***
В достаточно узкий коридор набился народ, но толпа быстро рассасывалась по мере выхода пострадавших и не очень пассажиров из кабинетов. Вышедших обнимали, целовали, обеспокоено хватали за руки и до хруста сжимали ладони. Особо сентиментальные начинали плакать. Людей становилось все меньше, но Эдмунда я не видел. Начиная уже было думать, что или что-то случилось и его долго осматривают, или что я не заметил, как он вышел, я увидел как в метрах двадцати от меня открылась дверь, и оттуда вышел он: бледный, бледнее, чем всегда, с совершенно каменным выражением лица, с большой гематомой на руке, которую он, впрочем, тут же скрыл, надев пиджак. Я шел к нему быстро, чуть ли не срываясь на бег, попутно смотря на наличие видимых травм и повреждений. К счастью, кроме синяка на шее ничего не увидел, по крайней мере сейчас. — Эд! Эд… Ты как? Не сильно травмирован? Убил бы тех тварей, которые позволили этому самолету взлететь! .. Кулаки непроизвольно сжались, но тут же почувствовал суховатые холодные пальцы на запястье. Я мгновенно замолчал и расслабил руки, почувствовав, как от этого прикосновения по телу прошел электрический разряд, дошедший до самых кончиков пальцев, сильно ударивший в голову. Эдмунд выглядел очень спокойным для обычного человека, но не для меня. Мне было прекрасно видно, как он нервничает, как прячет потемневшие и слегка воспаленные глаза и проклинает себя, что их не скрывают темные очки; как мелко подрагивают кончики похолодевших пальцев. — Марат, не надо. Давай без агрессии и нервов, с меня хватило на сегодня, — наконец посмотрев в глаза ответил Шклярский. Спокойный, уставший, но при том такой невероятный голос добил окончательно. Я перехватил его длинные пальцы и сжал своими, шумно выдохнув, смотря прямо в обычно задумчивые, а сейчас испуганные глаза. — Поехали? Я отвезу тебя домой, семья уже заждалась. Пострадавший попытался улыбнуться, но вышло у него плохо, и от этих едва-едва приподнявшихся уголков губ сердце в очередной раз кровью облилось. — Перед вылетом Стас звонил, они с мамой и сестрой уехали в Сочи по бесплатной путевке. Сейчас меня никто не ждет. Надеюсь, тебя тоже, я не хочу сейчас оставаться один, — ничуть не намекая, а прямо говоря, что мы едем ко мне, ответил Эдмунд. — Ты же знаешь, меня никогда никто не ждет, и моя квартира — твоя квартира.***
Ехали мы молча. Я пытался завести разговор пару раз, но, кажется, Эд был так глубоко погружен в свои мысли, что просто не слышал. Мне же нужно было следить за дорогой, и так глубоко задумываться нельзя, тем ни менее, мысли сами лезли в голову. Разнообразные, но все они вертелись вокруг одной темы, а что, если бы не обошлось? Я знаю Эдмунда лично достаточно давно, за это время в моих глазах он превратился из кумира, недосягаемого идола, в близкого, пожалуй даже самого близкого друга. Нет, я не сорвал все маски, не открыл все тайны его личности (и не хотелось бы), но научился видеть малейшее изменение в его настроении, большие и не очень эмоциональные колебания, и да, с уверенностью могу сказать, что бессменный лидер группы «Пикник» при кажущейся холодности является человеком с большим, пусть и немного «замерзшим» сердцем, и на деле его эмоции находятся примерно на уровне эмоций обычного человека, просто он умеет их скрывать настолько тщательно, что только давние знакомые, друзья и семья видят их. И то не всегда. Полгода назад я стал замечать за собой, что ловлю каждый его взгляд, обращаю внимание на любое изменение в нем, и если что-то не так переживаю столь дико, как в жизни за себя не переживал. Да и ни за кого другого. Одна его мимолетная улыбка могла волшебным образом сделать мой день и весь мой мир лучше, а от стандартных прикосновений напрочь сносило голову. Это чувство было мне знакомо, хотя никогда ни с кем не проявлялось так сильно. Я пытался отрицать. Честное слово, пытался. Но обманывать себя не люблю, да и глупо это — терзать