impossible year

There's never air to breathe There's never in-betweens These nightmares always hang on past the dream

      Пайпер подозревает, что что-то неладно ещё в самый первый раз, когда они приходят в Сэнкчуари; они бредут по испещрённому трещинами асфальту – тут и там вроде бы пробивается трава, но и она уже жухлая – и вокруг них нестройно воркуют турели – четыре или пять, Пайпер не уверена, - тем более, что откуда-то справа уже слышно громкое ворчание дизельных генераторов. Пайпер здесь в первый раз; Пайпер озирается – она даже отстаёт от Блю, насупившейся и всё более отстранённой; и пустые глазницы окон и дыр в истлевших стенах смотрят на неё – в основном беспристрастно, как тысячи других окон и дыр, и выбитых дверей Бостона; кроме одного. Пайпер замирает напротив этого одного дома – единственного, в котором до сих пор виднеется мебель – и, что наводит на неё большую жуть, подключённый к сети работающий телевизор со статичной серой заставкой, просящей подождать; и Пайпер буквально заставляет себя закрыть глаза и отвернуться, потому что на неё вдруг накатывает головокружение, как будто она стоит на крыше очередного небоскрёба и смотрит вниз – почти бесконечное расстояние до земли; почти бесконечное падение – почти бесконечное ожидание, которое должно однажды закончиться, так или иначе; и это ведь не падение убивает человека, и Пайпер падает, падает, падает. Кто-то хватает её под руку – кто-то холодный, с пальцами-спицами – и помогает устоять на ногах; шепчет: не слушай; шепчет: пойдём хлебнём Гвиннета; и Пайпер, кажется, что-то отвечает – вроде, Ник, старый дурак, ты же не пьёшь – вроде, отпусти, со мной всё в порядке – вроде, где Блю? – прежде, чем её выворачивает нюкой и мутафруктом на разбитый тротуар, и Ник оттаскивает её к ближайшему стулу.       У старушки, что приносит ей горячий чай, когда они устраиваются за столиком в доме, который все, почему-то, называют «длинным», глаза похожи на разливающееся над пустошью небо – большие и такие голубые, что будто бы прозрачные; Пайпер, отпивая и обжигая кончик языка и губы, старается не пялиться, но, видимо, тщетно – Матушка Мёрфи ласково улыбается дрожащими бескровными губами и шепчет едва слышно: у меня такие глаза, потому что я всё вижу; и тебя видела; и Пайпер улыбается в ответ, почти снисходительно, и позволяет взять себя за руку – яркое сердце – такое яркое на фоне тёмных закоулков – и ей хочется спросить, что это значит – но старушки уже нет рядом, а в дверях дома стоит Блю – взъерошенные волосы, опущенные плечи; вздёрнутый, искривлённый переломом нос; и влажные глаза – густо-зелёные, цвета радиоактивного ила в бостонских реках. Пайпер снова кажется, что что-то неладно, но она решает ничего не спрашивать; Блю провожает её в свой «дом» – большую жестяную коробку на отшибе, почти у самой реки, и вместе они допивают бутылку пива, которую всё же всучил им Ник. Ближе к ночи, когда сверчки перекрикивают даже рокот двигателей, обводя пальцем неровный шрам на её переносице, Пайпер спрашивает, что же это всё-таки значит – ну вот то, про сердце; и Блю ловит и целует её пальцы, и отвечает, что расскажет завтра; и когда Пайпер просыпается утром, Блю уже нет – ни в постели, ни в целом Сэнкчуари.       