Неуместное

      Тея с детства знала несколько вещей.       Например, длинный перечень мыслей, желаний, увлечений и моделей поведения, недостойных дочери успешного и уважаемого семейства Куин. Ей так часто напоминали о возлагаемых на неё надеждах и связанных с ними табу, что все "нельзя" она помнила, кажется, чётче основных законов математики и вернее собственного имени. Помнила крепко и вопреки желанию. Поделить на ноль, возможно, и получится, но спутать обеденную и салатную вилки непозволительно. Как, впрочем, непозволительно любое отступление от правил этикета или малейшее пренебрежение нормами приличия.       Тея знала и то, что необходимо тщательно выбирать правильный круг общения ("Скажи мне, кто твой друг" и так далее). Поэтому никаких знакомых из Глэйдс, проводить время можно лишь с достопочтенными интеллигентными людьми. Возможно, их секреты будут ещё постыднее, мысли ещё грязнее, чем её собственные, но лоск, маска благопристойности и положение в обществе с лихвой окупают любые пороки. В конце концов, не бывает безгрешных: есть те, кто умеет прятать секреты и держать мину. Так её обрюхативший не одну дуру брат безукоризненно вежлив и умеет устраивать изысканные приёмы, а с девчонками всегда договорится мать. То, что Оливеру простят любую блажь, Тея тоже причислила к мысленному списку усвоенного. Ведь она леди, а молодым парням можно переходить все границы, пока другие за ними подчищают.       С возрастом список стремительно удлинялся, многие пункты впаивались в сознание на уровне заповедей.       Наркотики – не по статусу, алкоголь – только на банкетах и в умеренном количестве. Тея знала и это, хотя соблюдать не спешила. То, о чём матери не известно, ей не повредит, а самой Тее время от времени хотелось расслабиться, отвлечься. Она заслужила своей безупречной игрой в примерную дочку. А после визитов Малькольма Мерлина это было необходимо. Иначе она не выдерживала.       Требуемое манерами находилось за гранью возможностей, когда дело касалось Малькольма. Тея справлялась с отведённой ей ролью на изрыв и чувствовала себя выпитой, выжатой, разбитой. Она ощущала себя слабой даже после минутного разговора с ним. Казаться сильной на расстоянии давалось намного легче.       Вежливо улыбаться ("Рада вас видеть, мистер Мерлин"), позволяя невесомо целовать руку в ответном приветствии, было пыткой. Тея едва выносила эти секунды, когда её подводили ноги, а внизу живота закручивалось жаркое тепло. Когда ей больше всего хотелось опуститься на колени перед этим шикарным мужчиной и взять в рот настолько глубоко, насколько хватит умения, почувствовать на затылке тяжёлую руку, побуждающую принять член полностью, и застонать, теряясь в наслаждении пополам с облегчением ("Наконец-то!"). Помогая матери провожать гостей, Тея привычно продолжала умирать: благонравное "Всего доброго, мистер Мерлин" буквально сводило челюсти. Ей следовало шепнуть Малькольму на ухо о том, что он может получить, ему – подняться наверх и взять. Взять целиком и полностью, не оставив ей и частицы себя... Но этого не происходило: из раза в раз Тея била рекорды выдержки, а после – пыталась унять дрожь рук, затягиваясь сигаретой и убеждая себя в том, что ещё не время. Она пока недостаточно хороша, чтобы соблазнить искушённого жизнью мужчину, который вдобавок едва ли перестал видеть в ней ребёнка. Кроме того, навязывать своё общество – дурной тон.       Высокомерный франтоватый сноб с извечной насмешливо-снисходительной улыбкой – Тея знала, каков Малькольм, и не имела ничего против. Она не страдала необходимостью присыпать реальность сахарной пудрой: помадки светского лоска и приторности речей вполне хватало. Ей импонировали красота и ухоженность Малькольма, она отдавала должное его манерам и чем-то нутряным угадывала в нём невиданной прочности стержень. Исходившие от него волны силы, уверенности, власти рождали бессознательный внутренний трепет и притяжение, противиться которому Тея не могла. Не желала. Она чувствовала, этот человек – пламя, и с охотой летела навстречу, опасаясь лишь, что ей не позволят добровольно опалить крылья.       От одного взгляда Малькольма, от одной мысли о нём всё естество переплавлялось в пульсацию единственного желания: принадлежать ему. Существовал только один мужчина, созданный безраздельно владеть Теей, заставляя стонать от запредельного удовольствия, просить ещё, умолять сделать полностью своей... и это было самым восхитительным из всего, что она знала, единственным – что не хотела забыть. Она бы с радостью стала глиной в его руках, позволяя лепить себя сызнова, превращаясь в необходимую опору, любимого питомца, удобную вещь, если будет нужно. И делать с ней он бы смог что угодно: Тея многократно представляла, насколько далеко позволит ему зайти. Всякий раз это было чуть дальше, чем прежде.       Не думать о Малькольме Тея даже не пыталась: подобное было выше её сил, и это давно добавилось к списку усвоенного. Она фантазировала о Малькольме, лаская себя в джакузи, представляла на месте очередного партнёра, видела в жарких и влажных снах. Каждый наряд выбирался исходя из определённых целей: привлечь его внимание, произвести впечатление, напомнить о том, что она выросла и может многое; что умеет быть и поваром, и королевой, и шлюхой,[1] стоит лишь попросить. Навыки и знания, способные приятно удивить столь выдающегося мужчину, приобретались в первую очередь; количество публичных контактов с молодыми людьми строго контролировалось, все фразы и жесты пропускались через фильтр. Тея Куин должна представляться изысканной и утончённой, интеллигентной и эрудированной, привлекательной и желанной, популярной и свободной, ожидающей кого-то особенного. Она годами мяла и перекручивала себя, принимая нужную форму.       