себя, когда итак есть проблемы. Это было ясно, как день, и пришлось признать. Влюблен. По уши. В лучшего друга. Бежать от себя глупо. И я не бежал. Однако, это не означает, что с таким легко жить, отнюдь. Каждый раз открыто признаваясь себе в этом в голове, я вздрагивал. Все же это неправильно для большинства людей. Не знаю, замечал ли Эдмунд изменения в моем поведении, но если и замечал, то тактично делал вид, что вовсе нет. На светофоре боковым зрением я взглянул на товарища. Он сидел будто бы расслабленно, но постукивал пальцами по колену, причем не в ритм музыке, играющей в машине. Достаточно верный признак напряженности. Впрочем, оно и понятно. На автомате я заехал во двор и припарковал машину. К счастью, место было свободно. Дисплей автомобиля показывал температуру +10° по Цельсию, к тому же, дождь лил буквально как из ведра. Эдмунду, который мерз постоянно, и при том сейчас был одет только в тонкую рубашку и пиджак, кажется, стало холодно от одного вида за окном машины. Я лишь вздохнул, потянулся на заднее сиденье, взял там свой плащ, который снял еще в аэропорту, и положил другу на колени. Тот вопросительно посмотрел на меня, слегка приподняв брови. — Тебе нужнее, — невесело усмехнувшись ответил я на его немой вопрос. — Марат, не будь идиотом, ты в одной футболке, — нахмурившись парировал Шклярский. Уже открыв дверь автомобиля и ступив одной ногой на мокрый асфальт, я повернул голову и сказал: — Возражения не принимаются. Боковым зрением я заметил, как наш лидер чуть покачал головой. Он вышел из машины следом и все же накинул на плечи мой плащ. Учитывая нашу разницу в росте, Эдмунд выглядел сейчас как сам граф Дракула, даже был так же бледен. Только это вовсе не смешно. Пока мы дошли до подъезда, у меня сложилось впечатление, что капли дождя проникли под кожу, а холод добрался до самых костей. Меня мелко передернуло, но дверь была уже совсем близко, и через несколько секунд мы уже стояли в сухом подъезде. Створы лифта открылись и я зашел внутрь, а следом и Шклярский. Только лифт закрылся, Эдмунд аккуратно снял с плечей плащ и протянул его мне. Я взял плащ, на долю секунды коснувшись пальцами запястья друга. Именно в этот момент взгляды пересеклись. Глаза лидера «Пикника» сейчас явно отливали зеленцой, и в них читалось уже некое спокойствие, тем ни менее, все равно с оттенком беспокойства. Выйдя из лифта я быстро открыл дверь. Хотелось скорее оказаться в тепле и уюте квартиры, спрятаться от посторонних глаз, закрыться и видеть только его. А он тем временем тихо стоял и ждал, когда можно будет войти. Я пропустил Эда вперед, зашел сам и запер за нами дверь. Кинув ключи на тумбу и повесив плащ на крючок, я разулся и сразу пошел на кухню, по пути заглянув в гостиную. Эдмунд уже сидел на диване, слегка наклонив голову назад и было впечатление, будто он разглядывать потолок. — Чай будешь? — Да, пожалуй, — задумчиво ответил он, не меняя своего положения.***
Чай всегда отлично согревал, так что нет ничего удивительного в том, что чашки опустели буквально за три молчаливых минуты. Поставив свою на журнальный столик, я в упор посмотрел на товарища. — Как ты себя чувствуешь? — стараясь не выдавать слишком сильного беспокойства поинтересовался я, будучи серьезным как никогда. — Рука болит, — будто в подтверждение своим словам Шклярский чуть поморщился, — и я все еще немного в шоке. — Честно говоря, я тоже. У тебя ожогов нет? — Нет. Я сидел на пятом ряду, у прохода. Быстро вышел, но приземление было… Жестким. После этих слов Эдмунд почему-то убрал взгляд и стал гипнотизировать пустую чашку, которую все еще держал в руках. Я не знаю, что на меня нашло. Будто какой-то приход. Я аккуратно забрал чашку из рук друга, взял его ладонь в две свои и мягко прижал ее к губам, опустив вновь потяжелевшие от нервов и усталости веки. Я снова думал о том, что было бы со мной, если бы все не обошлось, если бы я больше не смог прикоснуться, посмотреть