За завтраком Гарви жмёт ей руку и просит называть Престоном; они едят пюре с кусочками белки – а на десерт, говорит он, щербет из мутафрукта, и Пайпер вынуждена вежливо отказаться, потому что его водянистая, будто разбавленная кислота, смешанная с приторным вкусом нюки, до сих пор стоят у неё в горле; Гарви тогда предлагает ей кукурузного молока с сахарными бомбочками. Позже, уговорив её на экскурсию и остановившись в тени огромного дерева прямо посреди тупичка, он говорит ей, что в Сэнкчуари это что-то вроде главного правила – не приближаться к крипте; и потом – что это всё придумала Матушка Мёрфи во время одного из своих трипов, который утащил её то ли в очень далёкое прошлое, то ли в такое же далёкое будущее, где для решения административных вопросов люди собирались в домах, зовущихся «длинными», а в священных криптах блуждали, запертые и привязанные к своему телу, призраки прошлого, атаковавшие любого, заступавшего на их территорию. Там ещё, говорит Престон, передавая ей пачку сигарет, было что-то про огромных летающих ящериц и людей, похожих на котов, так что все в тот вечер повеселились на славу, но названия как-то зацепились – тем более, что людям действительно становится плохо, когда они заходят в старый дом Кэрол – и Пайпер почти что переспрашивает «в чей?». Докурив, он показывает ей местные достопримечательности – навороченный водяной насос, свободно обеспечивающий водой всё растущее население; бараки, неловко сооружённые прямо друг на друге, с кроватями, стоящими так близко друг к другу, что Пайпер не представляет, как можно встать с такой ночью, не разбудив всех остальных. Она также посещает медпункт – такой же, по сути, барак, только с более удобными кроватями и медицинским оборудованием, и медботом с французским акцентом, которого они с Блю освободили из восемьдесят первого убежища. Заканчивают они в офисе Престона в длинном доме – судя по торчащим из стены трубам, раньше это был – очень просторный, бесспорно – санузел, но сам Гарви, похоже, не против; на отделанных чудом сохранившимся кафелем стенах висят картины с котами и большая карта, и маленькие гвоздики с кусочками зелёной армейской изоленты торчат там и тут, соединённые красными нитями – Пайпер даже узнаёт несколько: Переулок Висельника, где они несколько дней разгребали оставшийся после рейдеров мусор и снимали с цепей полуразложившиеся тела; или вот ресторан Стайрлайт, где Блю, отбившись от кротокрысов, рассказывая какую-то старую – и только ей понятную – байку про драйв-ин-кинотеатры, наступила на лестнице внутри экрана на мину и только чудом осталась с полным набором конечностей, отпрыгнув назад – Пайпер до сих помнит, сколько крови вытекло из бедра Блю, пока она буквально тащила её на себе эти несколько метров до ресторанчика мимо фонящих радиацией бочек и каркасов машин, поскальзываясь на внутренностях кротокрысов, умоляя Блю закончить байку – пожалуйста, я хочу знать, чем всё кончилось – пожалуйста, не теряй сознания – пожалуйста, открой глаза – пожалуйста, я люблю тебя – пожалуйста, не запомни этого. Глядя на свои руки, пока Престон разговаривает с кем-то из поселенцев в коридоре, преграждая ей выход, Пайпер чётко вспоминает самую громкую в тот момент свою мысль: Блю не выберется; если её не прикончит кровотечение, рассуждает она, пытаясь вытащить из плоти очередной кусочек шрапнели, то уж точно убьёт та зараза, которую она прямо сейчас заносит в рану, например, из-под своих ногтей; но у Блю на этот счёт, видимо, свои планы, и они выдвигаются в путь спустя всего полтора суток, три пакета крови и полдюжины бутылок нюки с готовыми завтраками, каждые пару часов останавливаясь, чтобы сменить повязку и вколоть ещё пару стимуляторов. Но Пайпер помнит и другое – уже потом, добравшись до Добрососедства, сидя там, рядом с ней, чувствуя распускающееся в животе тепло и слушая пересказ событий местным пьяницам, она впервые так отчётливо слышит в голосе Блю страх и какое-то пассивно созерцаемое отчаяние; и когда они встречаются взглядами, и Пайпер улыбается ей, Блю прячет глаза и уходит в уборную, а Пайпер молча просит у последнего глотка бурбона в её стакане, чтобы Блю не помнила всего, что произошло.       