Дотянуться до звезд

Серебряные, золотистые и молочно-белые огоньки далеких звезд холодно сияли в темном, ясном небе, что простиралось насколько хватало взора, от края до края, охватывая туманными объятиями спящий мир. Спокойное, размеренно вздымающее легкие волны море, чуть слышно шумело, мягко и сонно нашептывая что-то на древнем, загадочном языке. Звездный свет отражался сверкающими бликами в вечно-изменчивой, волнистой глади моря и прозрачных каплях слез, что оставляли тонкие влажные дорожки на бледной, едва тронутой загаром коже. Питер крепко зажмурил глаза, отчаянно давя в груди очередной негромкий всхлип, и воинственно смахнул рукавом позорные слезы. В конце концов, он, конечно, был уже слишком большим, чтобы плакать… Но настолько безнадежно покинутым в своем гордом независимом одиночестве, что изображать оскорбленное достоинство, кидаясь язвительными взрослыми словами, уже просто не было сил. Питер еще раз чуть слышно всхлипнул и, обхватив колени левой рукой, сжался в теплый, тугой комочек, в правой руке до боли сжимая побелевшими пальцами золотистый айфон последней модели: Ал обожал хвастаться и засыпать семью изделиями собственного производства. Питер до крови закусил губу: семья была огромной, но писать, а уж тем более звонить ( Боже упаси, попадешь на какое-нибудь очередное собрание ЕС, НАТО, ООН или еще какой-нибудь скучной ерунды), было по сути некому. Впрочем, самому мальчику тоже давно никто не звонил. В самом деле, Артур был занят, казалось всегда: похоже, это было чем-то вроде хобби – просиживать часами за толстыми, нескончаемыми кипами бумаг, периодически сверяясь с какими-то файлами на планшете, затем вдруг срываться и ехать на Даунинг-стрит или в Букингемский дворец. Или – что в воображении Питера было гораздо круче – в одночасье бросать все и лететь в Европу или за океан - в Америку, Канаду или куда он еще там летает… Альфред… Альфред был везде и во всем, притом – во главе: его имя пестрело, отпечатанное огромными буквами, на передовицах газет и обложках журналов, оно кричало с экранов телевизоров и интернет-порталов. Альфред был всем: он скользил и растворялся в безграничных потоках информации, ловил и смаковал ее, как малиновый пирожок из Макдональдса. Альфред был звездой особой величины, прекрасно знал об этом и, что важнее, каждым словом, каждым жестом отстаивал это почетное место, сверкая неотразимой голливудской улыбкой и с ненавящевой небрежностью указывая остальным их места в этом тесном маленьком мире. Мэтью едва заметно маячил у него за спиной, скромно улыбаясь из своей тени, вежливо строя почти невидимые, но прочные связи и неизменно трудясь над собственным процветанием. В свободное время Мэтт обожал выбираться на природу, бродить среди заснеженных Кордильер и Великих озер. Часто Мэтью летал в гости к Альфреду, и тогда начиналась веселая, впрочем, не всегда добровольная, тур-программа по казино Лас-Вегаса, ночным клубам и концертам рок-звезд. Джеймс постоянно пропадал на природе, точнее – на охоте: круглый год, чуть ли не сутками Джим лихо рассекал на джипе в бешеной, азартной погоне за кенгуру, динго, лисами, кабанами и ночными кошками… Осенью, он менял маршрут и на пару с аборигенами крался по болотистым тропам за обреченно поджидающими крокодилами. Иногда Джеймс менял ружье на фотоаппарат, и тогда его личный инстаграм пестрел фото, вроде «Я глажу кенгуру», «Кормлю коалу эвкалиптом», «Засовываю голову в пасть крокодилу». Порой, конечно, ругаясь последними словами, Джим ненадолго возвращался в Канберру, чтобы кое-как разгрести поток накопившихся дел, переброситься парой слов с начальством и вновь свалить из городской рутины навстречу безумным приключениям. У Никки жизнь текла плавно и размеренно, но дел, само собой разумеется, тоже было невпроворот: в незанятое работой время, Ник с счастливым сердцем покидал Веллингтон и мчался на побережье, к Маори. Он мог пропадать часами в их небольших колоритных поселениях, вслушиваясь в причудливую речь и наслаждаясь старинными сказаниями. Вечером, расслабленно развалившись на влажном пляжном песке, он самозабвенно записывал в простой, толстый