Я модный свет ваш ненавижу, Милее мне домашний круг.
А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»
Ох, и зачем я всё это делаю? Зачем, скрываясь и таясь, притворяюсь парнем? Зачем сбежала ото всех в этот интернат, хотя ни разу не считаюсь инвалидом, за всю жизнь заимев лишь несколько неврологических болезней. Зачем я в этой комнате, боюсь выйти, боюсь, что кто-то разглядит во мне того трусливого человека, что сбежал от своей семьи, от знакомых, от случайных людей, с которыми пересекался каждый день. Эта прическа, одежда так не схожи с моим каждодневным видом, который был присущ мне раньше. К которому привыкли те люди, что видели меня каждый день или немного реже. Интересно, они давно заметили моё отсутствие или вовсе не видят его?«Не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку*? За дверью бессмысленно всё, особенно — возглас счастья. Только в уборную — и сразу же возвращайся»
Я могла прийти сюда под своим обычным видом, девчачьим, могла так же заселиться в женское крыло и жить там, но я слишком труслива, я слишком волновалась, что меня раскусят, если я хоть совсем немного, отдалённо буду напоминать себя. Ту, которая ненавидела свою семью, но едва ли не мастерски лицемерила, скрывая это. Ту, которая ни разу в жизни не хотела становиться похожей на своих родственников, совершенно, даже не делала ни единой попытки. Я та, которая боится стать такой же, как и они. Боится до такой степени, что подобное давно стало самым свежим и последовательным кошмаром, терзавшим меня едва ли не каждую ночь, но покинувшим после того, как я поселилась здесь.«Не выходи из комнаты, не вызывай мотора. Потому что пространство сделано из коридора И кончается счётчиком. А если войдёт живая Милка, пасть разевая, выгони, не раздевая!»
Моя семья… Наверное, это одна из самых влиятельных семей, которые мне попадались когда-либо. Рядом с ними, моими родственниками, я вроде бы была свободной. Я не была ограничена в карманных расходах, которые вопреки всему тратила на книги и чай. Я не была ограничена в общении, но в тоже время я была абсолютно одинока — никто не хотел заводить дружбу со мной, а если и находились такие люди, то общение наше быстро заканчивалось — они говорили, я слишком заумная, мол, это ужасно. Я не была ограничена ни в выборе музыки, ни в обустройстве комнаты, ни в одежде, ни в еде — физически не была ограничена, блок стоял где-то в подсознании, и я не могла через него перешагнуть, я даже не замечала, как делала то, что хотели они.«Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло. Что интересней на свете стены и стула? Зачем выходить оттуда, куда вернёшься вечером Таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?»
Никогда не страдая от ограничений и запретов, о чём любили сплетничать мои сверстники в классе и на улице, я была полностью под контролем своих родителей, и не только потому, что они любили следить за всем, что я делаю, смотрю или слушаю, читаю или пишу — абсолютно всем, у меня не должно было быть тайн от них. Ко всему прочему, вся моя жизнь была расписана. Для них. С самого моего рождения они знали, кем я должна быть, чем увлекаться и что делать в свободное время. Они расписали каждый мой шаг, не дав мне право голоса. Я лишь молча следовала указаниям.«Не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову В пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу. В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной. Ты написал много букв и ещё одна будет лишней»
Позже ко мне пришло понимание. Понимание того, что происходило вокруг. Глядя на таких же детей, как и я — на своих одноклассников, знакомых или обычных прохожих, я начала понимать, что со мной что-то не так. Что не я следовала к чему-то сама, я ни к чему не стремилась и ничего не желала, потому что мне это было не нужно, это не было прописано в моём сценарии. Неожиданно для себя я поняла, что никогда не принимала решения сама, просто потому что в этом не было необходимости. Я лишь молча следовала указаниям, не пререкалась и не спорила, делала то, что хотели они. Не помню, думала ли я над этим раньше, задавала себе этот вопрос: «Что ты хочешь?», но в этот момент он встал очень остро. Для меня.«Не выходи из комнаты. О, пускай только комната Догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито Эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция. Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция»
