Приступы

Нам вернули наши пули все сполна. Сплин «Бонни и Клайд»

Выдвижной ящик забит таблетками доверху. Девятый достает один блистер и придерживает остальные левой рукой. Бедром толкает ящик. В окно заглядывает фонарь и, как кажется Девятому, издевательски освещает бутылку с плотно закрученной крышкой. Открыть ее будет та еще проблема, будить Лизу неохота. Девятый, зажав блистер между пальцами, берет бутылку, захлопывает тумбочку и садится на постель. В черный провал открытой двери крадутся ночные шорохи. Спальню закрывать нельзя: вдруг накроет обоих сразу. Но этой ночью им, можно сказать, повезло: таблетки нужны только Двенадцатому. Дотрагиваясь до его ладони, Девятый гадает, каким по счету чувством он догадался, что Двенадцатому грозит приступ. Прикосновение действует на Двенадцатого как оплеуха: он дергается и распахивает глаза. Ничего толком не понимая, бормочет: - Что? Девятый? Что случилось? Тебе плохо? Я… Девятый ругает себя за неосмотрительность. Сердце Двенадцатого бьется в темпе здорового кролика. - Я в порядке, Двенадцатый. - А. Лицо Двенадцатого разглаживается. Он глядит на бутылку в руке Девятого и пальцами тянется к груди. Движение Девятый останавливает, но остановить ход мыслей ему не под силу. - Я ничего не чувствую. Каждый раз на лице Двенадцатого написано искреннее детское удивление. Девятый зажимает бутыль между коленями и откручивает тугую крышку. Двенадцатый послушно берет блистер, и вот тут-то ему становится больно. Девятого не волнует медицинское объяснение приступов. Он меланхолично ругает себя за медлительность и достает две таблетки. Пальцы помнят прикосновение к каменной кисти Двенадцатого. Он помогает Двенадцатому лечь и стоически терпит железную хватку на правой руке. Этой ночью они легко отделались. *** Девятый слышит легкие шаги Двенадцатого. Двенадцатый всегда так ходит. За бесконечные часы мигрени сложно было бы не заметить. Удивительно, что до мнимой смерти Двенадцатого Девятый позволял себе утверждать: «Я знаю о Двенадцатом все». Похоже, Двенадцатому нужно было получить пулю в сердце, чтобы Девятый понял, что любит пожизненного компаньона за вечную неразгаданность. Себя Девятый люто ненавидит. За жуткие ритмы сердца Двенадцатого, разумеется. От этой ненависти становится больнее, Девятый сжимает в пальцах края подушки. На внутренней стороне век фейерверками вспыхивают круги. Девятый старается думать не о душной пульсирующей боли, а о тихом звоне на кухне и о том, что фейерверки на веках похожи на заставку ноутбука Двенадцатого. Девятый лежит, изнемогая от жары в комнате. За окном морозы ниже минус двадцати. Ближе и ближе шуршат шаги Двенадцатого. Девятый мысленно рисует его маршрут. Во всем виновата мигрень. Когда шорох смолкает, Девятый и понятия не имеет, что Двенадцатый в спальне. Как у многих людей с больным сердцем, у Двенадцатого ледяные руки. Прикосновение к подбородку вырывает из груди Девятого облегченный вздох. Словно кот, он жмется к блаженной прохладе. Двенадцатый садится рядом и замирает. Проснувшись, Девятый видит темноту за окном, стакан с водой и таблетки на тумбочке. Двенадцатый, очевидно, намеревался напоить его таблетками. Девятый знал это желание. Оно возникает, когда очень больно в груди и смотреть на мучения второго страдальца сил никаких нет. В квартире бархатная тишина. Девятый видит отблески света из гостиной. Вставая, Девятый знает, что он в полном порядке и не нуждается в поддержке стен. Заходя в комнату, не сомневается, что его усталое шарканье вызывает всполохи серых мошек перед глазами Двенадцатого. Глядя на диван, видит сгорбившуюся фигуру. Кто-то непросвещенный может подумать, что Двенадцатый, уставившийся в книгу, обдумывает авторскую мысль. Но теперь Девятый высчитал наверняка, сколько времени нужно Двенадцатому, чтобы осмыслить страницу Гоголя. Явно меньше тридцати секунд. Девятому неудобно стоять в дверном проеме, но он хочет, чтобы слезы Двенадцатого успели высохнуть. Голос у него хрипловато-плюшевый: - В следующий раз я обложу тебя пакетиками со льдом. Причина, по которой Двенадцатый предпочитает не присутствовать при мигренях, проста: стоны и хрипы его ослепляют, он становится еще бесполезнее. У Девятого наоборот. Но кроме любых причин, Девятому кажется, что простреленная грудь болит сильнее головы. Из-за мыслей Девятый забывает, что сказал Двенадцатый. Двенадцатый не знает об этом. Он удивленно наблюдает, как Девятый идет через комнату, садится рядом и берет его руки в свои. Девятый видит это удивление в каждой черточке недостаточно хорошо изученного лица. Запястья Двенадцатого неприлично тонки: Девятый без труда обхватывает их пальцами. Они похожи на стекло, покрытое морозными узорами. Девятый прижимает зимние ладони к своей шее и вздыхает. Двенадцатый слишком ошарашен, чтобы вырываться. Он, похоже, с ума сошел окончательно. Обычные меланхолики мечтают о тепле самого родного человека. Девятый – больной фанатик холодных рук. *** У Двенадцатого слезы хрустальные. Он сжимает в ладонях баночку с таблетками и воет. Воет, воет, воет. На него не похоже. Сквозная дырка в груди ни на кого еще хорошо не влияла. Девятый и сам плачет. Ему все осточертело. Он стоит у окна, едва приоткрыв занавеску, и смотрит на толпу журналистов. Прав был Двенадцатый, когда говорил, что в покое их шайку не оставят. Прав был Шибадзаки, когда убедил Лизу временно покинуть квартиру. Неправ был только Девятый, не решившийся оставить разворошенное гнездо. Все, что может быть сделано, он делает: садится перед Двенадцатым на колени и прячет лицо на его животе. От неожиданности Двенадцатый смолкает, но на макушку Девятого падают слезинки. Двенадцатый гладит его по волосам и тихонько смеется. Девятый тысячу лет не купался в этом смехе. Он сжимает руками бедра Двенадцатого и прячет слезы. - Они не оставят нас, - с улыбкой в голосе поют пальцы, перебирающие волосы. – Никогда не оставят.