блокнот все то новое, необычайно-яркое и как будто, чуть-чуть знакомое, родное, что успел узнать или, скорее, вспомнить, за прошедший день. И быть может в этих записях, в долгих разговорах с коренным народом своей земли ему чудилась легкая поступь и воинственный оскал той, что жила здесь до него. Шон, проиграв как-то Артуру в карты на желание, в третий, и как он искренне надеялся, заключительный раз писал курсовую с нечитаемым (по мнению Питера) названием для получения третьего Оксфордского диплома и втайне мечтал об уютных улочках и шумных пабах Белфаста. Дилан, заканчивая с делами, порой ненадолго уезжал из Лондона к себе, на родную землю поэзии и песен. В такие свободные часы он долго и с наслаждением гулял по зеленым, живописным долинам; заглядывал мимоходом в небольшие, но уютные, гостеприимные деревушки; с достоинством и гордостью прохаживался по древним улицам Кардиффа и старался не пропускать ни одного фестиваля. Аллистер едва ли надолго показывался в Лондоне, и хотя у него всегда было довольно много работы, шотландец целыми днями пропадал где-то, затерявшись среди грозных, могущественных гор, прозрачных озер и древних величественных замков. Наверное, так было проще и спокойнее для всех обитателей особняка Кёркленда, ведь большинство вечеров, проведенных Аллистером в компании Артура слишком уж часто заканчивались пьяными препирательствами, ссорами или, в лучшем случае, – жестким утренним отходняком у обоих братьев. Об Эйрин Питер вообще знал довольно мало: она всегда была более чем редким гостем в поместье Артура. Да и в минуты случайных встреч Питер всегда старался держаться подальше от непредсказуемой леди с огненным темпераментом: на подсознательном уровне мальчик чувствовал, что так будет безопаснее. В личном списке родственников Питера значились, конечно, и подобные ему микронации: Стивен, Алекс и несравненная Леа. Казалось, что может быть проще: звони и болтай сколько хочешь, ведь у них, микронаций, нет никаких особенных дел. Но Алекс и Леа, практически полностью предоставленные Джеймсом самим себе, целыми днями загорали на пляжах, купались, занимались дайвингом и рассекали на сёрфе. А вечерами Леа писала яркие картины, отражая в них всю безграничную гамму чувств и впечатлений пережитого дня. Время от времени к их забавам присоединялся Джим и, погостив несколько дней, вновь отправлялся навстречу бешеному адреналину, безумной погоне и веселью. А Стивен, с другой стороны, целыми днями, не отрываясь, сидел за игровыми приставками, меняя уровни, героев и стратегии, он едва ли замечал бег времени. По вечерам Стив с аппетитом делил принесенную Альфредом пиццу, колу и полчаса задушевных разговоров. А после вновь с азартом возвращался к играм, прекрасно зная, что Ал вернется с вип вечеринок только под утро и, проспав пару часов, вновь поедет или полетит на работу. Подводя неутешительный итог, Питер с какой-то смертельной обреченностью понимал, что в этой огромной семье до него нет дела практически никому. Иногда, конечно, писал Мэтью, чуть реже Ник или Леа. Праздником считался день, когда внезапно раздавался звонок от Артура. Но все это случалось так редко… Во всем календарном году было, пожалуй, лишь одно-единственное событие, способное собрать всех их вместе в огромном, старинном поместье Артура, – Рождество. Встречаться всем вместе у Артура, забывая на день ссоры и разногласия, стало традицией уже давно, еще до появления на свет самого Питера. Больше чем просто праздником – настоящей сказкой, чудом наяву являлся для мальчика этот светлый, прекрасный вечер. Счастливо сидя у высокой, нарядной ели в компании Леи, Алекса и Стивена, он восторженно слушал истории о тысячах разноцветных рыбешек, что юрко шныряют туда-сюда в водах Большого Барьерного рифа, о причудливых, непонятных морских звездах и втихую обломанном кусочке кораллов (только бы не узнал Джим), и еще, конечно, о том, насколько огромен Большой Каньон, как весело в Диснейленде и насколько хороша новая игровая приставка… Рядом раздавался оглушительно веселый хохот Альфреда и Джеймса, что-то невероятно быстро и задорно рассказывающих друг другу на