Misere, Venere

Наверное, она должна была что-то почувствовать, принимая на руки крохотное существо – свое дитя, – но чувствовала только невыносимую усталость. Гил потянулся посмотреть на ребенка, и тот немедленно закричал снова, заставив Алазон поморщиться. – Унесите его. Служанки подхватили орущий сверток и выбежали из комнаты. Гил растерянно посмотрел им вслед. – Почему он плакал? – Не знаю. Я устала. – Прости, милая. Конечно. Он неловко гладил ее по голове, а она злилась. Глупый. Неужели нельзя было догадаться прийти позже, когда она бы отдохнула и привела себя в порядок? А сейчас он увидел ее вот такую, измученную тяжелыми родами, бледную, с тусклыми неуложенными волосами, и сам же сидит и переживает за нее. – Как его зовут? Алазон не сразу поняла, что он имеет в виду. Сейчас она могла думать только об усталости – и о теплых руках Гила. – Как зовут нашего ребенка? – Я не задумывалась. Еще рано. Он обнял ее крепче. – Я так рад… – и выпалил, на одном дыхании: – Теперь ты согласна выйти за меня? Ну вот, начинается. – Гил, ты сам знаешь, что нельзя. Мы и без того зашли слишком далеко. Иногда ей казалось, что она намного, намного старше это взрослого, седеющего уже мужчины-воина. Даже ее непутевый брат вел себя взрослее. Придворные девушки, слышала она, повторяли, что от любви глупеют, но она-то не поглупела. А Гил сидит и беспомощно смотрит влюбленными глазами. – Но у нас теперь есть ребенок. Как будто это что-то меняет. Дверь скрипнула: брат заглянул спросить о самочувствии. Гил отпрянул от нее – смущался проявлять чувства при посторонних. Алазон была только рада: разговаривать с Гилом она пока не готова, пусть лучше уйдет. Она не в силах отвечать на вопросы о ребенке. Каждый день Алазон просыпалась с мыслью, что вот сегодня, вот сейчас наконец-то осознает и почувствует себя матерью, поймет, что любит вечно хнычущего и орущего младенца, а не раздражается, когда его приносят. Может, даже захочет покормить его сама. Но чувства не появлялись. Алазон было неприятно – будто не ее это ребенок. Чужой. Неродной. Он не чувствовал, когда она пыталась общаться с ним мысленно, используя хореку: так когда-то делала ее собственная мать. Он все время плакал, когда Алазон решалась взять его и покачать. Гил тоже пробовал брать его на руки – лицо у него при этом делалось смешное и трогательное; так нежно, как на ребенка, он даже на саму Алазон никогда не смотрел. На его руках ребенок орал не так сильно, как когда его брала Алазон. Гил хотел назвать его Лоуренс – старинным симаронским именем, – но она запретила. У ребенка – светлые, почти белые волосы и бледно-золотые глаза, еще оставалась надежда, что он синдзоку и может получить имя своего народа. Но с каждым днем надежда все таяла и таяла, ребенок по-прежнему не умел чувствовать Алазон и ее хореку. И принимался плакать, стоило ей приблизиться. Вместе с надеждой кончалось и терпение Алазон. Гил стал каким-то незнакомым; он то настаивал на свадьбе, хотя Алазон еще год назад сказала – нельзя, то просил дать ребенку имя. – Я увезу тебя, – сказал он однажды. – Ты поедешь в мою страну, родная? В тот вечер она впервые повысила голос не на подданного, а на равного. Гил ее не понимал: он готов был погрузить на корабли и отвезти в Симарон всех синдзоку, раз Алазон отказывалась бросать свой народ, и никак не мог принять, что у синдзоку свой путь. Ради нее он оставил собственную страну, пусть, его дело, но она ради него на жертвы не готова. У нее – Сэйсакоку, и это важнее. Он не понимал. Ребенку исполнилось два месяца, и ждать дальше было некуда: дети-синдзоку в этом возрасте уже понемногу овладевали ходзюцу и могли хотя бы позвать родителей без слов. А этот – нет. Тихим утром – Гил еще спал, даже большинство слуг не вставало – Алазон взяла ребенка из колыбели и спустилась к морю. В детстве ей рассказывали страшноватую сказку о детях-подменышах: призрак древнего короля мадзоку прокрадывался в дома и воровал младенцев, оставляя вместо них детей-демонов. Ей все чаще казалось, что это не сказка, что их с Гилом ребенка подменили на бесполезного маленького демона, который только выпил их любовь до капли и ничего не оставил. Ласковое, ласковое море – теплое, зеленое, волны доплескивали до ее туфель. Ребенок молчал – устал плакать – только ловил взглядом ее новые сережки. Он уже научился внимательно смотреть на яркое или звенящее, только зачем ему что-то уметь? Теперь-то – зачем? Он потянулся ручкой к сережке: на ветру та тихонько позвякивала. Алазон встряхнула ребенка, не хотелось, чтоб он прикасался к ее лицу. В ответ он немедленно захныкал. – Позволь, я его успокою. Алазон вздрогнула: сзади стоял брат. Ни его шагов, ни его присутствия она не почувствовала. – Зачем? – Ты же не любишь, когда он плачет. А я умею успокаивать. Дай его мне, пожалуйста. На руках у брата ребенок и вправду умолк; когда его так держали Алазон или Гил, он исходил криком, а сейчас притих. Только глаза сверкали – сейчас он был больше похож на настоящего синдзоку, чем когда-либо. – Как ты это делаешь? – Использую ходзюцу. Прикасаюсь к его разуму. Послушай, когда ты дашь ему имя? Какое имя, если ребенок неполноценный. – Потом. Брат нахмурился. – Его величество Гилберт искал тебя. Хотел поговорить. Мне кажется, он... Брат не договорил, но Алазон поняла. Гил проснулся, увидел, что ее и ребенка нет, и испугался. Не за нее, за него. И брат это понял. Он не признается, но тоже испугался. – Послушай, Бериас, мне не нужен этот ребенок. Он не синдзоку. Я не могу его любить. Я хотела отдать его. Она не стала говорить – куда. Здесь только море и нищая рыбацкая деревня. Богатых деревень в Сэйсакоку уже не осталось. – Его величество Гилберт тоже не синдзоку. Но ты ведь его любишь. Ребенок снова начал хныкать. Брат неумело прижал его к себе, как котенка или щенка, но ребенок, вместо того чтоб разораться громче, замолчал. – Как ты это делаешь? Я совсем не чувствую его хореку. Он неполноценный, не как мы. – Я тоже не чувствую его хореку, но он ведь как-то меня понимает. Не зови его неполноценным, пожалуйста. Алазон отвернулась. – Он мне не нужен. – Сэйсакоку нужен наследник. Наше будущее… – Нет у нас будущего! И не будет! Ты не видишь, что происходит? Она кричала, а ветер подхватывал слова и уносил в море. Море всегда давало жизнь, но все изменилось. Когда исчез Священный меч, они еще как-то держались, но когда появился Гил, все стало совсем плохо. – У нас есть будущее, – брат взял ее руку и вложил в нее ручку ребенка. – Почему ты не хочешь этого видеть? – Это не будущее. Он не синдзоку. Ему здесь не место. – А его величество Гилберт? – Ему тоже! Она выкрикнула это в запале и лишь потом вдумалась в собственные слова. Если земля Сэйсакоку простит ее, когда уйдет чуждое, они смогут выжить и без Священного меча. Гилу здесь не место. Сейчас или никогда. – Дай ребенку имя сам, Бериас. Мне все равно, какое. И скажи его Гилберту.