Ждать весну.

Он сделал это. Он закончил свой роман. Сотни бессонных ночей в одиночестве промозглой хрущовки, тысячи выпитых чашек отвратно-горького растворимого кофе, десятки тысяч выброшенных страниц, вывернутая наизнанку душа и в кровь искусанные пальцы. Больше года кропотливого труда и попыток выплеснуть мир – таким, каким видит его он сам – на бумагу ровными, равнодушными ко всему печатными строками. И всё это – вот здесь, лежит перед ним толстой стопкой альбомных листов с кроваво-красным, режущим глаз росчерком поверх первой страницы. До оскомины красивые, идеально-правильные буквы, написанные словно каллиграфическим почерком учительницы начальных классов. «Требованиям не соответствует». Три уродливых слова, легших поверх заглавия красивыми завитками. Три слова, заставившие вздрогнуть, словно от хлесткой пощечины. А на вопрос «Почему?» ответ – взгляд, сочувствующий, словно душевнобольному. И голос, каким ребенку объясняют, почему ему нельзя взять именно эту машинку с витрины: «Вы, безусловно, очень талантливый писатель. Но… Мы ведь с вами взрослые люди? Вы ведь понимаете, что книги должны продаваться? А это люди читать не будут. В вашей книге слишком много жизни. У всех и без того миллион повседневных проблем и несчастий, люди хотят читать о чем-то другом. Вот были бы у вас здесь вместо солдат какие-нибудь мафиози с секретным оружием… Ну или хоть пара любовных сцен! Это придало бы живости, это бы заинтересовало». Откуда редактору знать, что никогда солдаты, умирая за каждый метр земли, не вспомнят о каких-то там любовных сценах. И бесполезно объяснять, что жизнь – она именно такая, искореженная, но яркая. Что только так и можно писать, проведя хотя бы день на фронте. Что никакие эльфы, принцессы и мафиози не заинтересуют человека, видящего чуть дальше своей офисной коробки. Пожалуй, не было даже обидно. Скорее – пусто. Слишком многое было отдано тексту, страницам, призванным жить и будить жизнь в глубине других людей. Слишком яркой была радость от успеха – последней точки в его творении, которым он действительно гордился. И сил на то, что бы спорить с редактором не осталось. Почему-то на краю сознания билась мысль о том, насколько раздражающим был пепельно-красный цвет чернил, и что неплохо бы за такие в тюрьму сажать – всё-таки намеренное нанесение психологической травмы с тяжелыми последствиями… Подбородок коснулся груди, выполнив пародию на вежливый кивок, руки подхватили стопку листов, зашуршал целлофановый пакет. Ручка двери на удивление легко поддалась, выпуская из душного, плотно заставленного кабинетика на двоих работников в прохладный пыльный коридор. Кажется, уборщицу здесь причислили к излишней роскоши. На автомате отсчитал двадцать пять ступеней вниз, а в сознании все еще мигали отголоски красной надписи. Улица встретила неприветливой моросью и тяжёлыми, надувшимися тучами, за несчастные полчаса затянувшими небо грязной пеленой. На углу, возле трансформаторной будки, каким-то чудом жил маленький куст можжевельника, притулившись между трамвайными путями и ямой, оставшейся после ремонта труб. В его голых, скрюченных ветках запутался ярко-желтый, словно последний в этом году солнечный луч, кленовый листок. Он доброжелательно подмигивал прохожим и умолял не расстраиваться, а купить перчатки потеплее и дождаться следующей весны, которая обязательно-обязательно придет. С очередным порывом ветра хлынул дождь, холодными маленькими змейками забираясь за воротник, и загнал под крышу автобусной остановки. Вокруг суетились и толкались спешащие куда-то люди, одетые в такие похожие, коричневые, зато непромокаемые пальто. И им, почему-то, нравились любовные сцены. На пустой, серой и продрогшей до самой канализации улице это даже не казалось удивительным. А напротив, через дорогу, на него с плаката смотрела девушка в платье с откровенным декольте, усыпанном блестками. Красном. Кричаще-красном платье. Он очнулся только у парадной своего дома, насквозь промокший и стучащий зубами. В коридоре, у шкафа, от его ботинок остались грязные разводы, с плаща мутная вода капала прямо на ковер. А пакет, кажется, так и остался около той девушки в блестках, затмевающей своим платьем последний кленовый кусочек солнца… И черт бы с ним. Больше не было осточертевшего кофейного послевкусия и свет он гасил не позже двенадцати – выходило экономно. Зато были бесконечные блоки сигарет и неудобная форма, без которой выходить на смену не положено. А кому какая разница, во что одет машинист, если громыхающий состав все равно доставит на место? Еще был конец марта, но серый асфальт, заляпанный комками грязного снега, все никак не чистили… И еще был день, когда прозвенел дверной звонок. Когда вместе с по-зимнему холодным воздухом она появилась на пороге, не по погоде одетая в бледно-синее платье под затертой курточкой и почему-то в желтый шарф. А в тонких пальцах она сжимала аккуратно сложенную пачку листов, перевязанную такой же желтой лентой. - Я… я осенью нашла пакет, и… и прочитала… и… И, кажется, желтый кленовый лист был все-таки прав. Весны действительно стоит ждать. Всегда.