежала рука с массивной печаткой. Списываю всё на психосоматику и, беспомощно дёрнувшись, носком притягиваю одинокую табуретку поближе к печи. — Ладно… Ты актёр, да? Кто автор розыгрыша? Марат? Мало ему, блять… Обходит меня, отчего-то ближе к неровной стене держится и, сложив руки на груди, только качает головой. — Он не злой, но и не добрый. Он голодный. Слышал о языческих традициях? Растираю ладони друг о друга и стискиваю виски. Пальцы грязные, пахнут известью и старой шерстью. Как же угораздило? Оказаться чёрт знает где с явным психом, да ещё и без одежды. Стоп! Оборачиваюсь к нему так резко, что в башке что-то кружится. — Машина. Куда делась машина? Отъехать бесшумно он не мог, следы протекторов шин тоже бы остались, а так… Не могу найти никакого логического объяснения. И мужик тоже: почему не вышел, когда дверца распахнулась и я плюхнулся на снег? Почему не крикнул ничего вдогонку? Почему?.. — Не ищи логического объяснения. Его нет. — А ты, выходит, знаешь, о чём я думаю, да? Мысли мои читаешь, херов маг? — Ехидства в моем голосе столько же, сколько в нём и тухлятиной отдающей безнадёги. Всё одно — никуда не деться до утра. В потёмках по снегу далеко не уйдёшь, а учитывая, что в моей груди всё ещё теплится слабая надежда на то, что вместе с рассветом в развалюху вломится кто-нибудь из моих придурочных друзей, а этот оборвыш, ухмыляясь, сотрёт грим с рожи и начнёт рассказывать всем, как я тут чуть не обосрался… Кивает и, кажется, даже слабо улыбается, но не уверен — возможно, всё пляшущие по стенам тени иллюзию создают. — Знаю. Под полом что-то глухо падает, и я вскакиваю так резво, что опрокидываю хлипкую табуретку. Пялюсь на облезшие половицы во все глаза, и не передать словами ту волну ужаса, которая всё моё существо топит, когда примечаю круглое массивное кольцо на люке, ведущем вниз. — Не дёргайся. Пока огонь горит — ему не войти. — Да бред это! Бред какой-то! — шиплю на него, не решаясь повысить голос, и под нами — теперь точно с забившейся с улицы собакой не перепутаешь — кто-то топчется. Молчит, статичной фигурой замерев в углу около двери. Торможу, вспоминая, где он стоял в прошлый раз, и пытаюсь сообразить, как так вышло, что я не услышал перемещения. Ещё шаги! Быстрые, торопливые, куда-то в сторону, и… обрываются. На месте кручусь, пытаюсь понять, как это всё, и взгляд вдруг фиксирует что-то, какое-то движение за покрытым наледью и причудливыми узорами окном большой комнаты. — Ты видел? — ощущая, как царапает в глотке, спрашиваю и едва не подпрыгиваю, когда он, отвечая, оказывается прямо за моим плечом. — Нет, я его слышу. И весь мой сарказм, всё ехидство и недоверие выветриваются быстрее, чем газики из бабьего шампанского. — Так он что, здесь?! Прижимаю ладонь к груди, словно пытаюсь так удержать рвущееся наружу сердце, но не помогает, ни хрена не помогает, потому что снежная наледь, плотный ледяной витраж прямо на глазах тает, а на его месте проступает страшная перекошенная морда. Безумная, безбровая, с багровой кожей и белыми, как снег, зубами. Шарит взглядом по комнате и, наткнувшись на меня, ухмыляется от уха до уха, при условии, что у этого существа вообще есть уши. Не вижу, не знаю. Знаю только, что во взгляде у него явственно плещется безумный голод, желание сомкнуть челюсти на куске моей тушки и рвать, рвать, рвать…. Сглатываю, и существо — ибо я не знаю, как ещё это можно назвать, — явно реагирует на моё движение. Прижимается к стеклу ещё плотнее, даже ладони — или что у него там? — прикладывает к поверхности и шевелит пальцами, словно игриво помахивая мне лапой. Рефлекторно пячусь, а оборвыш, который вмиг перестал казаться мне сумасшедшим, хладнокровно подходит к окну и задёргивает старые пыльные занавески. И на втором окне в комнату тоже. Медленно выдыхаю и опускаюсь обратно на стул. Возвращается на кухню и подкидывает пару поленьев в печь. Критическим взглядом осматриваю оставшуюся кучу деревяшек. — А если не хватит? Оставляет безответным, а мне вдруг очень хочется к Аньке, строить рожи её мелкому братику, фигачить алкашку, греться у настоящего