В новом доме Блю два этажа, и первый весь заставлен ящиками с оружием; каждое утро, шаркая по железному пыльному полу смешными тапочками с Дженглсом-космической обезьянкой, Пайпер открывает их один за другим и делает пометки в давно затерявшемся без дела в кармане её плаща самодельном блокноте размером чуть меньше ладони, сняв резинку, служившую блокнотику переплётом: вот мэр Макдонах передаёт кому-то регулярно голлозаписи на задворках Даймонд-Сити – а вот пистолет Келлога, тяжёлый, с длинным стволом и удобной элегантной рукоятью, который едва не отстрелил ей пальцы на левой руке; вот новая брага Вадима Боброва оказывается заваренной на антифризе, и рядом – неловкий рисунок криолятора, на котором он напоминает скорее пылесос, чем оружие. Она раскладывает листы на ковре в спальне второго этажа; сначала – как мозаику, но спустя время она начинает видеть в них скорее страницы атласа – размытые сообщения о скаутах Братства рядом с подаренным Дэнсом «Праведным Властелином», который она тоже пытается зарисовать, но узнать его всё равно проще по подписи, - и тут же рядом «Спаситель» Подземки и описание Пути Свободы со слов очевидцев; и поцелуй Блю у дверей их штаба; и прости меня; и пожалуйста, уходи; и я прошу тебя, я не хочу, чтобы ты это видела; и выстрелы, слышные даже на поверхности; и вся эта кровь, пропитавшая синий костюм, и запах пороха и горелого железа, и вековая пыль в её волосах, когда Пайпер обнимает её у алтаря. Это ведь всё связано красными нитками, думает она – и сообщение Института, и крушение Придвена, и синты – настоящие мирные синты – слоняющиеся по пустоши; и золотые обручальные кольца в ящике стола, и тапочки с мартышкой, и гудение жестяной крыши под испепеляющим солнцем в жаркий полдень, и щербет из мутафрукта; и старый дом с гнилой колыбелью и навсегда застывшей картинкой телевизора, бесконечно передающего грохот давно разорвавшихся бомб и голоса исчезнувших людей сквозь время для одного-единственного слушателя, затерявшегося между эпохами и понятиями, ежесекундно сокрушаемого весом каждым действием неизбежно создаваемого наследия – безымянный беспокойный драугр из крипты, проклятый скитаться и лишённый шанса на упокоение.        Этим утром в комнате отчётливо пахнет разреженным воздухом и эфемерной стерильностью научных помещений; она стоит в дверях, привалившись к косяку и глядя Пайпер точно в глаза – плечи опущены, волосы взъерошены; синий костюм – почти бесцветный в предрассветных сумерках, и кожа почти светится; и Пайпер, подбирая колени к груди на холодной постели, кутаясь в одеяло, впервые в жизни – как в клише – не может придумать, что сказать. Блю вроде бы не плачет, но свет от газовой лампы на тумбочке мерцает в её глазах так ярко, что за красным почти не видно зелёного; Пайпер отчётливо видит каждый бугорок рубцовой ткани на её лице (на переносице и под губой – сувенир с самого первого дня на поверхности, когда от взрыва шлем силовой брони раскололся и ударил её перед тем, как слететь; над бровью – напоминание о буднях Серебряного Плаща; на лбу, около самых волос, как будто кто-то пытался её скальпировать – цена спасения институтского доктора от Братства Стали), и оттого так живо представляет найденное на самом дне ящика пожжённое фото без рамки, где у Блю разве что мешки под глазами да заживающая язвочка на губе; где у неё вьющиеся волосы до плеч, подвязанные лентой, и лёгкое светлое платье; где рядом с ней мужчина с добрыми карими глазами в подтяжках со смешным рисунком; где она улыбается; и Пайпер вроде бы не плачет, но свет от газовой лампы на тумбочке как-то размазывается и щиплет глаза.