дичайших, едва понятных Питеру акцентах. Чуть в стороне, тона на три тише радостно делились новостями и впечатлениями сияющий, но уже успевший обляпаться кленовым сиропом Мэтью, чему-то хитровато улыбающийся Ник и беззаботно-веселый Шон. Артур с братьями и сестрой, чинно и в кое-то веке почти расслабленно беседовали, лениво растянувшись в мягких шикарных креслах у большого, искусно украшенного камина… Потом наставало волшебное время подарков и роскошного застолья… Но самыми счастливыми, незабываемыми атрибутами этого чудесного вечера были искренние улыбки родных, адресованные ему, Питеру, недолгие, но бесценные объятия и чьи-то нежные руки, слегка треплющие его белокурые волосы… Все это, собранное, смешанное в один безбрежно-счастливый образ заполняло на время сосущую пустоту в груди, расцветало в сердце радостным, восторженным порывом, буквально кричащим на весь мир о том, что его, Питера Кёркленда, конечно искренне любят и помнят… Но... Но праздник заканчивался, и все вновь разъезжались и разлетались по своим родным местам, надевая привычные маски, вспоминая старые счеты и обиды. А Питер… Питер едва ли мог когда-нибудь забыть, что он, по сути, всего лишь крошечный форт, затерянный в море, безумная авантюра отставного британского майора, решившего создать государственность на этом самом форте. Первым воспоминанием в жизни мальчика было море, мерно вздымающее бесчисленные волны; море и матово-блестящая, железная обшивка платформы. Затем – изумленные лица людей - его собственного маленького (почти) народа - и расширенные в немой догадке глаза новоиспеченного князя, что первым взял его на руки, тогда еще совсем беспомощного и крохотного. И мир казался приветливым, огромным и прекрасным… Пока в один единственный миг не свернулся до двух холодно-прищуренных и определенно, не сиявших радостью лиственно-изумрудных бездонных глаз. Уже гораздо позже, со временем начиная познавать этот хрупкий и не такой уж гостеприимный мир, Питер узнал, какую несмешную шутку сыграла с ним судьба: он не был человеком, но не был и полноценной нацией, очень удачно свалившейся на голову Артура как раз в то примечательное время, когда Британская империя рушилась, теряя былую силу, распуская колонии. В то самое веселое время, когда поместье Артура ходило ходуном от ссор, склок и громких требований притесняемых некогда колоний; Джим и Ник, восхищенные удачливым примером Мэтью, тактично-негромко, стараясь не нарваться на скандал с Артуром, на правах родных «детей» грезили окончательной независимостью и видели во сне особые парламентские указы на свое имя; могущественный, как никогда, Альфред лихорадочно искал способ, как можно безопаснее для себя уничтожить разносящего «красную чуму» Брагинского… Сам мир висел на волоске, грозясь кануть в небытие буквально в любое мгновение. И в этом безумном мире ему предстояло выживать самому, ведь князь, гордо, на весь мир провозгласил независимость. Но независимость независимостью, а первые двадцать лет своей жизни, физически развиваясь безумно медленно по сравнению со своими человеческими сверстниками, Питер провел в этом шумном и не очень-то дружном доме Артура. И не то что бы жизнь там была так уж плоха: нет, бывало, конечно, всякое: обретшие долгожданную свободу нации расходились, на прощание громко хлопая дверью «за все хорошее», но со временем скандалы шли на убыль, пока, в конце концов, в доме не остались лишь он сам, Артур, Дилан, Аллистер и Шон… И хотя весь мир был напуган, озлоблен и раздражен, что, как зараза, молниеносно передавалось и наполняло настроение взрослых наций, Питер прекрасно помнил и множество светлых, добрых мгновений: мелодичные колыбельные, а позже - потрясающие воображение, чудесные сказки Артура, рассказываемые им на ночь пусть не всегда, но каждый раз – незабываемо; ощущение теплых, сильных рук в успокаивающем кольце объятий; его редкие, чуть усталые улыбки… А еще древние, чарующие сказания Дилана и веселые шутки Шона… И казалось, что этой размеренной жизни не будет конца – ровно до того самого дня, когда пришла пора прощаться. Питер, в то время едва ли достигший по человеческому