Je suis un libre-penseur, un trublion, un emmerdeur.

      Ночь. Очередная прохладная московская ночь, каких много в жизни. Звезды сияют, а бледный месяц лижет улицы. Его серебристый свет аккуратно падает и в Москву. А если точнее, то прямиком в квартиру на Тверской дома № 8. Именно здесь, в трехкомнатной квартире приютился я, молодой доктор лет двадцати пяти, а может слегка более. Этот город не особо любит чужаков, коим для него являюсь я.       Будучи уроженцем Франции я, Лестат, испытывал все трудности русского мира. Наверное, непривычно читать это имя. Оно странно и для Франции, а потому не беспокойтесь, если оно режет ваш слух. Мои родители всю свою сознательную жизнь (по крайней мере, мне так говорили) занимались историей. И теперь для одного из сыновей выбрали именно это специфическое имя, идущее вразрез с привычными законами произношения. Лестат-де Лионкур (Lestat de Lioncourt). Забавно, правда? В то время, как в моем имени отчетливо сохраняется «т», в фамилии она отпадает. Ну что ж, вернемся.       Пускай и жил я здесь более двенадцати лет, город одинаково никогда не примет меня.       Но ночь приходит ко всем. И для нее одной не имеет значения ни цвет твоей кожи, ни манера речи. Мне кажется, что я могу бесконечно любоваться красотой ночи. Зачастую мне позволяла работа делать такой подарок себе. И не раз я оставался на ночь в холодном месте, наполненном неуравновешенными людьми.       Но сегодня меня ласкала комната. В какой-то момент я встал с постели и босяком побрел к окну. Звездная россыпь приветливо светила мне, заставляя снова не смыкать глаз. Надо сказать, странным для других людей я был всегда. Несмотря на богатых родителей, я брал от них лишь одно: оплата аренды квартиры. Сам же проводил жизнь в свое, как говорится, удовольствие. Может именно поэтому я и спал не более пяти часов в сутки? Первым делом, как водится, были мешки под глазами достающие до пола. Но со вхождением бессонницы в привычку, они помалу начали сходить и вот теперь спи я и всего час — не появятся, сколько ни проси.       Ах да, ведь я о ночи. Долго я ласкал бледнолицую даму неба взглядом, подолгу рассматривал ее подруг, что, то выглядывали из-за туч, то снова скрывали за ними свои стеснительные лица. Можно любить друзей, девушек, дело. Но ничего нельзя любить так, как ночи. Пожалуй, для меня это самая чистая и, казалось, обоюдная любовь.       Накинув на себя халат, я отправился на кухню. Сколько ни любуйся своей страстью, но ничего не заменит чая и книг. Чай я пью исключительно крепкий, без сахара. Такой, что, не приведи Создатель, выпьет кто по ошибке, так сразу скрутится, сконфузится и побежит промывать язык с мылом. Поэтому в больнице уж все чуяли этот чай за версту.       Заварив свой любимый напиток, я открыл книгу, покорно ждавшую его на столе кухни. «Мастер и Маргарита» Михаила Афанасьевича Булгакова. Несмотря на весь свой атеизм, заработанный не такими уж и долгими годами жизни, я люблю эту книгу. Особенно же меня тянет к русской классике. Но разве только русской? Многие классики меня интересуют, и не проходило и дня без какой-нибудь занимательной книги.       Усевшись поудобнее на стул, я тихо попивал горячий чай, бегая глазами по строкам. Надо сказать, еще одной необычной странностью моей физиологии есть и то, что глаза мои без особого напряжения читали лишь при свете луны. Если кто-нибудь из моих коллег навещал меня, то непременно и срочно беспокоился, не стоит ли ему включить свет для чтения, на что я, по обыкновению, спокойно и вежливо улыбался, отказываясь от проявленной заботы.       Сегодня у меня был выходной. Точнее той ночью. Следующим утром меня уж ожидали около палат. А если быть точным, то в ординаторской. В палаты посылали крайне редко. И это порой огорчало и меня самого, а не только пациентов. Ведь все в нашей стране знают, что раз псих – то, стало быть, и возится нечего. Будто это неизлечимо. А может вовсе люди стали бездушны. Но в основном моим местом оставалась, остается и будет оставаться ординаторская и бумаги.       В спальне раздался противный, резкий звук, способный и мертвого подняться с могилы лишь бы заглушить его дребезжание. Это сигнал звонка моего коллеги, Алексея Ивановича Родчина. Родчин работает в больнице дольше меня и порядком меня старше. Но по какой-то неизвестной, наверное, и ему самому, причине относился к новоприбывшему в больницу доктору, то есть мне, с должным дружелюбием и, можно сказать, юмором. Алексей Иванович не редко подшучивал надо мной и уже успел дать мне не шибко оригинальную кличку.       Окончив прочтение абзаца и отхлебнув последний глоток, я поднялся и спокойно подошел к телефону. Одним нажатием я принял звонок и поднес его к уху. — Блондинчик, снова не спишь? — Раздался слегка хрипловатый голос Алексея Ивановича. — Тогда соизволь прийти. Бума-а-а-аг, — он сделал паузу, — тьма тьмущая! А если еще и наши с вызова нового котенка (так он ласково звал пациентов) притащат, то их будет больше ровно в два раза. — Этакими темпами, Алексей Иванович, вы мне будете обязаны выделить палату! Уж проще вовсе с работы не уходить. — Слегка насмешливо выдал я и положил трубку.       Я тихо вздохнул. Настроение было будто мне идти нужно было на похороны, а не в родную больницу. Впрочем, в чем же разница? Если загремел в дом для душевно больных, то пиши пропало. Ведь с годами ни посетителей, ни развлечений. Одна только будничная размеренность. Порою лучше умереть.       Я прошел на кухню, залпом допил чай и поставил чашку в раковину. Одев насыщенного синего цвета рубаху и черные брюки с туфлями, а затем поверх того свитер и куртку, я вышел на улицу. Здесь ночь еще лучше. Теперь я был полностью в ее власти. В ее, и работы. Вот две женщины, с которыми теперь приходилось жить. А может выживать? Немного призадумавшись об этом, я быстрым шагом направился на Новолесную улицу, 6Б.