в бесконечно задумчивые глаза, услышать необычный и такой родной голос, и просто знать, что он здесь, рядом. Даже от мыслей об этом мир будто обрывался на какую-то долю секунды, и я понимал: все было бы не так. Да, я долгое время жизни существовал без него, но… Если вы когда-нибудь встречали человека, который меняет вашу жизнь, буквально переворачивает с ног на голову, в какой-то степени даже спасает, который не похож ни на кого, особенный, необыкновенный, будто не от мира сего, но от того еще более притягивающий к себе, буквально как магнит, и каждое прикосновение, слово или случайно брошенная улыбка которого сводят с ума… Тогда вы меня возможно поймете. После появления в жизни кого-то настолько особенного, ты уже не представляешь жизнь без этого человека. Кажется, что без возможности увидеть и ощутить просто потеряешь голову. Вот примерно в таком положении сейчас я и находился. В один миг я ощутил всю нелепость данной ситуации и резко открыл глаза, посмотрев на Эдмунда. Он не отнимал руку, но смотрел на меня настолько шокировано, будто полностью обомлев, что мне стало совершенно неловко, и я отпустил его ладонь, может даже резко, почти оттолкнул, и подскочил на ноги. — Я отнесу чашки, — торопливо и чуть сбивчиво сказал я, подхватил сервиз и чуть ли не бегом ушел на кухню, где с шумом поставил чашки в раковину. Я не слышал, как пришел Эдмунд, но будто чувствовал, что он здесь. Чуть развернувшись, я убедился в своих догадках. Он стоял в дверном проеме, облокотившись на стену, и смотрел в упор на меня, было ощущение, что еще чуть-чуть и этот взгляд прожжет мне спину насквозь. Смущение начинало накатывать новой волной и я отвернулся, тихо ненавидя себя за несдержанность. — Эд, иди спать. Тебе нужно отдохнуть, — отчего-то хрипло сказал я, не смотря на товарища. Теперь уже я слышал тихие удаляющиеся шаги. Он молча пошел в мою комнату. Да, наш Маэстро вел себя в моей квартире достаточно по-хозяйски. Скажем, он безо всяких зазрений совести спал вместе со мной на моей кровати, так как на диване было неудобно. Спал, и даже не подозревал, как для меня это мучительно. И даже не потому, что спать он любит посереди кровати, а я всегда ложусь на самый край, нет…***
Я переводил взгляд то на электронные часы на тумбе, показывающие 3:20, то на окно, из-за которого не смотря на закрытые наглухо занавески доносились раскаты грома. В комнате по той же причине было крайне темно, только те самые часы и излучали немного света, и при этом казались невероятно яркими. До края кровати оставались сантиметры, но мне даже удалось удобно устроиться на боку. Впервые за ночь я наконец начал проваливаться в сон, как весьма неожиданно почувствовал, что под мои расслабленные руки пробираются чужие, и ощутил столь знакомые холодные длинные пальцы чуть ниже груди. В этот момент я просто забыл, как дышать. Вот объятий во сне еще точно не было. Возможно, Шклярскому просто снится, как он кого-то обнимает. Лучше так, чем какой-либо ночной кошмар, который был бы более логичным после такого происшествия. — Марат, выдохни. У тебя сердце колотится как у кролика, — раздался голос прямо над ухом. И я выдохнул. Наверное, даже слишком резко от такой неожиданности. — Эдмунд? .. Все хорошо? — мозг не выдал ничего более адекватного. — Да. Я просто хочу поговорить, — в привычной спокойной манере, в то время, как я начинал заметно нервничать, ответил Эд. — Сейчас? В половину четвертого ночи? — Именно сейчас, — немного помолчав, он продолжил, — Марат, к чему все это? К чему такая забота? Допустим, сегодня ты переволновался, я тоже. Но так ведь всегда. Сам порассуждай: ты разрешаешь мне спать на своей кровати, всегда прибегаешь по первому зову, как выяснилось, готов последнюю рубаху отдать. Да если бы не Леня, ты бы технику в Новосибирске разбил лицо, когда он обронил неосторожное слово. Скажи, пожалуйста.. — и снова пауза, — … ты чувствуешь себя за что-то