Одуванчик в крови-2. Моя темная луна..

…Горящие ветки деревьев, под серой кашей из неба и обрывков то ли знамен, то ли одежды, густо смешанное с пеплом пожарищ, небо... - Старый хрыч, куда ты это тянешь? Оно мое! МОЁ! - Молчи, я первый это увидел! И кто тут старый, а, лысая башка? Ёхиро по прозвищу Глупый птичий хвост из-за его смешного хохолка на узком лбу, пьянчужка-сапожник, упрямо тащил мешок хурмы из разваленного дома. Его сотоварищ из разоренного селения упрямо пытался вырвать еще не зацветшие плоды. Мародерство. Бич военных дней, после страшных болезней и лишений. Не участвуешь в войне, желая выжить, так или иначе, мародерствуешь. Такая политика жизни Ёхиро. С размаху раздавая оплеухи более тонкому своему односельчанину, широкий, как винная бочка, сапожник, уныло сел на землю, не в силах больше сопротивляться. - А объедини мы наши усилия – нашли бы больше! - Ага, и ты бы все себе забрал! - А надо шевелить жирной тушей! Ничего, война научит твое прожорливое пузо сдержанности! - Сдохни… - обессилено выдохнул толстяк и тяжело поднялся. - Мне надо отлить. Смотри, проныра, утянешь все – я тебя порежу на кожу для обуви! - Вали уже, я все равно не потащу это на себе… Тощий, словно щепка, высохший на солнце, истощенный временем, и побитый жизнью, завсегдатай кабаков, Юй, выходец из Китая, узко щурился на здоровенный - таки мешок хурмы. Откормленный японец еще мог его тянуть. Но не изможденный Юй. Поэтому рука сама потянулась к содержимому и поднесла немытый фрукт ко рту. Небо серой тканью мялось в срывающемся дожде, тучами касаясь верхушек опаленных деревьев. Бушующий ветер колыхал их, заставляя царапать воздух сухими ветками, бесцельно хрипя и грозясь вот-вот слиться с землей в гулком падении. Кап… Кап… Дождь? Кап. Капля, странно горячая, настырная, побежала по лбу. Китаец услышал за спиной нервное сопение. Юй, скривив тонкие губы в брезгливой гримасе, выпалил: -Птичий хвост, если ты снова решил из чувства своего низкого юмора насыпать мне на череп гуано, я тебя сам на кожу порежу! Резко развернувшись, он так и застыл, открыв рот… Сопение раздавалось из огромной, широкой груди, к тому же, молодой, и молочно-белой, пересеченной несколькими грубыми шрамами, стянутыми нитями. Кап. Капля протекла по носу, окрасив его в красный. Только тут Юй понял, что белый пугающий торс что-то держит в занесенной над ним руке.. Поднять голову было страшно, взглянуть в лицо белой, искромсанной фигуры в изодранных штанах – шея затекла в ужасе.. Но медленными рывками Юй поднял лицо вверх. Над ним свешивалась голова Ёхиро, отвратительная, с высунутым набок сизым языком, немо пялящаяся в серое небо остекленевшими глазами, из его шеи кровь капала на лоб Юю. С диким воплем китаец зазмеился назад, давясь хурмой, грязно втоптав ее остатки своим задом в землю. Тут уже он увидел лицо фигуры – молодой мужчина, пепельноволосый, красивый, даже слишком, как для настоящего человека, беззвучно лыбится в белоснежный оскал. Малиновые глаза его переливаются фиолетовой злобой, а выражение лица застыло в маниакальном всплеске, словно маска древнего божества, застывшего в белом мраморе… Жуть от вида лица, на котором четко виднелись капельки крови. Молодой мужчина разинул глаза, силясь что-то сказать, но разразился истошным хохотом, широко разевая рот идеальных зубов, дико гогоча на всю округу. Юй схватился за сердце – гоготание отдавалось в груди, морозя кровь, и эхом пульсировало в висках.. - Что, ублюдок, вылупился? Припадай на колени, а не то отправишься к предкам, Джашин тебя имей! Хохот усилился. Мужчина отбросил отрубленную голову в сторону, и Юй заметил длинную косу в его руке. Испещренную щербинами, как и тело владельца, красная стальная коса с тремя лезвиями, а на ней багровели потеки крови.. Немой ужас схватил пропитое узкое горло, Юй захрипел, вместо вопля лишь застонав. Бежать было некуда. Сзади его спину подперло дерево, кости ломила усталость и истощение, которое отбрасывало попытки бежать, язык связало судорогой неожиданного кошмара… Мастерски взмахнув косой, и воткнув ее в землю, мужчина направился к Юю, доставая из-за спины какую-то палку. Легкое нажатие – и палка раскрылась в штык, черный, как смоль, и острый, как игла. Нависнув над китайцем, фигура прогромыхала: - Припадай на колени, дрянь! И тогда Джашин дарует тебе новую жизнь сквозь боль, а не даст бессмысленно топтать землю твоими дармовыми копытами! С этими словами белое изваяние во плоти взмахнуло штыком, оцарапывая себя, и проливая на землю свою кровь. Ритуал был начат. Неотвратимый, как деяние природы, ведь Джашин и есть – вся материя и сущность мира. Растирая капли на земле ногой, жрец рисовал знак Джашинкьё, действуя