Дневник одной агонии. Томас Кромвель в Тауэре

В холодном мрачном узилище за тяжелым дубовым столом сидел человек. Он выглядел измученным и изможденным, и некогда привлекательное лицо словно почернело от перенесенных страданий. Порванная шелковая рубашка, еще недавно стоящая столько, сколько ни его отец, ни дед не заработали бы и за год праведных и не слишком трудов, сейчас эта рубашка не спасала от холода. Узник встал, чтобы взять рваное, изъеденное паразитами одеяло, и накинул его на плечи, чтобы хоть как-то согреться. Даже спустя две недели с начала его заключения он так и не привык к исходящему от рванины запаху, оставшемуся от его несчастных предшественников. Сколько их умерло здесь, не дождавшись казни: от холода, потери крови после перенесенной пытки или болевого шока? Томас предположил, что не так уж и много, ведь палачи Тауэра были мастерами своего дела и никак не могли допустить,чтобы приговоренный получил меньше мучений, чем ему было предписано законом Англии. Его законом. Его и короля Генриха 8. Он всегда выполнял волю короля, все его прихоти, предвосхищал все даже еще не возникшие желания, он стремился сделать своего властелина самым могущественным из ныне живущих правителей…Было ли хоть что-то от него самого в этих законопроектах, чтобы шло бы в разрез королевскому желанию? Томас задумался о том, когда именно его стремления и воля короля слились в один общий поток. И когда его собственная воля начала теснить королевскую.. «Я наказан за мою гордыню, - подумал Кромвель. – Кто я такой, что осмелился вершить свою волю, выдавая ее за монаршую? Я пытался убедить Его Величество в необходимости того пути, который наметил я сам, и убедить его в том, будто он сам этого желает». Так же когда-то поступал кардинал (его кардинал, улыбнулся Томас, вспоминая приветливое широкое лицо Уолси, его прежнего хозяина и благодетеля), подменял неопытные глупые попытки править страной тогда еще юного Тюдора своими мудрыми решениями. И делал это Уолси так мастерски, что Генрих долгие годы мог только ухмыляться на то, каким разумным и успешным было начало его царствования. Уолси получил сполна за все свои труды, как только молодой лев почувствовал свою силу, и ему в этом помогли. Анна. Она явилась ко двору и одним движением рукава смахнула все двадцатилетние заслуги кардинала. А Генрих не помнил добра, он и не понял, чем был обязан сыну мясника, наоборот, поверив жестокому наговору Болейнов, почувствовал себя оскорбленным и преданным. «И я тоже предал своего кардинала», - подумал Кромвель, вспоминая свои обещания, данные Уолси, так и не сдержанные. Вспомнил тот мрачный вечер, когда получил от опального канцлера письмо, в котором тот называл его «возлюбленным, дорогим Томасом» и просил походатайствовать перед королем… Вспомнил боль, сжимающую сердце, и слезы, которым он не позволил перелиться через край. Он порвал то письмо и, стискивая зубы, убеждал себя в том, что не в силах ничем помочь кардиналу. Что единственное, что в его силах – благородно пойти на дно следом за Уолси. Да только откуда взяться благородству у сына трактирщика-дебощира Уолтера, внука кузнеца? Нет, благородству его не учили, не прививали добрых привычек, не подавали счастливого примера. Все те качества, при помощи которых он пробивался сквозь эту жизнь, были даны ему при рождении: упорство, целеустремленность, острый и пытливый ум, смекалка, деловая хватка. Да, и еще способности к языкам. А потом сама жизнь поработала над ним, причудливо обтесав природные черты: сначала подарила ему отменную реакцию и способность выживать в любых обстоятельствах, потом научила тому, как нравиться людям, как искать к каждой душе свой ключик, и как пользоваться всем этим себе во благо…Подумать только, битый голодный мальчишка из Путни, сбежавший из дома в 16 лет, и так преуспел в этом