обязанным? — Нет! .. То есть да, но дело не в этом, совсем не в этом, — изловчившись, я развернулся лицом к Эдмунду, и даже немного пожалел об этом, так как товарищ был очень близко, ближе, чем казалось со спины, но пути назад нет, — на самом деле… Эд, обещай, что не уйдешь сейчас. — Куда я уйду ночью. — Дело в том, что я просто… как сказать… — я пытался спрятать взгляд, но Эдмунд смотрел прямо в мои глаза, и это было невыносимо, так что в конечном итоге мне пришлось остановить взгляд на нем, — … в голове переполох, я даже не знаю, что сказать. Все звучит так ужасно. Я вытер выступившие от волнения на лбу капельки пота, пытаясь подобрать нужное выражение. «Я тебя люблю» — это выражение стало таким будничным, что не выражало всех тех эмоций, что царили и накапливались в душе долгое время. «Я не могу жить без тебя» — настолько же шаблонно. Как на самом деле это все сложно. Сложнее, чем представлялось в голове. Осознав, что молчание затянулось, я стал вести обратный отчет. Всегда помогало сказать или сделать что-то важное. Три. — Эдмунд… Два. — Знаешь. Все достаточно несложно. Один. — Просто ты — моя жизнь. Тот человек, который стал моим спасением. Нет, это не чувство благодарности. Просто я осознал, что без тебя мое существование было бы именно существованием, а не полноценной жизнью. Я готов все для тебя сделать. Только… ты только позволь. Я зажмурил глаза до боли и рвано выдохнул. Господи, насколько тяжело говорить такие вещи. Даже сейчас не получилось передать то, что на самом деле хотелось бы сказать. Но ничего не происходило, и глаза пришлось открыть. Эдмунд смотрел прямо на меня, даже ни на сантиметр не отодвинувшись, и, что удивительно, даже невооруженным взглядом была видна слабая, но искренняя улыбка и немного непривычный теплый блеск в глазах, который был заметен даже в темноте. Но все же этот человек непредсказуем. — А знаешь, у тебя тут жарко, — с этими словами Маэстро сел, стянул домашнюю футболку и кинул на противоположный край кровати, после чего снова лег и совершенно для меня неожиданно прижался ко мне всем телом, уткнувшись головой в мою грудь. Сказать, что я удивился — ничего не сказать. Пытаясь как-то осознать все происходящее, я рассматривал спину друга. На ней было несколько ссадин. Осторожно, прикосновением спрашивая разрешения, я как можно более невесомо провел пальцами от шеи до крестца вдоль позвоночника. Эд чуть прогнулся в спине, прильнув еще сильнее, так, что сквозь футболку я чувствовал тепло его тела так, будто ткани просто не было. И все же этот человек не перестанет меня удивлять. Не знаю, что у него в голове, но факт остается фактом: Шклярский достаточно резко отпрянул, при том потянув меня за собою. От неожиданности я достаточно неуклюже сел, смотря на друга обалдевшим взглядом. — Я надеюсь, ты любишь свою жизнь. Больше повторять не пришлось. Кожа чуть сухая, но теплая. Руки бродили где-то по плечам и спине, в то время как губы изучали каждый сантиметр такого желанного тела. Мозг совершенно отказывался все это воспринимать, казалось, будто сон, но слишком реальны и насыщенны эти ощущения для простой фантазии. От поцелуя между ключицами Эдмунд вновь выгнулся и запрокинул голову назад, и я, не в силах терпеть, перевернулся на спину и силой затащил его на себя, чтобы иметь полный доступ к телу. Больше не было ощущения, что в комнате тихо: воздух наполнился громким стуком сердец и судорожными вздохами. Это срывало голову окончательно и бесповоротно. Стоит ли говорить, что когда Эд потянулся к моим губам, я просто забыл, что существует время и пространство, что-то за пределами этой комнаты. Забывшись и не сдержавшись я коротко тихо простонал ему в губы, чем, несомненно, вызвал некое торжество в его душе. — Ты ведь знал, — вырвалось у меня, когда поцелуй разорвался. — Только глупец мог не заметить, — беззлобно усмехнувшись ответил Шклярский, — я ждал, долго ждал, когда ты соберешься сказать… Он