заученно быстро, и точно. Окончив знак, он взмахнул еще раз, рассекая кимоно китайца, окропив его алой кровью. Застывший Юй мигом вернулся в реальность, схватившись за порез, и вжимая ткань в дыру на груди, закрывая поток крови, все так же тараща на фигуру глаза. Хидан усмехнулся. Вид глаз, купающихся в ужасе, поглощенных его появлением, всецело цепляясь за него вниманием – это радовало душу, во имя бога он всего будет проливать эту грязную кровь, отправляя неверных к Джашин-саме, грозному созидателю.. - Познай боль так, как познал ее я, или умри!!! Воздух рассекла голубая молния. Оглушительный грохот, всепроникающий, разрывает голову, серое покрывало туч разорвалось в дождь, который стал смывать кровь с черной, в религиозном узоре из костей, фигуры. Вытянув из себя штык, Хидан сел, окропляя землю алым потоком. Но рана тут же затянулась черными ниточками, крепко стягивая саму себя. Этот бесценный дар, непривычно шевелящийся в жилах, необъяснимый неожиданный.. Он ни на минуту не забыл слова их обладателя. Черно-зеленые глаза, пустые, но такие же грустные, глухой голос, глубокий, спокойный.. Хидан скучал по нему? Почему? И так хотел убить его при жизни, за всю эту скупердяйническую любовь к деньгам, обогащению, бесцельное прожигание жизни на материальность, вместо спасения… Но он скучал за финансистом. Наверно, потому, что он терпел все слова жреца. Словно близкий человек. - Какузу, я же предлагал тебе уйти в Джашинизм.. Ну почему ты не слушал.. Теперь я снова один, как и тогда, после пожара в Ю, когда я закрылся в храме… Осмотрев бренное тело тощего китайца, жрец стянул с него полосатые хакама, и натянул на свои ноги, подчеркнув, что шаровары ему впору. Запятнанную кровью льняную рубаху одевать не стал – не его размер, да еще и с прорехой на уровне сердца – то, что это с чужого плеча заметно даже во время войны. Выпрямившись, и откидывая мокрые волосы со лба, путник с темной душой подался искать наживы в городе. Подняв один плод хурмы, чудом уцелевший после потасовок теперь уже покойной парочки, он смачно отгрыз мягкий бок фрукта, бесцеремонно, чавкнув. Хидан из тех людей, которые не меняются. Вопреки всем негараздам. Доев плод, он выкинул ошметки его корочки, вытерев руку о мокрый плащ, который напоминал сито из-за огромных дыр, приладил косу за спину. В разрушенной деревне он нашел-таки рубаху на себя, совершенно черную, ярко контрастирующую с его белыми волосами, и двинулся вон, пересекая полуобрушенный мост из селения. Так он еще долго шел в сторону ненавистной стороны, ибо месть.. Сладкая месть за слова щенков Конохи, их тщеславные личики, которые омрачили верность Джашину, и недостаточно злости и верности Боли.. И мщение будет истязательным.. Нескончаемый взорванный пейзаж серел как за спиной, так и впереди. Изредка попадалась горстка шиноби, отправляющихся на очередную схватку, и никто не знал об этом гадком мальчике-олене. Либо же они молчали. Затем он все же узнал, что этот наглец теперь в четвёртой дивизии Армии альянса шиноби, и находится куда севернее. Густо сплюнув, Хидан отправился вносить свою лепту в сражение. Но в качестве третьей стороны. По скудным описаниям глупых юношей из Конохи, он еле добрался до практически опустевшей деревни. Его плащ никого не удивлял – красные облака давно выцвели, облепленные грязью, и исполосанные дырами, а коса сходила за обычное оружие. Протектор покоился в кармане рукава, носить его уже не было возможности из-за разодранной повязки. Пройдя по главной улице по направлению к главному зданию, он свернул в переулок. Легко уложив парочку привязавшихся чунинов, Хидан направился к моргу, вспоминая сухие описания своих жертв. Вынырнув через два переулка к кварталу торговцев, он обогнул рынок, выходя к центру разработок. Пройдя маленький палисадник, жрец остановился, словно вкопанный. На маленьком клаптике земли было несколько перпендикулярных земле столбиков с надписями. Пробежав глазами по некоторым, он прочел: «неизвестный №1» «№2», и такая же нумерация до седьмого. Повернув голову, Хидан прочел восьмую табличку, и застыл. «№8. Акацуки. Какузу. Возраст – приблизительно 95-100. Нукенин Такигакуре но Сато». На столбце раскачивалась ткань темно-фиолетового цвета. Сняв ее, старовер обнаружил протектор родной деревни финансиста, перечеркнутый ровной, точной бороздой. Ткань все еще хранила отогнутый уголок – как символ неповиновения, желания выразится. Постояв над могилой в безмолвии, Хидан повязал протектор на шею, сдвинув его набок, крепко затянув узел. Собрав всю ненависть, присущую безустанному и алчущему убийств организму, он отправился на север, желая отправить на тот свет не менее сотни отпрысков еретических семей.