Помимо прочего Тея знала и то, что не любит Малькольма (совершенно точно нет: слишком громкое слово). Она не любила, но хотела его. Однозначно и мучительно, почти до физической боли сильно. Хотела во всех смыслах, до наваждения и помешательства, до решимости отказаться от всего и вся, включая себя. Она была готова стать для него кем и чем угодно... но не той, кого он в ней видел. Не дочерью.       Страшный пункт пополнил список усвоенного совершенно случайно.       Направляясь однажды утром к матери, Тея на полпути услышала голоса и застыла у книжного шкафа, не осмелившись неприбранной войти в комнату, где манеры хозяйки подводили всегда безупречную Мойру Куин. Та на повышенном тоне говорила с Малькольмом, в очевидном страхе пытаясь что-то ему доказать. Архаичное воспитание требовало уйти, но привнесённые современностью любопытство, нетерпение толкнули подслушать, о чём Тея не переставая сожалела после.       Когда вслед за невообразимым "Она и моя дочь!" пришло осознание, Тея, зажав рот рукой, едва подавила слабый возглас (не то вскрик, не то всхлип), ноги сами собой подкосились – вмиг обессилившая, она сползла по стене, задыхаясь от взорвавшегося в груди ужаса. Тея провела вечность в укрытии так и не тронутой двери; с силой закусывала фалангу указательного пальца, слушая дальнейший диалог, выхватывая из общей канвы фразы Малькольма (он любит её и хочет представиться в качестве отца), и сильнее, чем когда-либо в жизни, мечтала провалиться сквозь землю: от ровной уверенности в бархатном голосе мышцы внизу живота по-прежнему сладостно сжимались. Совсем не как у дочери. То, что она узнала, ничего не изменило в ней. Ничего.       Тея не помнила ни как вернулась в комнату, ни сколько суток провалялась в кровати, сказавшись больной (побелевшая кожа, тени под глазами, горячечный румянец убедили родню). Дни и ночи слились в сплошной сумрак, бессильный внутренний гнев сменялся апатией, разум захлёбывался несчётными мыслями о Малькольме. Все его слова, улыбки, прикосновения... Тея не желала замечать старательно сдерживаемой гордости, умеренной ненавязчивой заботы, тщательно маскируемых наставлений, а он всё это время видел в ней дочь и не воспринял бы иначе. Она никогда его не получит; она не должна даже думать об этом. И не имеет значения, что это выше её сил.       Неверное спасение Тея искала в единственной казавшейся надёжной вещи – осточертевшем списке усвоенного. Обрушившееся на неё знание разбомбило то, чем она жила и кем была годы (пора меняться), оставив лишь битую оболочку, и Тея собирала осколки, цепляясь за них, словно за последнюю возможность дышать.       Леди неизменно приветлива и вежлива. Леди никогда не попадает в двусмысленные ситуации и не позволяет себе лишнего ни словом, ни поступком. Леди сдержана и учтива, сострадательна и отзывчива. Леди не выставляет на показ грудь до обеда, ест на людях меньше пташки, не принимает от мужчин дорогих подарков: всё это – дурной тон. Кроме того, леди не испытывает влечения к собственному отцу: трудно вообразить нечто более неподобающее.       Перетерев в пыль самое себя (неважно, что естества это не меняло), Тея спустя две с половиной недели натянула кожу леди и вернулась к прерванной жизни, вынужденно смирившись с рядом новых знаний.       Она, как ни старалась, не видела в Малькольме отца (не могла), только невероятно привлекательного мужчину, от голоса и рук которого по телу шли мурашки. Мысли и фантазии о нём, вернее всего, неизлечимы и навечно сплавились с новорожденными злобой и презрением к себе. То, на что она всё ещё была готова за, для и ради Малькольма, никому не было нужно. Её желание продать половину жизни (или сразу душу) за избавление от мерлиновой крови не играло никакой роли. Ей не повезло сходить с ума не по тому человеку. Так бывает. Наверное.       На очередном благотворительном приёме ("Великолепное мероприятие, Оливер, где пропадаешь?") Тея вновь бок о бок с матерью приветствует гостей: учтиво улыбается, легко сжимая затянутые в перчатки и увешанные драгоценностями руки в знак признательности за визит. Малькольму достаются самая благожелательная улыбка и беглая светская беседа, но он замечает скрытые косметикой тени под глазами и остекленевший (знать бы, когда именно) взгляд – интересуется, всё ли у неё в порядке. Услышав это, мать резко оборачивается, каждой чертой призывая не выдавать истины. Остаткам прежней, верно шедшей к своей банальной мечте Теи хочется то ли визжать от бессилия и ненависти, то ли истерически хохотать от киношности и неразрешимости её трагедии, но верх берёт новая Тея. Склеенная из стекла и пыли прежней, безнадёжно иначе мыслящая. Новая Тея напоминает себе, что её первая и, возможно, единственная страсть обречена, неестественна, ещё шире растягивает губы ("Разумеется, мистер Мерлин") и мысленно ставит во главу списка новоприобретённое знание:       секреты в семье – отвратительный тон.