Читая книги и смотря фильмы, я начала больше рассуждать о жизнях тех героев, о которых шла речь, я стала примерять их образы на себя и возжелала чего-то большего, нежели просто плыть по течению реки, прорытой моей семьёй для меня. Я захотела стать более живой, чем была до этого. Я захотела стать творцом. Тем, кто будет что-то создавать, и не важно как — написанием музыки или сочинением повестей. Я хотела отдалиться от образа, который мне навязали мои родители. Я всегда была прагматичной, консервативной — такой, какой хотели видеть меня родители — и этот образ мгновенно стал мне отвратителен. Я стала больше читать художественной литературы взамен научной; стала чаще смотреть фэнтезийные сериалы, чем посвящать своё время познавательным передачам. Я полюбила российскую поэзию, как не любила ничего и никогда, полюбила романы зарубежных классиков и часто опаздывала куда-либо, зачитавшись. Я начинала быть такой, какой меня не хотела видеть семья.«Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были. Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели, Слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся Шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы и вируса»
Мне говорили о том, что я не должна быть такой, что я поступаю неправильно. Но неправильно ли то, что я хочу быть живой? Живой! А не просто машиной, созданной кем-либо по примеру ведущих технических корпораций. Я не хотела быть такой и, на самом деле, никогда не хотела, просто меня не научили тому, что я должна думать сама, а не переварить чьи-то, не принадлежащие мне, мысли. Меня поддерживали. Совсем немного. Или делали вид, что поддерживали — не знаю. Конечно, не мои родители меня подбадривали и не родители моих родителей, это делали мои более дальние родственники. Они говорили, что стоит немного пойти на поводу у родителей, поддакивать им, а потом пойти по тому пути, который я выберу сама — это звучало так просто, и я ждала. Ждала ещё некоторое время — несколько лет, если подумать, но ничего не менялось — любое моё мнение оспаривалось, а попытки что-то изменить пресекались. И тогда я сбежала. Просто сбежала. Я знала, где находится это место, я знала, как до него добраться. Я связалась с одним из работающих в нём и узнала немного больше, чем обычные слухи и россказни. Я узнала кому можно дать взятку, чтобы никто не спросил твоих документов. А после, я просто собрала вещи и сбежала. Ничего никому не сказав. Взяла самое необходимое и ушла, оставив часть себя там, вместе с ними. Я просыпаюсь от тихого жужжания кофемашины. Наверняка, это Македонский — наша ранняя птичка. Медленно встаю на постели и так же медленно открываю глаза, солнце слепит, поэтому закрываю лицо рукой. Солнце слишком яркое для утра — сколько же сейчас времени? Ах да, этот вопрос запрещён здесь, в Четвёртой, у меня даже часы отобрали, когда я заселилась. Говорят, Табаки не терпит часов. Любых. Вот мои наручные и забрали. Может, хранятся сейчас где-нибудь у Сфинкса или Слепого. Когда привыкаю к яркому свету, вижу сидящего за столом Слепого. Уже с чашкой кофе и сигаретами. Больше никого. Чёрт, а я ошиблась, когда назвала Лорда самым неразговорчивым типом в Четвёртой. Но и Слепой не так часто сидит здесь днём, да и ночью, и особенно редко он это делает в одиночестве. Слепой сидит на одном и том же месте, пьёт один и тот же кофе и курит одни и те же сигареты. После того, как последние мои запасы мёда кончились, я вижу его только таким. Я аккуратно встаю с кровати так, чтобы не столкнуть что-нибудь с неё. На месте Волка лежит груда вещей, на месте Сфинкса — переполненная пепельница, а Лорд всё так же оставляет книги где придётся и даже без закладки, просто кладёт книгу разворотом вниз, и так она и будет лежать, пока её кто не уберёт и этим не взбесит Лорда. Пробираюсь сквозь эти непролазные джунгли, подхожу к кофемашине и завариваю себе кофе. Я бы, конечно, предпочла сварить кофе по старинке в турке и на огне, но выбирать не приходится. — Доброе утро, — говорю я Слепому, чтобы хоть немного разрядить обстановку. Слепой молчит. — Я слышал шум ночью, ты знаешь, что это было? Он знает, я уверена. Он всё всегда знает, и я не удивлюсь, если он уже давно в курсе, что я девушка. Кажется, к этим странностям просто нужно привыкнуть, по-другому в Доме никак. У каждого