жестоком мире. Сердце Томаса наполнилось радостью и даже гордостью за свой головокружительный взлет, и на какое-то мгновение он забыл, где и по какой причине находится, перестал чувствовать холод, сковывающий суставы, и боль от грубого обращения тюремщиков. За дверью послышались чьи-то шаги. Кто-то подошел к двери, постоял и ушел обратно. Кто это мог быть? Его уже давно никто не навещал: ни родные (им запретили), ни друзья. Последние, даже если и сочувствовали ему, не пытались открыто поддержать его и поспешили спрятаться в тень. Томас их прекрасно понимал: поддерживать опального Лорда-Хранителя малой печати в эти дни было равносильно тому, чтобы добровольно положить свою голову на плаху. «Все возвращается, все возвращается, - подумал Томас, стискивая виски руками и пытаясь облегчить мучившую его головную боль. Раньше ему неплохо помогали справится с болезнью пилюли, которые готовил лично для него аптекарь-итальянец, но теперь у него не было возможности ими воспользоваться. «Мог ли я помочь ему, своему кардиналу?» – рассуждал Кромвель. Нет, никому не под силу было вернуть Уолси его былое могущество и любовь короля, которая так неожиданно испарилась и обернулась холодной подозрительностью и мелкой мстительностью. Генрих обобрал кардинала до нитки, вспоминал Кромвель, представляя, как Уолси покидал свои владения, не имея возможности взять с собой даже самое необходимое. Что он, Кромвель, мог сделать для него? Как мог облегчить его горькую земную юдоль? Томас знал, как. Он мог. Мог хотя бы попрощаться, увидеться напоследок. Как юрист он мог попытаться опровергнуть большинство обвинений против канцлера, которые, если разобраться, не выдерживали никакой критики. Он мог, мог попытаться.. .Но здравый смысл, правильное понимание ситуации и инстинкт самосохранения остановили его. И еще его дерзкие планы, надежды на будущее. Они сыграли важную роль в его выборе. Уже совсем стемнело, и Томас с трудом различал очертания пергамента и чернильницы, находившихся на столе. А ведь он хотел написать письмо сыну, Грегори. Хотел сказать ему, чтобы тот не унывал и не тревожился за его судьбу. Он долго думал, какие слова подобрать, чтобы сын не почувствовал его страха, почти панического ужаса, охватывающего его порой. Не страха смерти, нет, он понимал, что рано или поздно это случится, и теперь уже очевидно, что это случится куда раньше, чем он ожидал и ему хотелось бы. Страх был иррациональным, безотчетным. Он наполнял его душу ледяным холодом и сосущей пустотой, как только в камеру входили сумерки. Он слышал крики и стоны узников, шуршание крыс в стенах, скрежет их зубов, каркающие переговоры воронья со двора, и все эти звуки, обостренный ночным временем и становящиеся почти оглушающими, разъедали его мозг, подобно кислоте. Томас пытался молиться. Он вставал на колени возле своей убогой лежанки и пытался взывать к Создателю. Он не просил Бога спасти его от смерти, от Тауэра – нет, не молил Его отпустить ему его грехи, коих было немало…Нет. Он молил, он умолял Всевышнего избавить его от этого мучительного страха. Молился долго, бесконечно, пока само тело не отзывалось на его молитвы и не накрывало сознание пеленой, унося в краткое забытье… **** «Как, должно быть, хорошо сейчас там, за этой кованой решеткой, - думал Томас, подставив лицо под теплые ласковые лучи солнца, которые внезапно пробились сквозь вековечные тучи серого лондонского неба. .. Июнь залит дождями. Только сегодня – первый солнечный день за весь месяц. Кромвель внезапно подумал, что за последние 10 лет он почти не видел солнца, не радовался его восходам, не любовался красотой закатов. Он, наивный, полагал, что попал в самую гущу событий, деятельности, но при этом сама жизнь незаметно проходила мимо него. Он сильно изменился за эти 10 лет. Похудел, постарел, и даже его некогда буйные