открытого камина и делать вид, что не замечаю лежащую на коленке ладонь Марата. Тёплую, живую, без всяких там колец. Около стены что-то валится, с той, внешней, стороны, грохочет какими-то жестянками и перемещается на крышу. Теперь над головой. По звуку шагов судя, кружит вокруг трубы. И, отогревшись было, чувствую, как подмораживает ноги. Оборванец, чьего имени я всё ещё не знаю, тоже смотрит вверх и недобро усмехается. — Терпи. Пока не совсем понимаю, о чём он, но хватаю отброшенное на пол одеяло и натягиваю на плечи. Запах пыли и старости плотным коконом окутывает. Смотрю на него, на бледные, почти фиолетовые на фоне чёрного пальто пальцы, на меловое лицо и не выдерживаю: — А тебе самому не холодно? — Уже нет. Морщусь, угадывая в, казалось бы, простом ответе очередной ребус. Это «уже» неприятно царапает слух. Цепляет. И что-то подсказывает мне, нашёптывает, что не стоит уточнять и переспрашивать, не стоит соваться туда, куда не просят, но… поправляю одеяло на плечах, прячу пальцы, растягивая рукава толстовки, и делаю, наверное, уже десятую фатальную ошибку за эти сутки. Первой была — сесть в чёртову электричку. — И что это значит? Твоё «уже»? Отогрелся? — Отморозился. Явно не спешит развивать тему, но мне почему-то как в виске что-то зудит, не даёт кивнуть и успокоиться, отвернуться к пляшущим оранжевым язычкам пламени и наблюдать за тем, как они с треском пожирают сухое дерево. — А про всю эту чертовщину… Ну, откуда ты?.. — киваю головой, словно показывая, что именно за чертовщину имею в виду, и не договариваю — и так понимает, что я имею в виду. Оказывается рядом и вдруг присаживается на корточки сбоку, лицом обращаясь к пламени. — А тебе всё неймётся, да? Любопытный? — В какой-то мере. Отводит слипшуюся прядь назад и вдруг вскидывается, смотрит прямо в моё лицо, примораживает взглядом к табуретке и, сощурившись, начинает говорить, следя за реакцией на каждое новое слово: — Кому-то везёт, вот как тебе, и удаётся ускользнуть. Кому-то — нет. Мне не повезло. И продолжает пялиться, буравить взглядом, считывая малейшую мою реакцию, будь то дрогнувший уголок рта или взметнувшиеся вверх брови. — В каком смысле? — давлю из себя с трудом, почти по букве выцеживая, и теперь не в лицо смотрю, а на его пальцы, которыми держится за свободно свисающий край одеяла. Тонкие, явно обмороженные, с обломанными ногтями и тёмной каёмкой, запёкшейся под ними. Расслабленно улыбается мне, а я физически чувствую, как кишки в животе завязываются в тугой узел, а после в ещё один и ещё, пока плотным комом не спутаются. Улыбается, а глаза так и остаются холодными, злыми и колкими. Льдинки. — Я же сказал. Не повезло. А теперь вот вынужден присматривать за неудачниками вроде тебя. Хаос. Сплошнейший разрозненный хаос в черепе. Пялюсь перед собой, но ни кладки, ни самого пламени не вижу. Ничего перед собой. Ладонь, стискивающая край рукава, разжимается и, словно сама, медленно скатывается на его плечо и забирается под свободный воротник. Кожа гладкая, как пластик, очень холодная и какая-то… Не знаю, очень знакомое ощущение, будто я уже касался чего-то подобного. Но не это сейчас важно, а то, что средний и указательный пальцы, прижатые к его горлу, не могут уловить пульсацию крови в сонной артерии. Выдыхает, должно быть, скорее по привычке, а не потому, что ему, блять, нужен воздух, и, дёрнувшись, уходит от прикосновения. — Убедился? Теперь не дёргайся, я тебя не сожру. — Но как это? Как это вообще?.. — бормочу как маленький, всё повторяю то вслух, то про себя, и никак не могу взять в толк. Как? Как такое может быть, если вот он, рядом сидит? Разговаривает? Не тянет ко мне руки и не пробует отхватить кусок? Только щурится, словно внутрь себя впадая, в гипнотический транс, смотрит, и понимаю вдруг, что он не то что не старше, он явно младше меня. Не поверил бы никогда, ни за что бы не поверил… но нечто, заглянувшее в окно, только что с грохотом свалилось с крыши и принялось кружить вокруг дома, то и дело тихонько постукивая в окна, царапая стеклины. Нечто, что хочет распороть меня и у ещё живого выжрать