Дорогая

Ты, наверное, специально добиваешься того, чтобы я сорвался и прижал тебя к ближайшей горизонтальной поверхности, дорогая. Ты специально ведешь себя, как заядлый ловелас, привлекая мое внимание и бросая насмешливые взгляды. Ты будто бы знаешь, что я мечтаю увидеть твои глаза как можно ближе, впиться в твои губы, а потом… Мы все знаем, что может быть потом, и я не собираюсь детализировать. Или все же стоит? Одним тихим вечером я спросил тебя, почему ты всегда в черном. Ты не напоминаешь модных девушек, которые носят черные чулки, широкие юбки и топы с открытым животом, но и не напоминаешь старых дев в трауре. Вся одежда больше на размер или на два, вся черная, как зрачки преступника. Ты лишь улыбнулась, дорогая, и сказала, что это траур. Траур по кому или по чему? Ты не ответила, надев наушники. Это странно. Ты светлая, какой бы ни казалась, и ты светлее всех тех, кто окружает тебя, хоть ты вся в черном. Черные наушники, черный провод, черный чехол на белом телефоне. Чертова черная толстовка, черные джинсы с серыми пятнами потертостей — они узкие, непозволительно узкие, и ты это знаешь, и более того, это не джинсы, а лосины, но ты это скрываешь, об этом знаю только я — и черные сношенные кеды. И всегда одно и то же, одно и то же, будто бы ты знаешь, как меня это раздражает. Ты слушаешься меня, если я прошу тебя о чем-то. Всегда — полное повиновение, о котором я мечтаю в уголках сознания, считая чем-то греховным. Но все же я просил тебя не ругаться матом — и ты повинуешься, заменяя грубые слова иностранными синонимами. Тебе подвластны языки, и ты знаешь, как в замысловатую структуру изощренного ругательства добавить японский, корейский, итальянский, французский и английский. Я запретил тебе обрезать волосы — и ты оставила их длинными, лишь подправляя форму челки, помня, что я схожу с ума от нее. Я знаю, что по моей просьбе ты откажешься от чего угодно и буду пользоваться этим бесконечно. Почему? Я отвечу. Если ты думаешь, что я не замечаю, как ты копируешь мимику, стиль речи, походку и привычки омег — то нет, я вижу это, даже наслаждаюсь этим. Когда ты двигаешь бедрами, делая вид, что усаживаешься поудобнее, а на самом деле копируя движения омег в течку, я удивляюсь, что не срываюсь и не нависаю над тобой, наказывая за эту невероятную наглость. Ты носишь такую одежду будто бы специально для меня, будто бы зная, что я мечтаю сорвать с твоих рук все эти браслеты, стянуть ненавистную толстовку и насладиться сладостью твоей кожи. Я хочу покрывать твою шею поцелуями, оставляя небольшие укусы, следы того, что ты принадлежишь мне, хочу расстегнуть любимую мною рубашку — черную и, к моему удивлению, женскую — отбросить ее на спинку кровати и запустить пальцы в твои волосы, сжать, собрать их в кулак и оттянуть назад. Твои волосы слишком мягки и постоянно распадаются на пряди в моих руках, но я не позволю тебе освободиться. Я оставлю тебе ни одной возможности вырваться, прижму к стене, свободной рукой изучая твое тело, неминуемо опускаясь к джинсам — тем самым, нетерпимо и слишком узким черным джинсам — и привычно стягивая их. Ты никогда не позволишь другим приказывать себе, никогда не даешь другим касаться себя, но мне можно все и даже более. Ты называешь меня так, как ни один влюбленный, будучи в своем уме, не назовет своего возлюбленного. Ты называешь меня так, как называют своего покровителя служанки, как домашний питомец мысленно называет своего человеческого сожителя, как горничные из косплей-кафе называют посетителей. Ты называешь меня господином и хозяином, называешь меня повелителем. Я настолько хорошо выучил эти движения губ, что узнаю их легко, чем ты так нагло и бесстыдно пользуешься, в общественном месте беззвучно проговаривая их после фразы, скрывая лицо длинной челкой. Я вижу это, и вынужденно отвечаю тебе тем же, давая возможность читать между строк. Ты принадлежишь только мне, и я знаю, что только я могу делать с тобой все, что захочу, дорогая.