черные кудри словно успокоились, легли смирными, дисциплинированными волнами. Все эти десять лет на службе у государя он жил по строгому, даже жесткому расписанию. Его день начинался еже затемно, а заканчивался ближе к утру. Сколько раз он засыпал, сидя за рабочим столом, сморенный подсчетами, чтением биллей, петиций, доносов; продумывая новые законы. Это стало его жизнью, заменив все остальное…Или почти заменив? Сколько он не успел, сколько законопроектов осталось незавершенными. Тот проект закона, над которым он работал последний год, о социальной защите самых неблагополучных, нищих слоев английского общества, о предоставлении нуждающимся рабочих мест – этот закон ему приходилось снова и снова переделывать, заменяя одни слова на другие, чтобы осталась лазейка для самого главного, для сути. Томас нахмурился, вспоминая упертость и почти демоническую проницательность монарха, который снова и снова рвал его наработки. Как тот ругался на Кромвеля, почти крича: «Сдались Вам, мистер Кромвель, эти нищие, эта шваль! Что тебе до них? Пусть подыхают в своей канаве! Что ты задумал? Какая тебе корысть от этого? Где это слыхано, чтобы королевская казна шла на содержание каких-то голодранцев??» Снова и снова Томас правил свой желанный законопроект, снова изменял формулировки, чтобы (да-да, улыбнулся он) запутать Генриха, чтобы тот не смог опять раскусить его, и дожидался подходящего момента, когда Величество будет в хорошем расположении духа, чтобы снова подсунуть ему нужную бумагу. С каждым годом уговаривать, утихомиривать стареющего короля становилось все труднее и труднее. Он становился все раздражительней, практически неуправляемым. Особенно последние годы, после смерти третьей жены, Джейн Сеймур. Томас отлично знал, как Его величество мучает гниющая рана на ноге. Она отравляла характер Генриха, его душу, она уже и для Кромвеля стала личным врагом, люто ненавидимым, потому что именно она, больная нога короля, диктовала правила, решала, будет ли Тюдор сегодня в духе или опять начнет кричать на своего Лорда-хранителя малой печати, запугивать страшными карами и даже бить. Томас вздрогнул, услышав скрежет отпираемых засовов. Открылась дверь, и в его мрачную обитель вошел счастливый и блистательный герцог Саффолк. - Наслаждаетесь солнечными ваннами, господин секретарь? Ой, простите, господин бывший секретарь, - съязвил герцог. Томас вежливо склонил голову. «Тупица, хоть не так яро показывай свою радость. Или у тебя нет в жизни других удовольствий, кроме как созерцать меня в заключении?» - подумал Кромвель, но при этом достаточно учтиво поприветствовал посетителя: - Милорд… - Мило у вас тут, - проговорил Брендон, осматриваясь. – Однако я по делу. - Что угодно Его Светлости? - Его Величество король послал меня к Вам с поручением. Вы должны как можно скорее подготовить все документы, чтобы аннулировать этот смехотворных брак с Анной Клевской. Также государь желает, чтобы Вы как можно подробнее изложили все события, предшествующие бракосочетанию Его величества, само торжество венчания и все последующие …неудачные действия… Государь намерен жениться снова, - Саффолк сделал акцент на слове «намерен». – И он не желает, чтобы его снова расстраивали. - Я сделаю все, как пожелает Его Величество, - ответил Томас и послушно склонил голову. А герцог подошел к зарешеченному окошку. - Чудесный вид из окна, - улыбаясь, сказал этот придворный остряк. – Тюремный двор так живописен. Как жаль, что Вы, мистер Кромвель, не можете отсюда видеть свой дом. Сказав это, герцог громко рассмеялся, потом сделал притворно сочувствующий взгляд и добавил: - Все дело в том, мистер Кромвель, что в тот самый день, когда ..