дело не в людях

Кирен рисует Саймона, получается красиво, невероятно красиво, даже слишком — совсем нетипично для Саймона, но ему нравится, он не чувствует себя просто отголоском чьего-то очень громкого крика, он больше не вывороченные наизнанку лёгкие за тяжелыми прутьями грудной клетки, он больше не эта самая клетка, не тюрьма для сожалений о матери, он — произведение искусства, на которое принято и хочется смотреть. Кирен слушает музыку, много музыки, для него её Эми всегда записывает на кассеты и от руки ярлычки подписывает, потому что у Кирена старенький плеер, который он у Джем в вещах для гаражной распродажи нашёл когда-то. Эми для Кирена всегда что-то несуразное выбирает, что-то совершенно ему несвойственное, громкое и быстрое, иногда она даже не думает, что некачественные записи с аплодисментами в конце каждой песни и громкими пьяными визгами на пленку записывает — это так на неё похоже. Кирен слушает музыку перед сном обычно и думает о том, что Саймон слушать любит, он перестаёт замечать резкие басы и неимоверно-сильные удары палочками по барабанным перепонкам, он думает, у Саймона перед сном в наушниках обязательно играет что-то из репертуара Брайана Молко — Монро никогда не думает о таком понятии, как "чтобы легче жилось". Кирен слушает музыку, когда ложится спать и выключает настольную лампу, от абажура которой всегда слегка пахнет жженой пластмассой и засыпает почти мгновенно, впервые за долгое время, потому что у него в наушниках с традиционным шипением виниловых пластинок не гремят барабаны, он засыпает под "северный вокзал" и спит до самого утра, до десяти, если точным быть. И Саймон знает об этом, он о Кирене почти всё знает — ему больше другие песни подходят, слишком тихие для того, чтобы их громко слушать и личные слишком, чтобы с другими делиться, поэтому он тоже выбирает для него парочку, несколько из тех, которые сам наиграть сможет. Саймон любит играть на гитаре, это его, отчасти, делает человеком, он почти ощущает настоящее тепло от огня кончиками пальцев или той щекой, которой он к костру повернут, в положении полубоком сидя. Он любит те песни, которые все остальные обычно с средины слушать начинают, потому что они длинные слишком и слишком протяжные, такие, говорит Эми, только на похоронах играть и заливисто смеётся, потому что ей её собственные шутки правда нравятся, всегда абсолютно. Саймон не слушает её, у него в голове всегда звучит музыка, самая медленная, когда она застёгивает манжеты на его рубашке и воротник поправляет, и невзначай спрашивает, откуда эта музыка и почему ей так хочется прямо сейчас начать кружиться. Саймон ей обычно не отвечает, никогда, то есть, потому что её он редко слышит и слушает, в его голове всегда звучит музыка, он всегда её тщательно подбирает, потому что для него это важно очень, слишком для него важно — это его живым на четверть делает. Когда Кирен рисует его уже не в первый раз, Саймон просит опустить шторы на окнах и зеркала завесить, в комнате становится темно, слишком даже и тот спрашивает у Монро, можно ли зажечь светильник на прикроватной тумбе — он кивает и комната заливается пурпурным цветом, Кирен уточняет, что это альмандиновый оттенок и просит Саймона повернуться к нему спиной и расстегнуть две верхние пуговицы у горла. Он слышит, как часть кисти в металлической оболочке бьётся о стеклянные стенки стакана с водой, как капли краски падают на стесанный паркет из темного дерева, и у него в голове снова играет музыка в такт плавным движениям кисти по жестком холсту, бархатный приглушённый голос, доносящийся словно из-за двери, распускает в его голове бутоны цвета переспелой вишни, почти черные с бордовыми оттенками хорошего крепленого вина, обвивается вокруг шеи эфемерной тяжестью и ползет под потолок, закручиваясь вокруг алебастровой опоры для небольшой люстры. И Саймон решает, что он живой, он вбивает это себе в голову вместе с огромным ржавым гвоздём и ничерта не чувствует — он пытается объяснить себе и другим, в особенности, что это всего лишь средство от мигрени, всего лишь попытка всё исправить, ещё раз не разочаровать отца. Всего хорошего, и спасибо за рыбу. Саймон вдыхает воздух, зажатый в стенах комнаты Кирена, он видит его, как тот пробивается сквозь створки неплотно закрытых штор и равномерно растекается по полу, он может коснуться его руками. Он точно так же хочется коснуться кончиками пальцев, измазанными в гриме, палитры в руках Кирена, разрисовать его лицо самым красивым оттенком зелёного (чёрт бы побрал все эти названия), вплести ему в волосы медную проволоку, коснуться большим пальцем его губ, у самого центра, оставить на бледной, прозрачной коже ярко-алое пятно. Но голос Кирена, громкий и резкий, словно заточенные лезвия ножниц обрезает невидимую верёвку на шее Саймона, он говорит, что выглядеть как человек — не значит быть человеком. Саймон представляет крыс, гниющими зубами вгрызающихся в вечность. Саймон выдыхает, выдыхает только один раз и не чувствует абсолютно ничего, он лишь думает, что эту дурацкую рубашку он больше не наденет — от неё пахнет одеколоном отца и помадой Эми. От Эми пахнет розами — тот запах, который он терпеть не может, розы раньше ему казались искусственными, все до единой, теперь он в своей подлинности не уверен. В следующий раз Саймон приходит в свитере темно-изумрудного, почти чёрного цвета с белым узором, напоминающем те рождественские свитера с оленями и Кирен ничего не говорит, даже плечами не пожимает, потому что он знает, что Монро любит свитера, ещё больше он любит старые вещи из секонд-хендов — Кирен это терпеть не может, он щепетильно относится к запахам: запах старины и таблеток от головной боли, запах формалина, запах дешёвой косметики, грима для лица и вчерашней сгоревшей рыбы. В следующий раз Саймон не смотрит на Кирена, ещё реже он старается смотреть на деревянную палитру в руках, поэтому ему не приходится уходить на пятнадцать минут или на час раньше — в их случае разницы совершенно никакой. В следующий раз они смотрят дурацкий фильм и Саймону всё время кажется, что главные герои обязательно должны начать петь, Кирен толкает того в плечо и в третий раз уточняет, что это не мюзикл. В следующий раз, когда Саймону кажется, что его вот-вот стошнит, он целует Кирена, не раз и не два, и тот не сопротивляется, он смотрит на него и утыкается куда-то почти в плечо, но промахивается, говоря себя, что это из-за того, что ему нравится этот свитер, ему нравится то, как он пахнет — от запаха старины и грима для лица его никогда не тошнит, а может не тошнит только сейчас. В следующий раз Саймон говорит "Спасибо" и около минуты ещё заглядывает через плечо Кирена в дверной проём, и Кирен впервые знает, что ему ответить, он говорит: — You are standing next to me, my mind holds the key. * После Саймон не приходит ещё неделю, может больше — никто из них, на самом деле, не считает, им обоим не по семнадцать уже давно, они оба знают, как это работает, смерть от одиночества — не самый страшный диагноз, смерть вообще не диагноз. Человек умирает и у него из груди мгновенно прорастает маленькое деревце, вишнёвое или абрикосовое, от человека в зависимости — человек умирает мгновенно, но Кирен не считает, что дело в деревьях. На станциях для поездов до других жизней к нему привычно обращаются "уважаемые пассажиры", он невольно думает, что абсолютно все живые существа — уважаемые пассажиры, а все поезда друг от друга не отличаются. Кирен не считает, что дело в людях.