Вся жизнь - сон в коме

      „А то для девчонки, — сказала бабушка, ласково погладив внучку по коротким курчавым волосам, — она такие любит. Я специально для нее квашню ставила. Правда, Лизочек?“       Взрослые засмеялись, а внучка важно кивнула.       Она хорошо знала, что бабушка ее любит, и глядя на квашню, в которой поднималось замечательное дрожжевое тесто, от которого исходил дивный аромат, не могла понять, почему взрослые смеются. Смеялись же потому, что огромная квашня была ростом с саму Лизу, — и такая широкая, что даже сама бабушка, когда хотела месить тесто для пирогов, не выносила ее, а выкатывала. И пирогов, пирожков, шанежек, ватрушек и кренделей из нее получалось столько, что „девчонке“, то есть Лизе, одной было съесть не под силу даже за месяц. Такой стряпни хватало на всех и надолго, угощали даже соседей. И все равно каждый раз выкатывая огромную лохань, бабушка говорила: "Пойду, напеку пирожков девчонке, она у меня давно пирожков не ела.»       «Бабуль, я пойду пока „брикетиков“ поем». — сказала Лиза, глядя на огромную квашню с поднимающимся тестом.       „Конечно, Лизонька, иди поешь, — ответила бабушка — там на столе горшок глиняный стоит.“       „Брикетики“ — так Лиза называла домашнюю простоквашу, которую делала ее бабушка. Из неснятого топленого молока. Первые слои простокваши снимались упругими кусками, как желе, с нежной коричневатой корочкой. Именно эти первые слои простокваши и любила снимать девочка, называя „брикетиками“.       Сняв все „брикетики“ и убедившись, что дальше больше ничего нет, только обычная простокваша, девочка отставила горшок в сторону и слезла со стула. На улице было жарко, но ее почему-то знобило, xотя голова у нее была горячая. С кухни доносился мерный стук — бабушка закончила месить тесто и теперь раскатывала его скалкой.       „Наверное, молоко было холодное, — подумала Лиза и пошла на кухню, — бабушка, я пойду пoлежу.“       „Конечно, Лизонька, иди полежи, — ответила удивленно бабушка, — когда пирожки будут готовы, я позову тебя.“       Уютно устроившись под грудой одеял на высокой перине, Лиза согрелась и уснула. Засыпая, она слышала, как бабушка жарила пирожки, но у нее не было никакого желания слезть с кровати и отведать их. В теплом гнездышке под одеялами было тепло и уютно; колючий озноб постепенно отступил, и хотелось спать.       Сквозь сон она слышала бабушкины слова, обращенные к кому-то, — „да вот, девчонка приболела“, — и голос соседки бабы Дуни, доносившийся издалека, с какими-то странными интонациями: „Hикого девчонка не узнает… иихx… я вот семерых похоронила…“ И голос бабушки, незнакомый и строгий: „Прасковья, не колготись! Не мучь меня, я и так замучана! ..“       Баба Дуня ушла, и пришли сердитые чужие тетеньки, спокойные и насмешливые. Они что-то делали у кровати и будили Лизу, не давая ей спать. Все равно, думала Лиза, я спать хочу.       „Шприц давайте“, — сердито сказала одна тетенька, но Лиза укола уже не почувствовала. Она провалилась в сон.       Спала Лиза долго.       Вначале ей снилась бабушка; она плакала и с кем-то говорила. Из всего Лиза поняла только „ангельска душка Лизонька“, как бабушка часто называла ее. Но Лиза спала, и даже бабушкин речитатив, доносившийся сквозь сон, не тревожил ее.       Потом ей снились незнакомые мальчики и девочки, которые звали ее за собой и приглашали поиграть. Они улыбались ей и приглашали с собой.       Мелькнул золотой купол церкви, и Лиза вспомнила, как ходила с бабушкой в церковь на Пасху.       Она услышала спокойный бабушкин голос, рассказывающий что-то соседке.       Пироги, уложенные под белую тряпицу.       Ее старую куклу Фросю, упавшую за кровать.       Козу, пасущуюся под окном.       Лиза спала. ***       „Мишут! Мишутка! Спишь, мой мишка косолапый?“ — мамин голос ненавязчиво проник в комнату вместе с лучами Солнца.       На улице было хорошо — теплынь.       Солнце уже припекало вовсю, и до Мишкиной комнаты доносилось говорливое журчание ручейков. В приоткрытую форточку тянуло весенней свежести. Под окном на ветке тенькала синица.       „Не, мам, не сплю." — вяло откликнулся Мишка и покрутил головой, не вставая с постели. Где-то внутри проснулась тупая ноющая боль. Надо же, прямо перед каникулами. Хорошо хоть, что все контрольные пропустил.       После того, как он вышел из больницы, где пролежал почти неделю с сотрясением мозга, его уже не раздражало, когда мама в шутку называла его своим косолапым мишкой. Пусть зовет, в конце концов, жалко, что ли! И против стакана теплого молока перед сном он теперь ничего не имел. Конечно, врачи и медсестры в больнице были добрые, несмотря на прививки и уколы, —, но никто не трепал его по вихрам, называя Мишуткой, и не предлагал теплое молоко нa ночь. И не к кому было броситься в постель, укрывшись с головой одеялом, если приснится дурной сон.       А дурные сны Мишке в больнице снились часто.       Снилась какая-то незнакомая старушка, которая, плача душила его в обьятьях и повторяла:       „Деточка моя, Лизонька! Девчонка моя! Девчонка! Да накого ж ты меня, горемычную, покинула?!."       „Бабушка, отпустите меня, я вас не знаю! — кричал перепуганный Мишка, вырываясь. — Меня Мишка зовут, не знаю я никакой Лизки! ..“       Но старушка продолжала тискать Мишку, выкрикивая одно и то же и плача как заведенная.       „Чего орешь, разбойник?“ услышал Мишка голос врача.       «Я… это… у меня голова болит, — промямлил Мишка, чувствуя себя полным идиотом. Он предпочитал выпить таблетку, чем признаться, что его только что обозвали девчонкой, пусть даже и во сне.       „Мам, я того, принеси мне молока, пожалуйста. Очень хочу пить.“       Через два дня после начала каникул Мишке уже можно было выходить на улицу, так что переживал он понапрасну. Повсюду журчали ручьи, и Мишка забавлялся, пуская кораблики. Один из них исчез, булькнул в водовороте, потом вынырнул — и его понесло прямо к оврагу. Мишка вскочил и помчался следом.       Дорога к оврагу пролегала вдоль деревенского кладбища. Кладбище Мишка боялся и не любил даже днем, но желание найти кораблик было сильнее всего. Он шел, глядя по сторонам, но шорох за оградой заставил его обернуться и вздрогнуть. Со свежей маленькой могилы, мокрой от талой воды, поднималась древняя бабка, похожая на Бабу Ягу. Ее руки тряслись, а взгляд блуждал, пока не остановился на оцепeневшем Мишке.       „Лизонька! — прошептала старуха, глядя на него, не мигая — моя Лизонька! ..“       На этом слове Мишка словно проснулся. Он коротко вскрикнул и бросился бежать прочь от кладбища, забыв про свой кораблик.