Об уходе

Первые солнечные лучи касаются штор и мягко скользят по половицам. Чужестранец, ощутив их тихие шаги, открывает глаза и сонно щурится на часы. Пять утра. Рассвет. Пора уходить. Спящий Мотылёк ни в какую не желает отпускать его руку. Чужестранец, украдкой вздохнув, аккуратно разжимает его тонкие пальцы. — Не уходи, — сквозь сон бормочет Мотылёк. Эх, была б его воля — ни за что не ушёл: уж очень не хочется оставлять этого маленького (то есть, конечно, совсем взрослого) призрака. Но дороги зовут, поют свои мелодичные песни, и надо брать портфель, запирать квартиру и отправляться прочь. Чужестранец ничего не говорит в ответ, молча поднимается с дивана — и замирает, взглянув на стол. Ветер, проникающий через щели в раме, колышет небольшой исписанный лист бумаги. Письмо? Ему? Не может быть! Но первое же слово: «Чужестранец!» — не оставляет никаких сомнений: Мотылёк действительно написал ему. Сглотнув: наверняка это просьба остаться, — Чужестранец берёт лист. Буквы по-детски округлые и неровные; сразу представляется, как призрак, прикусив кончик языка, старательно выводит их карандашом. А вот строчки на удивление прямые: ничуть не закашиваются, хотя писали их явно не по линейке. «Чужестранец! Я знаю: ты снова уходишь. И не надо лгать про лёгкое сердце: я чувствую, как тебе муторно и тяжело оставлять эту квартиру и… меня, ведь и ко мне ты всё-таки привязался. И, пожалуй, я знаю способ всё это облегчить. У меня было целых два месяца: один — чтобы понять, насколько ужасно жить без тебя, и ещё один — понять, насколько чудесно жить с тобой. Наверное, ты и сам обо всём догадался, глядя, как часто я лезу обниматься, держу тебя за руку и прижимаюсь во сне. Я влюбился в тебя, Чужестранец». Чужестранец сжимает листок вмиг повлажневшими пальцами, нервно оглядывается назад. Он… влюбился? «Я влюбился в тебя, Чужестранец. Влюбился безнадёжно и очень глупо: в тебе я ощущаю некое похожее чувство, но оно слишком… другое, не такое, как моё. Я не уверен, что могу считать его влюблённостью, поэтому не буду: ты наверняка оскорбишься. Ну что, уже чувствуешь отвращение к неправильному мне? Если нет — представь, как я прижимаюсь, касаюсь губами твоей щеки, сплетаю свои пальцы с твоими. Представь, как сильно я этого хочу последние два месяца. Теперь роняй письмо, морщись и уходи скорее. Лёгкого тебе пути и… более надёжных друзей». Один из первых лучей приятно касается щеки. Но Чужестранцу от этого ничуть не теплее, его колотит озноб. Что же делать с этим письмом? Прикинуться, будто не заметил, не выйдет: оно помялось во влажных руках. А, что ни придумывай, Мотылёк так и так поймёт: он прочитал. И наверняка подумает: ушёл потому, что я признался, не смог с таким жить. Слишком быстро. Подождал бы он ещё с месяц, до следующего возвращения, — там бы, глядишь, Чужестранец и сам набрался смелости признаться. А сейчас он не уверен, совсем не уверен в чувствах. Не хочется обманывать, дарить ложную надежду. Что. Же. Делать? Скрипит диван: Мотылёк разворачивается и зарывается лицом в подушку. Чужестранец шумно выдыхает, поднимает голову к потолку — там, конечно, никакой ответ не написан. Тогда он подходит к залитому солнцем окну, утыкается лбом в стекло и шепчет: — Город, дорогой мой город, скажи: что мне делать? Остаться и всё рассказать или бежать прочь и никогда не возвращаться? Я совершенно растерян, дорогой город, мне нужен совет. Какой-то господин, идущий по улице в такую рань, приветственно приподнимает цилиндр, глядя в его, Чужестранца, сторону. Чужестранец неуверенно машет ему рукой. В следующую секунду с ним здоровается какая-то женщина; приходится и ей удивлённо ответить. И это — городской совет? «Оставайся, мы будем тебе рады»? Или что? Или как? Вечно на чужих советах не проживёшь, надо уметь и самому решать. Давай же, Чужестранец, поторопись: город уже просыпается, а ты всегда уходишь по пустым улицам. «Сейчас, сейчас, я уже почти…» Он тщательно складывает мятый листок и засовывает в портфель. Руки дрожат: в принятом решении он ни капли не уверен. Но, в конце концов… Мотылёк грустно вздыхает и поворачивается на бок. Чужестранец прикусывает губу, печально глядит на него — и забирается под одеяло. — Прости, дорогой Мотылёк, но я твою просьбу выполнить не могу. Неизвестно, слышит ли он эти слова. Но в ответ на неуверенные объятия он утыкается носом в шею и трогательно посапывает во сне.