было снова потянулся к губам, но я остановил его буквально в сантиметре от моего лица. — А если бы не собрался? — Я тебя слишком хорошо знаю. Не дав ничего возразить, он снова вовлек меня в поцелуй, при том явно претендуя на лидерство. Ну-ну, как же. Я тоже умею удивлять. Моя рука вмиг легла на бедро Эдмунда, сначала с внешней стороны, но очень скоро оказалась на внутренней, отчего Маэстро чуть прикусил мою губу, тем ни менее замешкавшись и по неосторожности позволив мне перехватить инициативу, но очень скоро включился в борьбу. Воздух уже заканчивался, но мы продолжали целоваться до иступления, будто наказывая друг друга. Для меня было странным то, что Эд позволял вот так открыто прикасаться к себе, и не покидало чувство, что что-то не так, что утром мы оба будем жалеть. Но утро наступит нескоро, а пути назад нет. Я резко прервал поцелуй, поймав при том недовольный взгляд Эдмунда, и, погладив мужчину по спине, резко откинул его на спину. И в этот же миг недовольство в глазах сменилось азартом. Вот как… Стоило мне наклониться к нему снова, как я почувствовал, как цепкие пальцы тянут мою футболку вверх. Сопротивляться было глупо и не нужно, так что я весьма охотно позволил ее снять. Я не видел, куда она улетела, брошенная не глядя, но определенно куда-то за пределы кровати. Шклярский провел прохладными ладонями по моей груди, заставляя мелко вздрогнуть, и легко коснулся губами виска, когда я наклонился ближе к его лицу. Невольно улыбнувшись, посмотрев ему в глаза, я стал опускаться ниже, пока не дошел до бедер. Судя по всему, сил терпеть не было у нас обоих, поэтому, легким движением стянув пижамные брюки, я достаточно мягко обхватил губами напряженную горячую плоть. Было жутко непривычно и странно, даже немного страшно, что сделаю что-то не так, но несдержанный стон из уст Эдмунда стер практически все страхи. Я сам не обратил внимания, как стал гораздо более смело изучать возбужденную плоть губами, проводить языком по взбухшим венам, одновременно придерживая и поглаживая бедра. Я поднял глаза и на секунду пересекся взглядом с Эдмундом, прежде чем он запрокинул голову назад. Мягко оторвавшись, я поднялся к его лицу и едва ощутимо прикоснулся припухшими губами к его губам, поглощая вырвавшийся из его груди громкий стон. — Чертов садист, — с некой мукой в голосе, отдающем легкой хрипотой, прошептал мне в губы Эд. — Возможно, — я сам удивился тому, как мягко прозвучал мой голос, —, а ты не стони слишком громко. Стены картонные, а портить репутацию порядочного человека я не хочу. — Какой же ты после этого порядочный человек… С этими словами он взял в ладони мое лицо и, кажется, будто намеренно грубовато, но при том по-своему нежно вовлек меня в очередной поцелуй. Желание любить, любить всей душой, всем телом, всем сознанием и всей своей сущностью… это перекрывало все беспокойства и плохие предчувствия, которые преследовали меня в самом начале. Некое безумие накрывало с головой, хотелось отдать все свои эмоции, всю свою любовь этому человеку, показать привязанность, благодарность, обожание, все, что накопилось за долгое время. Казалось, я просто обезумел и сошел с ума. Было ощущение, что все, что я делаю, и даже все, что я собираюсь сделать… ничего не сможет показать всего. Ни слова, ни действия не могли выразить всего. Оставалось надеяться, что он просто понимает, знает. Прервав поцелуй, я чуть отстранился и внимательно посмотрел в глаза товарища. И я осознал: он понимает. Столько доверия в глазах у человека, который в принципе редко кому-либо полностью доверял… Крышу сорвало окончательно и бесповоротно. Чуть влажные пальцы скользнули по спине вниз, к тугому кольцу мышц, стали постепенно растягивать. Я не понимал, нет, но догадывался, что Эдмунду больно, и он терпит только по природной сдержанности. Свободной рукой я поглаживал его по плечу, шептал что-то рядовое и успокаивающее, иногда касаясь губами кожи груди. И