Теперь и навсегда

В Сеуле полвторого, лето. А Чанёлю пятнадцать, и он верит в то, что мир в его руках – что солнце может поместиться в паре расширенных зрачков, что в кончиках пальцев бьётся по сердцу, и он наверно будет жить вечно. Под подошвами его изношенных конверсов плавится июльский асфальт, в воздухе пахнет жжёной резиной, жарой и совсем немного счастьем. Чанёль улыбается ослепительно голубому небу, белым парусам облаков, он улыбается самому себе, своим ошалевшим мыслям, своей глупости, юности, влюбленности. В пятнадцать лет влюбляются навсегда и взаправду, искренне и только совсем чуть-чуть напоказ. Чтобы каждым словом, как бритвой, оставлять друг на друге следы, чтобы в грудной клетке заходилось в крике сердце, а лучше – сразу два. Чтобы сначала выдох, а потом уже вдох, чтобы без одежды упираться друг в друга гибкими костями, острыми локтями, туго натянутой кожей. Чтобы не влюбленность, а обязательно – любовь. Чанёль бежит по улицам, легко отталкиваясь от земли, не испугается даже, если взлетит. Он не смотрит по сторонам – зачем? Сеул похож на декорации, он картонный, ненастоящий, нарисованный жёлтым солнцем и синим стеклом, кем-то склеенный из бетонных домов. Он как иллюстрация к истории Чанёля. А история Чанёля, конечно же, о любви. Он прыгает по ступенькам в прохладный тоннель метро. Поезда ходят по расписанию, а в наушниках гремит знакомая песня. В голове Чанёля всегда бардак, мысли перепрыгивают друг через друга, некоторые и вовсе разбиваются насмерть. Но теперь они, мысли, крутятся вокруг одного единственного человека, словно его верные, радостные ручные зверушки. Чанёль закрывает глаза и видит перед собой его лицо; Чанёль закрывает глаза и слышит сквозь музыку его голос; Чанёль закрывает глаза и улыбается. Он думает о том, как расскажет о своих чувствах. Как ему непременно ответят взаимностью. Как он будет счастлив. Хотя, Чанёль открывает глаза и смотрит на гладкий серебристый бок поезда, он и так уже счастлив. Будто бы ему достаточно просто существовать в одном мире, в одном времени с ним. Будто бы это честь. Это и в самом деле – честь. Любить. Между Чанёлем и судьбой три станции метро и пять с половиной минут пешком. Он держится за поручень и смотрит на своё бледное отражение в окне. В тоннеле темно; стук колёс, совсем как поступь хмурого рока. Когда вместо солнца холодный, стремительный мрак и призраки в окне, всё кажется другим. В пустоте вагона мысли звучат особенно громко – те, другие мысли, до этого прятавшиеся невесть где, может, в голове другого Чанёля, прозрачного, в стекле. А вдруг? Чанёль выстукивает ногой простую мелодию. А вдруг отвергнет? А вдруг не взаимно? А вдруг разобьёт, сломает, растопчет? В пятнадцать лет кажется, что сердце может остановиться от горя. И хочется кровью писать по белым кафельным стенам, чтобы в холодном свете ламп, оказавшаяся ненужной любовь блестела темно и печально, у всех на виду. Потому что между счастьем и несчастьем разница всего в одну частицу – не. Не, шепчет Чанёль. Не надо. Не люблю. Не будем. Не будет. Ни нас, ни тебя, ни меня. Не, мотает головой Чанёль. Не хочу. С тихим шипением разъезжаются двери вагона, Чанёль выходит на нужной станции, подошвы шелестят по кафельному полу. Люди спешат куда-то мимо него, торопливый топот, а он идёт медленно, едва переставляя ноги. Ему вдруг стало страшно. Ему вдруг хочется развернуться и убежать. Но поезд уехал, по-настоящему уехал, следующий только через десять минут. Чанёль резко поворачивает к толстой колонне и наклоняется к ногам, зачем-то развязывает шнурок (зато появился повод задержаться в метро). Интересно, кто придумал слово «если»? Чанёль, уставившись на развязавшийся шнурок, вспоминает о нём. Если. Если он признается, то? Если он не признается, то? Теория о параллельных вселенных гласит, что существует их бесконечное количество. Есть вселенная А, в которой Чанёль признаётся. Есть вселенная Б, в которой Чанёль не признаётся. От вселенной А отходят вселенная А1, в которой Чанёлю отвечают взаимностью, и вселенная А2, в которой его отшивают, коротко и безжалостно, словно скальпелем ведут по живым ещё чувствам. От вселенной Б отходят вселенная Б1, в которой Чанёль смиряется и продолжает жить нормальной жизнью, и вселенная Б2, в которой несчастная любовь разъедает его изнутри едкой, горькой кислотой, ломает все кости в его теле, рвётся наружу, грызёт, рыдает, воет. И мир внезапно плавится в его руках, стекает по костлявым локтям вниз, капает на пол, просачивается сквозь землю куда-то в пустоту. Чанёлю всё ещё пятнадцать, но он не будет жить вечно. Он будет жить ровно до того момента, когда от его любви откажутся. Нет, Чанёль хотел бы, чтобы она, завёрнутая в болезненно нежные, невозможно честные слова, оказалась между широкими ладонями, в безопасности чужого сердца. Но теперь он боится, что его чувства – не дар вовсе, а ненужность, бремя, мусор. Чанёль очень хочет оказаться во вселенной В, в которой он и не влюблялся вовсе никогда. Однако он находится во вселенной К, в которой он готов быть даже несчастным, только бы быть рядом с этим самым К. Всё так просто. Завязать шнурок. Подняться по лестнице. Перейти дорогу на зелёный. Зайти в кафе. Опуститься на красный диван прямо перед ним. Улыбнуться, потому что счастлив. Привет. В ответ получить нахмуренные брови и вопрос: почему опоздал? Чанёль пожимает плечами. В его тёмных зрачках отблесками от солнечного света написаны верные ответы: потому что люблю, потому что боюсь, потому что опять убежал. Но вместо этого говорит, что поздно вышел, сел не на тот поезд, злится, что постоянно развязываются шнурки. А Крис, может быть, всё замечает, но ничего не говорит, только смотрит как-то странно. И задумчиво тянет своим низким, немножко с ума сводящим голосом: однажды у тебя получится. Получится что? Прийти вовремя. Чанёль закатывает глаза и смеётся, потому что ему пятнадцать, и он не умеет читать между строк, потому что ему в глаза бьёт июльское, золотое солнце и немного Крис. Он не видит, как тот виновато улыбается. Крису шестнадцать, и он немногим лучше – такой же глупый и влюбленный. Иногда они встречаются взглядами и наверно думают об одном и том же – в следующий раз обязательно получится. Или, что где-то обязательно есть правильная вселенная, в которой они немного умнее, немного смелее. Это всё побочные эффекты юности. И Сеула. И лета. И счастья, конечно, потому что вместе. Хоть и порознь пока что.