счету лет пяти, закатил истерику и, бесцеремонно ворвавшись в строго запретную зону – саму спальню Артура, проплакал всю ночь. Впрочем, британец его не выгонял. Не смыкая глаз и даже не раздеваясь, Артур небрежно развалился рядом на постели, будто невзначай, перебирая растрепанные, светлые волосы малыша. - Кто сказал, что ты можешь остаться, даже если я сам этого захочу? – сквозь всхлипы доносится до него насмешливый, чуть печальный голос Артура. - Но я хочу! Хочу остаться! – отчаянно всхлипывая и прижимаясь к британцу, как заведенный повторяет Питер. - Да ты что? А я хочу назад свою империю, всю: включая земли Альфреда… А еще Брагинского на коленях. И, дай-ка подумать… Может, побольше солнечных дней в году… Раздраженный, издевательски-мягкий голос лишь вырывает из груди ребенка очередной поток рыданий и заставляет сильнее прижаться заплаканным личиком к теплой, уже изрядно промокшей дорогущей рубашке Артура. - Даже не представляю, собственно, почему ты так расстроен… Многие до тебя были счастливы уйти из этого дома, кто-то даже боролся за это право с оружием в руках… А ты устраиваешь мне истерику по абсолютно обратному поводу… Так что плохого в твоей непризнанной независимости, мм? Голос его на этот раз мягкий, обволакивающий, непередаваемо очаровывает, заставляя чуть-чуть успокоиться. - Не хочу жить один, без тебя и … И всех остальных… - едва разборчиво, все еще всхлипывая сообщает Питер скорее рубашке бритта, чем ему самому… Но внезапно зацепленный некой мыслью, мальчик вскидывает голову, обращаясь уже непосредственно к тонущему в мягкой тьме лицу Артура. - А почему непризнанной независимости? – пытаясь сосредоточенно нахмурится, в подражание англичанину, непонимающе вопрошает он. Артур ухмыляется в ответ холодно, без единого намека на веселье. - Да потому, что никто ее не признает, и я – в первую очередь. Хватит уже, и так признал кучу всякой швали. – раздраженно цедит англичанин, затем вздыхает, отводя взгляд, и шепчет уже мягче, с едва заметной, беззлобной насмешкой: - А ты… Глупый, было бы что признавать. - Что?! Да я!... Да я!... – закипающая злость и обида мгновенно туманят рассудок, - Да я тебе войну объявлю, вот что! – сквозь слезы - зло, не задумываясь ни на секунду, вопит Питер, моментально отстраняясь от бритта и воинственно скрещивая руки на часто вздымающейся груди… И тут же падает обратно на одеяло, инстинктивно прижимая ладошку к горящей от боли щеке. В ушах противно звенит… Едва успевая понять, что происходит, Питер пытается вскочить, но сильная рука безмолвно и от этого - ужасно страшно - давя на грудь, заставляет лишь беспомощно трепыхаться и царапаться, истошно вопя на весь дом… Ровно до того мгновения, пока пугающе-прищуренные, сверкающие во тьме холодной яростью изумрудные глаза, не обращаются к нему так близко, что наверное можно столкнуться носами, а тихий, но отчетливый, угрожающе-мягкий голос заставляет внезапно замолкнуть парой ядовито-шипящих фраз. - Не беси меня, милый. Это не закончится хорошо. Знаешь, один уже объявлял мне войну… Но ты, ты ведь ничто, лишь тень от тени по сравнению с ним. Понимаешь? В груди что-то предательски обрывается, а на глаза наворачиваются новые слезы. Альфред… Ну почему всегда Альфред?! Так ведь не честно! Пару секунд Артур в тягучем молчании прожигает его взглядом – зло, яростно, по-настоящему страшно, а затем, ни слова не говоря, отворачивается, убирая руку с груди ребенка, и вновь ложится в прежнее положение. Какое-то время Питер просто лежит на спине, тихо всхлипывая и потрясенно глядя куда-то во тьму, затем, будто внезапно очнувшись, с плачем бросается к бритту, беспорядочно обнимая и вновь утыкаясь лицом в мокрую ткань рубашки. - Я не хотел! Артур я не хотел… - сквозь всхлипы с трудом произносит он. И слышит в ответ тихий, горьковатый смешок. - Идиот мелкий… Питер, какой же ты глупый… - теплая ладонь вновь мягко ложится на голову. – Ты же знаешь, что некоторые темы лучше не поднимать в моем присутствии. – Вновь, нежно перебирая светлые пряди мальчика уже совершенно спокойно напоминает Артур. - Я знаю-знаю, прости… - задыхаясь в рыданиях, шепчет куда-то