он расслаблялся, насколько это возможно в такой ситуации. — Я постараюсь аккуратно, хорошо? — тихо спросил я. Эд лишь кивнул, губы чуть тронула болезненная улыбка. Коротко чмокнув его в губы, я быстро избавился от домашних шорт, которые давно мешали, но снять просто не было возможности, и осторожно начал входить. Уже через две-три секунды я почувствовал, как Эдмунд чуть потянул мои волосы, которые до сих пор аккуратно перебирал, и остановился. — Потерпи немного, все будет хорошо, — легко поцеловал в висок, — обещаю тебе. Партнер чуть расслабился, и я, переждав еще с три секунды, вошел дальше. Почувствовал напряжение, снова замер на пару мгновений, после чего начал аккуратно двигаться. Эдмунд резко отпустил мои волосы и схватился за простынь, сжав ее изо всех сил. Я понимал, что так будет, поэтому двигался медленно, давая время и возможность хоть немного привыкнуть. Но вот, через какое-то время Маэстро наш заметно расслабился и даже стал сам пытаться прильнуть сильнее. Темп нарастал, в воздухе витало напряжение, перемешиваясь с максимально сдержанными в такой ситуации стонами. Он все же принял во внимание слова о картонных стенах. С каждым более резким толчком, тем ни менее, стон становился все громче, а я оглаживал по животу, бедрам, шептал что-то, из чего различить можно было разве что столь нелюбимое мною слово«люблю». Сейчас можно, сейчас говорит душа. Простынь была настолько смята, что, казалось, вот-вот сползет с едва слышно поскрипывающей кровати. Одеяло скомканное валялось где-то далеко, за пределами нашего мира. В этом самом мире существовали только двое, и ничего не было столь важным сейчас, как возможность любить, отдавать все свои эмоции, все чувства, все, что есть в твоей душе.***
Лениво, лишенный сил, но замерзающий, я потянул на нас одеяло. Эдмунд положил голову мне на грудь, одной рукой перебирая мои достаточно длинные волосы. Оба мы были совершенно уставшими, даже двигаться было лень, не то что закурить. — Знаешь… я тоже люблю свою жизнь, — неожиданно, но тихо сказал сказал Эд, судя по всему уже проваливаясь в сон. Я лишь улыбнулся настолько широко, насколько сейчас хватало сил, и, невесомо погладив Маэстро по спине, тоже опустил веки, определенно засыпая.***
Еще не открыв глаза, я понял, что утро выдалось таким же ненастным, как и ночь, если еще не хуже. Громко свистел ветер, по окну барабанили крупные капли ливневого дождя. Все же разлепив веки, первым, что я увидел, был Эдмунд. Он, в одних пижамных брюках, стоял в полутьме и смотрел в окно сквозь маленькую щелку между занавесками. Я медленно натянул свои шорты и тихо встал с кровати, на что Маэстро немного развернулся и повернул голову, бросив на меня короткий взгляд, после чего немного потупил его, смотря куда-то в пустоту. В глазах читался явный холод, даже более явный, чем обычно в общении со мной, и тем более чем ночью. — Доброе утро, — немного растеряно, подходя к нему. Сейчас я обратил внимание на то, что поза его была достаточно скованной. Да, на первый взгляд Эд стоял спокойно, держась одной рукой за кисть другой, но было видно напряжение в мышцах, да и отчужденность в глазах тоже… по какой-то причине я почувствовал себя сейчас полнейшим гадом и редкостной сволочью, ведь несложно было догадаться о причинах такого напряжения. — Доброе, — спокойно ответил товарищ, ограничившись одним словом. Я сделал еще два шага к Шклярскому, но почему-то его взгляд меня остановил, буквально пригвоздив к месту. В этом взгляде сквозил холод, и… что-то еще. Я не мог понять, что, это что-то новое, но, как мне казалось, ничего хорошего не сулило. — Эдмунд. Что с тобой? — спросил осторожно, будто подсознательно боясь спугнуть. — С чего ты взял, что что-то не так? — все тот же взгляд, чуть с прищуром, но совершенно спокойный, даже достаточно теплый тон. — Глаза. Эд, ты же без очков… Он чуть поджал губы. — … я не настолько глуп, чтобы не видеть. Что с