здесь по странности. Наверное, и я когда-нибудь заимею свою. — Псы готовят переворот, — сухо отвечает он, допивая кофе, — решили перебить друг друга за место вожака. Мне всё ещё не отличить, шутит ли он или говорит всерьёз, ведь здесь никто не будет убивать другого, правда? Пока горячий кофе наполняет кружку, перевариваю сказанное Слепым. В мысли лезут яркие образы драк и побоищ, со всеми из них вытекающими. Машу головой, сбивая свою разгорячённую фантазию — не стоит подобное представлять. Беру кружку и сажусь рядом со Слепым. Слепой пододвигает ко мне пачку сигарет, я беру одну и закуриваю, думая, как сформулировать следующий мой вопрос. — Табаки, — начинаю я через несколько затяжек, — он написал на карте, которую отдал мне, что первый этаж — «нехорошее место». Почему? — Мы уносим туда мертвых, — тут же отвечает он, — а ещё там начинаются все большие драки. От такой прямолинейности меня пронзает шок и все мысли моментально исчезают из головы. Порой мне кажется, что лучше бы Слепой молчал. Некоторое время я смотрю на него, не моргая. Видимо, вожак не преувеличивал, когда говорил, что Псы хотят перебить друг друга. Снова моя яркая фантазия не даёт мне покоя — я представляю, как на том пустыре, который отметил мне Табаки, лежат тела умерших старшеклассников, их холодные взгляды, окровавленные руки и ноги, изорванная одежда… — Не надо бояться, — прерывает мои представления Слепой. — Там не так страшно. Там много мест, куда любят сходиться остальные просто поговорить. «Тот же Кофейник», да? Так говорил мне Табаки, говорил, что в Кофейнике хорошо и что он сам там едва ли не завсегдатай. Я хотела спросить у Слепого, как он почувствовал мой страх — мне слишком хотелось узнать это, и в конце концов я не удержалась и спросила: — Как ты понял… что я боюсь? — Я чую его, — ответил он не сразу. — Твой страх. «Чует»? Ладно, не нужно больше спрашивать. Не нужно. Я получила ответ. Хватит. Пока шла моя внутренняя борьба по поводу, продолжать ли допрашивать Слепого или, наконец, остановиться, в комнату въехал Табаки, а следом за ним Лорд. — В курсе, что ты болтаешь во сне? — сказал он. — Да, — виновато ответила я, — читаю стихи. Мешает? — О, нет, это здорово! — вмешался Табаки, — Так уютно засыпать под твоё бормотание. Обогащаемся в конце концов. — Он рассмеялся. — Не могу не согласиться с Шакалом, — в комнату вошёл Сфинкс, — это на самом деле успокаивает. — Сам сочиняешь? — не унимался Табаки. — Нет, нет, — отмахиваюсь. Парни начинают шебуршать каждый в своих вещах. Я слежу за ними. Слепой пьёт кофе и курит. Идиллия. — Мы ненадолго, — говорит Сфинкс и, ещё немного покопошившись, выходит из комнаты. — Да, да, пора, — подтверждает Лорд, — ты что-то совсем сегодня унылое читал, — видимо, это он ко мне, Лорд сидит ко мне спиной, поэтому я не могу сказать наверняка. — Унылое? — вторю я. — Не знаю, — я машу головой, — мой брат считал, что это как-то связано с тем, что случилось со мной за день. — Вот оно что, — заканчивает он и положив себе на ноги что-то непонятное, выезжает из комнаты. — А куда вы? — спрашиваю я у сидящего в дверях Шакала. — Сегодня открывается моя выставка, Горшочек! — и уезжает. — В-выставка? — скорей для себя, чем для кого-либо ещё бормочу я и хмурюсь. Что может выставлять Табаки? Да простит меня он сам, но всё, что я у него видела и что он мне дарил, было абсолютно бесполезным хламом и точно не годилось для выставки. Может, у него какой скрытый талант есть? Надо будет посетить его выставку разок, разузнать хоть, что он там выставляет. При разговоре о выставках вспоминается моё увлечении рисованием и то, что целая груда акварели и простых карандашей всех типов твёрдости всё ещё лежат в сумке и дожидаются своего часа. Думаю, этот час настал. От Слепого и слова не дождёшься, а если и дождёшься, то сразу начинаешь думать, что лучше бы и дальше молчал, до того жуткие вещи он говорит. Встаю с места и подхожу к сумке, которая до сих пор стояла не разобранная, хотя прошло уже пару месяцев, благо что в ней не было ничего съедобного. К моему удивлению сумка уже открыта, хотя я не помню, чтобы открывала её, но в этом нет ничего неожиданного, в конце концов, на что — на что, а на мою память полагаться нельзя, да и Табаки вполне мог соблазниться и пошариться в ней. Отыскиваю в сумке краски, кисточки и карандаши. Продолжаю копаться ещё минут десять, попутно