в рубашку англичанина Питер. Мальчик не затихает еще пару часов, до самого рассвета. Они лежат все так же: отчаянно всхлипывающий Питер и молчаливый Артур. А с рассветом англичанин чуть отстраняется, встает и, поменяв измятую, изрядно промокшую рубашку на новую, слегка приглаживает растрепанные волосы… Питер следит за каждым движением с настороженной обреченностью, заранее продумывая, как именно будет отбиваться при попытке вытолкать его из этого дома… Но мысли испаряются мгновенно, как только припухшая, изрядно покрасневшая морская синева встречает ледяную собранность древней зелени. - Значит так, - совершенно безэмоционально, жестко припечатывает Артур, пронзая мальчика холодным, сосредоточенным взглядом – во-первых, никаких истерик, во-вторых, никаких попыток сбежать. И все желание сопротивляться моментально исчезает, заставляя покорно плестись за Артуром, встречаться с топчущимся на пороге князем, глотая слезы, махать на прощание рукой холодно-отстраненному бритту и, отвернувшись, садиться в авто вслед за князем, начиная новую, независимую жизнь. Начиная эту бесконечную череду препирательств и ссор, бесплодных попыток доказать миру, что он - гордый морской форт времен Второй Мировой войны - тоже достоин признания… А потом все совершенно полетело в бездну: разразился страшный, болезненный пожар, затем сменился князь и переехал жить в Лондон, и вот теперь, он, Силенд, – противно подумать – продавался, как какая-то вещь… Артур, Альфред, Мэтью, Джеймс, Ник… И многие-многие другие нации вроде них. Они… Похожи на звезды: далекие, древние, неколебимые, различающиеся лишь яркостью и величиной. А я – всего лишь недоразумение, крохотное, незначительное, непризнанное - непонятно как пытающееся затесаться в эту недосягаемую компанию. В последнее время, выбираясь «в общество» Питер ловил на себе не раздраженные, как обычно, а какие-то сочувственные взгляды, что страшно выводило из себя, а еще – до дрожи, до неприятного холодка и марширующей вдоль позвоночника армии противных мурашек – пугало. Умом мальчик постепенно начинал доходить до неотвязно-прилипчивой мысли о том, что ему отмеряно значительно, пугающе меньше времени, чем настоящим нациям. А значит, стоило жить, сейчас и сегодня, радоваться и общаться, вот только… Его застывшая во времени семья как будто не понимала этого маленького, но важного аспекта. Питер судорожно вздохнул, окончательно давя в груди противные всхлипы и слегка дрожа всем телом – то ли от ночного осеннего холода, то ли от непрекращающегося вот уже несколько лет озноба – и, прикрыв глаза, наобум ткнул пальцем в ярко высвечивающийся на дисплее список контактов. Осторожно приоткрыв один глаз, он тут же распахнул второй, улыбаясь по-детски счастливо: Артур Что бы ему написать… И хотя на дворе еще стоял ноябрь, а ответ британца был более чем очевиден, Питер, радостно улыбаясь, настрочил чуть дрожащими пальцами: «Привет, Арти! А ты позовешь меня на Рождество?:)» И с счастливым видом отправив сообщение, принялся нетерпеливо ждать, считая мгновения, которые должны были слиться в часы… Неожиданно, айфон призывно завибрировал уже через пять секунд после отправки. С замирающим сердцем открывая смс, Питер мгновенно скользнул взглядом по строчкам, на миг округляя глаза, а затем громогласно огласил спящий форт торжествующим: «Yes!!!» Наверное, скоро сюда сбежались бы все немногочисленные подданные непризнанного княжества Силенд, но лично Питера Кёркленда это едва ли волновало. Пара счастливых лазурных глаз, горящих неисчерпаемой, как море, радостью, поднялась от чуть светящихся строчек, гласивших: «Во-первых, в тысячный раз повторяю, что не Арти, а Артур! Во-вторых, сейчас чертовых 3 часа ночи, ты в своем уме?! И если ты гребаных 48 лет праздновал Рождество у меня, что, позволь спросить, могло измениться в этом году? Я перезвоню утром, ложись спать, кусок железа непотопленный!» Питер улыбается, в кое-то веки легко и радостно, и, запрокидывая голову навстречу мириадам прекрасных, чарующих звезд, с наслаждением думает, что до них, обманчиво далеких, колких и холодных, на самом деле, не так-то уж и сложно дотянуться.