тобой? — повторил я вопрос. — Марат. Я хочу, чтобы ты знал: ночью я не был собой. Это был шок, самый настоящий шок от случившегося вчера. Я забылся, позволил себе то, что не должен был позволять, — он поморщился, будто от боли (а может и от нее), — будет гораздо лучше для нас обоих, если мы все просто забудем, как сон. Я не могу сказать, что сон был страшным: да, он был болезненно… прекрасен, — вновь поджатые губы, чуть сбивчивая речь, хотя держится он хорошо, —, но ты не знаешь меня настоящего. Точнее сказать, знаешь, конечно, знаешь, но не так. И если бы знал — никогда бы не захотел… На этом моменте Маэстро замолчал, вновь уставившись в одну точку. «Завис», как компьютер от слишком большого количества запросов. Но он — не компьютер, который можно перезагрузить, а совершенно живой человек, способный (я знал это наверняка) чувствовать как все. Но для меня с некоторых пор не было секретом то, что душа его была спрятана под коркой льда. Она пробиваема, но «пробоины» регулярно зарастали. Как правило постоянный и стабильный Эдмунд не был таким внутри. И я знал это. Я чувствовал, что утром все будет сложно; я корил себя, что сделал больно уже тогда, но желание было слишком велико; я хотел остановиться, но просто не мог, как теперь не могу забыть взгляд, просящий, нет, умоляющий дать больше. Пока я молчал, Шклярский подошел и легко коснулся ладонью моего плеча. — Я — не тот вариант, что нужен тебе. А ты — не тот, что нужен мне. От этих слов больно защемило сердце. Я ничего не мог сказать, точнее, мог, но не хотел, зная, как наш лидер не любит эти все голословные признания, лишь шумно выдохнул. — Ты же понимаешь, что я «сухарь», состоящий в браке сначала с музыкой, а потом уже — с собственной женой. И вся эта забота… мне не кажется, что так должно быть. Не со мной. Эдмунд убрал руку с моего плеча, отошел на пару шагов и, кажется, решил направиться на кухню. — Нет! — услышал я свой голос будто издалека, будто не я это был. И правда, я ведь не собирался этого говорить. Но пути назад нет. Теперь нет. — Прости? — чуть удивленно, став вполоборота. — Нет, Эд. Я не знаю, что ты думаешь обо мне, но если считаешь, что мне нужен кто-то другой — ошибаешься! — на эмоциях я махнул рукой, - да, у меня был опыт с мужчиной, давно, очень давно, даже дважды. Но именно тогда я понял, что это — совершенно не то, что мне нужно. Мне… Мне просто нужен ты. Готов поклясться, я видел, как блеснули глаза Маэстро, но блеск тут же потух, сменившись привычным равнодушием. О, как я ненавидел себя сейчас! Чувствовал, будто я какая-то чрезмерно романтичная, влюбленная по уши девочка-подросток. Хотя, если только учесть, что я не девочка-подросток, возможно, так и есть. Но мне, черт возьми, немного стыдно, ведь я практически унижаюсь перед человеком, которому не факт, что сильно нужен, по крайней мере в таком плане. — Да, ты действительно ночью вел себя достаточно необычно. Да, возможно, это действительно шок. Но послушай меня: мне не нужны горе внимания и обожания. Но я тоже хочу чувствовать себя нужным, хоть раз в этой чертовой жизни! Только по изменившемуся взгляду товарища и удивленному выражению лица я понял, что перешел на явно повышенный тон. — Извини, — тут же замялся, — я не должен был повышать голос. Прости, не знаю, что нашло. Я мотнул головой, и даже не заметил, как Эдмунд оказался в двух шагах от меня. — Ты прости, — говорил он, в то время как я почувствовал его пальцы на своем запястье, — я не могу прийти в себя. Все это так сложно. Но если ты действительно готов, то почему бы и нет?***
Губы припухли, в одном месте чуть сочилась кровь, но для меня сейчас это не имело совершенно никакого значения. Кажется, я просто был совершенно счастлив. Надолго ли? Не знаю. Но сказанное в губы «чувствуй себя нужным. Мне нужным» пусть теперь, в приглушенном свете пасмурного дня, и не одурманивало до беспамятства, тем ни менее заставляло глуповато улыбаться в душе.