внутренности. Хочет заморозить и утащить в свой лес. Рощицу. Не поверил бы, если бы парень — отчего-то больше язык не поворачивается даже мысленно обозвать его оборванцем — не горбился сейчас, сидя у моих ног, цепляясь за старую тряпку, и не поглядывал на языки пламени. И на удивление, панического ужаса, прихода которого я ожидал с минуты на минуту, нет. Что вот сейчас, сейчас осознанием накроет и шибанёт, сейчас… Нет, вот сейчас… Сглатываю. Жажда становится всё более ощутимой, но как-то отвлечённо, фоново, почти не думаю об этом. Чёрт с ней сейчас. — А ты… У тебя же есть имя? Хмыкает в воротник и отвечает, не поворачиваясь: — У всех есть имена, олух. С оттенком иронии даже, но какой-то невесёлой, словно застывшей. — Скажешь своё? — Я не могу. Понимаю, что очень глупо спрашивать, но отчего-то не могу сдержаться. Не могу захлопнуть варежку и для верности ещё и ладонью зажать свой рот, только чтобы не… — Почему? Пауза. Треск поленьев. Со скрипом проседают доски под чьим-то весом на крыльце. — Потому что не помню, — ровно, без намёка на эмоции, проговаривает в пустоту перед собой, когда я этого уже не жду. Крупной дрожью бьёт, и озноб стекает вниз по хребту. Выдыхаю минуту спустя, и, застывая в воздухе, паром клубится моё дыхание. Буквально стекаю с табуретки и, падая на колени, едва лбом в отставленную в сторону заслонку не влетаю. Он тут же поднимается на ноги, хватает меня за одеяло и, развернув, усаживает у нагретого бока печи. Вжимаюсь в него лопатками, всей спиной стараясь максимально увеличить площадь соприкосновения, и всё равно трясёт. Накатившая слабость не отпускает. — Терпи, до рассвета немного осталось. Киваю, и передёргивает всего, начинает сводить челюсть, и зубы уже отбивают ритм бешеной чечётки. «Немного осталось…» Виски ломит, а на затылок словно молот опустили. — Да что это?! — выдыхаю, сжимаясь в комок, чтобы лбом прижаться к коленям, и вместо ответа слышу, как что-то, царапаясь, прямо по дымоходу спускается вниз. *** — Тош, Тоха… Ты слышишь? — отдалённо доносится, как через плотный слой ваты или толщу воды. Словно и не меня вовсе зовут, но имя-то вроде моё, верно? Темно… С трудом пытаюсь разлепить веки, и стоит только ресницам приподняться немного, как меня ослепляет слишком яркий, даже для дневного, свет. Тело тяжёлое, словно в чужое, не спрашивая, запихнули и теперь приходится заново приноравливаться. Кое-как поднимаю руку, чтобы загородиться от освещения, но её тут же перехватывают и сжимают ладонь в своих двух. Тёплых. — Тош… И вместе с узнаванием, вместе с этим голосом приходит и боль. Дикая ноющая боль. Охватывает конечности и взбирается по ним вверх. Выдыхаю, но выходит какой-то не то хрип, не то сдавленный стон. — Чёрт! Погоди, сейчас!.. Тепло, перебирающее мои пальцы, исчезает, и через пару секунд губ касается прохладная стеклянная кромка. Глоток воды — и стянувшее глотку ощущение отступает. Моргаю, и наконец картинка постепенно проявляется. На фоне белого спутавшего меня потолка я вижу лицо Марата. — Ох, блять… Он улыбается, закусывает губу и, склонившись, утыкается лицом мне в плечо, беззвучно содрогается не то от смеха, не то в каких-то странных конвульсиях, а я всё никак не могу понять, что вообще происходит. Судя по штативу и тянущейся к моей правой руке прозрачной трубке и явно больничному интерьеру, делаю вывод, что нахожусь в приёмном покое. Но… как? — Я чуть с ума не сошёл, Тох. Когда мне позвонили, я… думал на месте сдохну, честно, — бормочет где-то под моим подбородком, и его дыхание, тёплое и живое, приятно щекочет шею. Пытаюсь привстать немного — и не выходит. Тело отзывается только болью, а ступни и вовсе горят словно в огне, но зато я замечаю кое-что, кое-что яркое на стуле, чего здесь никак не может быть. Мой оранжевый рюкзак валяется на стуле у двери. — И давно я тут? — осторожно пробую воспользоваться голосовыми связками, но выходит откровенно херово, горло болит. Неужто ангина? — Почти сутки спишь. Обморожения несерьёзные, но какого чёрта тебя вообще понесло в тот дом? Как ты оказался так далеко от трассы? Зачем ты