Вас препроводили в Ваши новые апартаменты, спустя буквально пару часов в Ваш дом отправились верные слуги Его Величества, дабы описать все Ваше имущество. Все, нажитое непосильным трудом. Он снов засмеялся и довольный пошел к двери. «Грегори, - печально подумал Томас, чувствую, что не в силах сдержать предательских слез.- Сын, я оставил тебя нищим». Кромвель быстро вытер мокрые глаза грязным рукавом рубашки, но отчаяние уже сдавило горло, затрудняя дыхание. «Я разрушил будущее своего мальчика. Как он будет жить, как содержать семью и новорожденного сына. И что, если…Генрих на этом не остановится? Что, если он обрушит свой гнев на Грегори?» Кромвель вытер лицо, а потом буквально вцепился зубами в кулак, чтобы не завыть от отчаяния. «Я должен что-то придумать, чтобы избавить сына от гнева Его величества, вызванного моими неосторожными поступками. Я должен попытаться вернуть Грегори хотя бы часть состояния…У него вся жизнь впереди, а я свое уже пожил…». Он сел за стол, достал пергамент, окунул перо чернила и начал писать. Он выполнял волю короля, описывая недавние события именно так, как их предпочитал видеть Тюдор, а не такими, какими они были в реальности…. Выполнил все требования государя, он обратился к нему с нижайшей просьбой быть милосердным к его несчастным детям, ни в чем не провинившимся перед Его величеством… **** «Враги, однако не забывают меня…Мои верные враги», - усмехнулся Томас, вспоминая недавний визит Стивена Гардинера. Тот явился к Кромвелю с обычным благочестиво - постным выражением на лице, чтобы донести до него известие о прошедшем над ним суде. Кромвель был признал виновным по всем пунктам: как предатель, государственный изменник, еретик т т.д. Все подробности судилища Гардинер все описал в подробностях, он прекрасный рассказчик, и Томас словно сам побывал там… - Я пришел Вам помочь, мистер Кромвель, - заявил Гардинер. «Неужели?» – удивленно поднял бровь Томас. - По старой памяти, - продолжал Гардинер. – У нас много общих воспоминаний. Моя душа плачет по Вашей душе, которая давно в руках лукавого, погибает в пучине ереси… «ОО, пень-мочало, вот только этого не надо, - мысленно вздохнул Томас. – Это даже не смешно». - Покайтесь, Томас, - не унимался Гардинер. – Признайте свою вину, свои ошибки, и Господь с радостью примет Вас в свои милостивые объятия. «Я признаю, что угодно, если это поможет мне спасти будущее моего сына, - подумал Кромвель. – Я готов продаться. Но душу мою не трогайте. У меня свой путь и свои способы договориться с Творцом». - Что же Вы молчите, Кромвель? – сказал Гардинер. – Скажите хоть что-нибудь. - Это Ваша личная инициатива, Стивен, или Вы тут по распоряжению государя? – спросил его Томас. - Исключительно по душевной необходимости. Как я уже сказал, меня очень тревожит Ваше будущее… - Мое будущее после казни? – уточнил Кромвель. - Несомненно. Признаюсь Вам, меня весьма печалит тот факт, мистер Кромвель, что Ваша душа может не достучаться до Святого Петра, и он не откроет Вам врата рая… Мое сердце вопиет от боли… - Меня больше волнует сама казнь, - признал поток красноречия епископа Винчестерского опальный лорд. – Ее способ. - Квалифицированная казнь… Итак, то, чего он опасался, состоится. Суд назначил ему самый жуткий способ отправиться в небытие – страшную, мучительно – долгую казнь государственного преступника. А он надеялся, что это будет все-таки топор… **** Пять лет назад он сидел в похожей камере напротив заключенного в ту пору Томаса Мора и в очередной раз пытался убедить этого несносного идеалиста и правдолюба подписать акт о супрематии. Он ходил к Мору день за днем, неделю за неделей, меняя тактику в достижении своей цели: от убеждения до угроз, от почти дружеского совета пойти на уступку королю, пойти ему навстречу в столь простом вопросе, как признание Его Величества главой английской церкви, до устрашения живописными рассказами и подробностями пыток и казней. Кромвель вовсе не был живодером и удовольствия от созерцания подобного