выкладывая всё её, сумки, содержимое, но не могу найти бумагу, хотя точно помню, что положила сюда целый блок. Делаю шаг назад от сумки. Вспоминаю, может, всё же я её открывала. Вся цепочка связей обрывается. Странно. Я и не помню, чтобы у кого-либо в комнате видела бумагу. Ещё более странно. — Слепой, а ты не ви… — закашливаюсь, когда понимаю, что говорю не то, — не находил бумагу? — Нет. «Чёрт, — думаю я, — Я даже не знаю у кого можно попросить её». Слышу шорох где-то под кроватью, вздрагиваю от испуга и перевожу взгляд на Слепого — он как мой ориентир: стоит ли волноваться или нет — он сидит и спокойно курит, как и минуту назад — значит всё в порядке. Нагибаюсь на месте и заглядываю под кровать. Под ней уверенным ползком движется Толстый — я спокойно выдыхаю. Через пару рывков Толстый выползает из-под кровати, что-то жуя, затем достигает висящего на спинки кровати мешка и кладёт туда ещё один жеванный бумажный шарик — «Для подкормки костра», как объяснил мне Сфинкс. Стоп. Чёрт, это же бумага! На этот раз ближе подхожу к кровати и нагибаюсь, заглядывая под неё — под матрацами пол устелен моей бумагой. Я долго разглядываю старания Толстого, ища взглядом хоть один целый листочек, но такового не нахожу и с печальным вздохом поднимаюсь. Сажусь на кровать между книгой и пепельницей и думаю, где можно раздобыть бумаги. Долго думаю, перебирая в голове каждую комнату. Псы, Крысы — нет, там наверняка не будет чего-то похожего. Птицы? Я до сих пор не знаю ни одного из Птиц, поэтому не имею никакого представления о них — не буду рисковать. Фазаны… Точно, у Фазанов определённо что-то должно быть. Не хотелось мне встречаться с ними, но что ни сделаешь ради искусства. Быстро поднимаюсь с постели и иду к выходу. — Я к Фазанам! — бросаю я вслед Слепому. Молчание. Я останавливаюсь в коридоре и делаю шаг назад, затем снова заглядываю в комнату — вожак всё сидит и курит. Кажется, ему абсолютно всё равно. Одиноко опускаю взгляд и снова иду к двери и выхожу из Четвёртой. Двигаясь быстро и решительно, огибаю идущих мне навстречу или обгоняю людей спереди. Стараюсь не наткнуться на кого-то мне уже знакомого, особенно на кого-то вроде Помпея — жизнь мне всё ещё дорога. Довольно быстро нахожу Первую и захожу в двери. Без стука, конечно. В коридоре никого, но дальше слышится шебуршание и приглушенные голоса. Я прохожу в комнату с шумом, и ко мне поворачивается паренёк, находящийся ближе других. — Кто ты? — О, я из Четвёртой, — радостно отвечаю я. — От Сфинкса? — удивляется паренёк. — А… Нет. — От Слепого? — дивится он. — Нет, от себя, — я вспоминаю образ Слепого, который наверняка даже сейчас просто сидит и курит — от этого тяжело вздыхаю, и паренёк начинает хмуриться, — мне нужна бумага. Можно у вас одолжить бумаги? — Бумаги? — переспрашивает Фазан. — Ага. — А, да, конечно, — он открывает ближайший шкаф и достаёт с десяток листочков. — Прости, это всё, что осталось. — Да нет, ничего, спасибо большое! — я уже собираюсь принять бумагу, но тут подходит ещё один Фазанёнок и поражённо таращится на нас: — Ты кто?! — верещит он. — Я из Четвёртой, пришёл попросить бумаги… — Из Четвёртой?! — прерывает парень. — С чего ты взял, что мы дадим тебе что-то?! — говорит это он явно мне, но смотрит на Первого, более приветливого паренька, а тот устало вздыхает и отводит взгляд. — О, я знакомый юного Джина! — спохватываюсь я. — Джина?.. — Второй отрешенно отходит назад, — Ну, хорошо… Тут в комнату вкатывают самого Джина. Он словно молодой принц, а позади него его приспешники толкают неподъемную коляску изо всех сил. Оказывается, он высокомерен всегда, не только со мной, с чужаком. — О! Юный Фазан! — приветствую я. — Что он здесь делает?! — мгновенно срывается Джин. — Он пришёл за бумагой… — оправдывается Второй. — За бумагой?! — не унимается он. Какой же я устроила шум из-за какой-то бумаги… — Бери бумагу и проваливай! — его голос едва ли не срывается. Он толкает Первого и продолжает кричать уже на него: — А ты! Мало того куришь, так ещё и с кем-то из Четвёртой водишься! Тебе там самое место! — Я всё ещё здесь, — грубо говорю я. — Не выноси сор из избы, Юный Джин, — нагибаюсь к самому лицу Фазана, тот начинает паниковать и откатывается от меня. Принимаю бумагу у Первого и выхожу из комнаты. — Спасибо, Первый! — бросаю я напоследок. Кажется, и я сама теперь стала слишком легко раздавать клички.