вообще, блять, выскочил из электрички?! Вопросы сыплются на меня один за другим, и ответить хочется только увесистой оплеухой. Сознание потихоньку проясняется, и воспоминания — тоже. Кривлюсь, и такое желанное, приятное тепло перестаёт мне нравиться. Высвобождаю ладонь из стиснувших её пальцев и дёргаюсь, явственно намекая на то, чтобы он убрал свой тяжёлый череп с моего плеча. Понимает правильно, тут же выпрямляется и так и остаётся сидеть на краю кровати. — Тош… — Отъебись. Сильно тебя потревожили? Какого хера притащился? Сглатывает и отводит глаза, принимаясь теребить одеяло. И что-то внутри меня болезненно откликается на этот жест. — Ты сам мне позвонил. Нашли только благодаря включённому GPS. В брошенной много лет назад деревеньке, около печки, а внутри в топку чьё-то шмотье было напихано. Остатки то ли пальто, то ли чьей-то куртки. Как тебя занесло, а? Тоха… Закрываю глаза и больше его не слушаю. Все слова сливаются в какой-то невнятный белый шум, утрачивая смысл. Закусываю губу, и отчего-то хочется зажмуриться покрепче, словно это сможет унять зуд под веками. Остатки. Пальто. — Ну ты чего, Тоха? Придурок маленький, только не реви, слышишь? Не вздумай реветь! Сглатываю, горло снова отзывается рвущей вспышкой, словно чайную ложку битого стекла пришлось приговорить. — Сам ты придурок… — едва давлю из себя, и становится легче. Легче настолько, что я не хочу даже упоминать о его новой пассии. Не после того, что было. Не хочу. Облегчённо вздыхает, будто только и ждал моего выпада, улыбается, и мне вдруг хочется счесать пару костяшек о его зубы. Так, чтобы раскровить стиснутый кулак и замахнуться для второго раза. — Я в порядке. Вали. Теряется, усмешка выцветает, сходит на нет, и он опускает взгляд, смотрит на свои сцепленные в замок руки. В кои-то веки без мобильника в беспокойных пальцах. — Куда «вали»? — Я не знаю имени твоей новой дырки. Вот к нему и катись. — Тош… Горький привкус всё никак не желает сходить с языка, отворачиваюсь, взглядом натыкаюсь на капельницу и, пожалуй, очень вовремя. Самое время перекрыть краник. Тянусь сам, но опережает меня. Вскакивает и, перегнувшись через кровать, пережимает трубку. — Я сейчас вернусь, только медсестру… — Не надо, — прерываю, не дав договорить, и он прекрасно понимает, что именно мне «не надо». Замирает, стискивает челюсти и вдруг кивает, уходит, ни разу не обернувшись, и, тихонько щёлкнув ручкой, закрывает за собой дверь. Медсестра приходит почти тут же, Марат — не возвращается. *** Проспав почти весь день, открываю глаза снова уже ближе к ночи. Наверное, не меньше десяти — точно не знаю, мобильника под рукой нет, а часы я не ношу. Выдыхаю и осторожно сажусь на кровати. Тело едва слушается. На мне домашние шорты и такая же затасканная футболка. Неужели Марат привёз утром? Переодевал тоже он или сестрички? Впрочем, этого я, наверное, никогда не узнаю, да и как-то не слишком хочется. Кое-что привлекает моё внимание, и, осторожно задрав широкую гачу, осматриваю это самое «кое-что». Кое-что, смахивающее на ожог, расползшееся по бедру чуть выше колена. Кое-что, явно имеющее очертание ладони и растопыренной пятерни. Кто-то шумно выдыхает в темноте, и я всем телом вздрагиваю, рывком оборачиваясь к источнику звука и… даже не знаю, что думать: развалившись на узком стуле, спит Марат. Рядом на тумбочке стоят маленькая искусственная ёлка с жалкими пятью шариками и целый пакет мандаринов. Ненавижу, блять, мандарины. Знает, гад, и всегда покупает под Новый год, точит на пару с котом и лезет целоваться, перепачкавшись в липком соке. Качаю головой и пробую встать на ноги. Шатает, но держусь вполне сносно, пусть даже кажется, что желудок уже переваривает сам себя. Фонарь за окном светит аккурат в палату, и, поддавшись порыву, подхожу к подоконнику. Снежинки неторопливо кружатся, спускаются вниз и окрашиваются в жёлтый, попадая под луч света. Веду по раме, и она не кажется холодной. Тогда прижимаю ладонь к стеклу, и с той, внешней, стороны проступают контуры чужих пальцев. Чуть длиннее моих, с тёмной каёмкой запёкшейся крови под сломанными ногтями…