не испытывал, скорее, наоборот, относился с отвращением к излишней жестокости по отношению в слабой человеческой плоти, не понимал фанатической жертвенности и стремления некоторых (особо одаренных) к мукам ради каких-то эфемерных целей, и с радостью, будь на то его воля, отменил бы большинство видом казней, да и само наказание в виде лишения жизни применял бы лишь в редких случаях. Кромвель не верил в мученичество, считая, что Англии нужны живые люди, чтобы видеть перемены, направленные на улучшение жизни общества, чтобы они могли жить по новым, усовершенствованным законам. Он ненавидел пытки, каждый раз мучился, испытывая банальное сострадание в пытаемым, когда ему приходилось присутствовать при допросах. Однако, когда он в очередной раз приходил к Мору, то намеренно сгущал краски, расписывая ученому всякие ужасы Тауэра в подробностях, надеясь на то, что гуманист напугается и подпишет акт. Но Томас Мор слушал его рассказы со снисходительной улыбкой и однажды резко прервал поток его красноречия меткой фразой, над которой Кромвель долго размышлял впоследствии. Томас Мор сказал ему тогда: - Мистер Кромвель, на самом деле между нами нет никакой разницы. Просто я умру сегодня, а Вы – завтра. Мудрый, хитроумный, проницательный Мор как в воду глядел… Кромвель никогда не хотел его смерти, испытывая к гуманисту нечто похожее на симпатию, уважение. Он многого не понимал в этом непостижимом для его практичного земного ума человеке: его идеализм, его неистовую тягу к правде любой ценой, его совесть… Его невероятно эгоистичную, тошнотворную, с точки зрения Кромвеля, совесть. Иначе как по-другому, как ни эгоизмом чистейшей воды, можно объяснить то, что Мор ради своего бесценного сокровища души обрек свою семью на нищету, лишил своих девочек приданого, тем самым обрек на участь полуголодных старых дев, ведь пристроить девушек без приданого практически нереально. И даже их латынь и греческий, которые они знали в совершенстве, не помогут им найти мужей. Мор оставил свою несчастную жену Алису влачить жалкое существование нищей вдовы государственного преступника…. Кромвель не мог смотреть на это без содрогания и немного позднее выделил семье казненного Мора небольшую пенсию… И сейчас, находясь на месте Мора, он по-прежнему не понимал ученого. Кроме того, они и сейчас были в разных условиях заключения. Мору стоило лишь подписать этот проклятый документ, чтобы уже через полчаса выйти из камеры и отправиться домой. К своей семье. Кромвель же мог исписать все акты, все признания и отречения в мире, но это не подарило бы ему возможности тоже уйти домой…. «И тем не менее конец у нас один», - с тоской подумал Томас, вспоминая, как побелело лицо его предшественника, когда тогда, 5 лет назад, на суде ему огласили приговор». «Его Величество любил тебя, Томас, - с горечью и почти ревностно подумал Кромвель. – Он любил тебя и не хотел твоей смерти. Тебе лишь надо было пойти на столь ничтожную уступку…И даже не смотря ни на что, государь тебя помиловал. Твоя смерть была легкой. Думаю, теперь ты счастлив. Ты там, куда стремился». В порыве отчаяния и малодушия Кромвель снова принялся писать Его Величеству, в жалкой надежде убедить Генриха в своей невиновности. «Если бы это было в моей власти, - писал он. – Я наделил бы Его величество вечной жизнью… Я стремился сделать его самым богатым и могущественным монархом на Земле…. Его Величество всегда был добр ко мне, куда милостивее, чем родной отец»… В конце этого отчаянного послания Томас приписал: «Всемилостивый государь! Я умоляю о пощаде, о пощаде»… Закончив фразу, он обхватил руками голову и долго сидел так, не шевелясь. Он уже не представлял во всех красках свою предстоящую мучительную смерть, он словно достиг предела в своих душевных волнениях и переживаниях, и на смену им пришла опустошенность и апатия.