Показатель.

«Россия занимает первое место в мире по потреблению героина». Иван и сам не мог точно сказать, когда это началось. Он вообще не считал «это» позорным, диким, опасным, но почему-то назвать процесс своим именем у него не выходило. Не получалось, и все тут. Пересилить собственное сознание и собственный организм Брагинский был не в силах: если бы он мог, то давно уже перестал бы носить бадлоны с длинными рукавами. Остальные не знали, а если и догадывались, то очень смутно - в самом деле, медведь-Россия, здоровый мужик, и балуется наркотой. Да бред сивой кобылы все это, или очередные слухи. Интересно, они в курсе, что 50% всех слухов - почти правда? Сам процесс уже напоминал некий ритуал, который Иван всегда соблюдал в малейших деталях, и даже от этого умудрялся получать кайф. Сначала Россия дожидался, когда начиналась ломка - не настоящая, с трясущимися руками, путающимся сознанием и серой пеной на губах, а легкая, мандражная, с потеющими ладошками, мурашками, бегающими по спине, и легкими судорогами в паховой области. Иван наслаждался подобными ощущениями, и каждый раз терпел все дольше и дольше, сходя с ума от крутого чувства пропасти за спиной. Но когда ожидания становились совсем уж невыносимыми, Россия начинал действовать. Чистый, белый героин тяжело раздобыть, да и стоит он бешеных бабок. Гораздо легче было достать черный, бурый, или розово-серый порошок, однако Ивана «вставляло» не до конца, что русского дико бесило. Поэтому он без особых угрызений совести спускал половину своей зарплаты на заветную дозу, и всегда оставался доволен - двадцатилетний стаж обеспечивал огромный круг поставщиков, которые никак не могли понять, отчего же Брагинский еще не двинул кони в какой-нибудь подворотне. Вводил Иван наркоту внутривенно, а если ломка начиналась посреди какого-нибудь собрания, то дозу он выкуривал с помощью сигарет. Это было рискованно: пока вся Европа боролась за здоровый образ жизни, качалась, ходила на пробежки и в бассейны, самая большая страна их мира беззастенчиво кололась прямо посреди собрания, не очень при этом и скрываясь. Но пока почему-то никто не запалил. Видать, высшие силы его все-таки любят. Яд медленно растекался по крови, отравляя организм снова и снова, и Россия на пару секунд прикрывал глаза, позволяя телу полностью расслабиться и уйти в Нирвану. Перед глазами у него начинали плясать разноцветные огни, комната качалась и кружилась, будто бы он был на корабле во время шторма, а потом все тело охватывала такая невероятная нега, граничащая со сном и обмороком, что у Брагинского подкашивались ноги. Блаженство окутывало не только тело, но и мысли Ивана, поэтому остаток собрания он обычно сидел тихо, внимательно слушая говорившего и наблюдая за танцующими на стенах тенями. Его товарищам такая сговорчивость и покорность русского нравились в разы больше, нежели его желчный и ядовитый язык, поэтому Россию особо не трогали, боясь вывести того из хрупкого душевного равновесия. И только дома, в своем холодном, сером, мрачном и пыльном особняке Иван позволял себе говорить. Это было одно из побочных действий наркоты: после полутора часов молчания русского пропирало на такие душевные разговоры, что автора любого посредственного романа о вечной любви для четырнадцатилетних соплячек тут же бы уволили к чертям собачьим. Иван рассказывал все, что думал, слышал, видел, ощущал и осознавал, используя при этом все богатства родного языка. О, какие эпитеты, подаренные Лермонтовым, Пушкиным, Толстым лились с его губ в эти моменты! Пару раз он даже включал диктофон, а потом, уже в более адекватном состоянии, прослушивал свои изречения и замечал, что они сгодились бы для неплохого философского сочинения девятнадцатого века. Но никто, к сожалению, мысли русского бы не прочел: холодные стены засасывали их, растворяли в себе, и смешивали с бетоном, делая дом Ивана еще холоднее, прочнее, и неприступнее. Дальше наступали четыре часа «адекватнушки», как называл этот период сам Россия. Мозг функционировал слаженно и четко, без запинок, тело полностью ему подчинялось, лишь изредка отзываясь неприятными коликами в кончиках пальцев, а на уши давила тишина. Настоящая, непроницаемая. Куполом висящая тишина, в которой не было слышно даже собственных мыслей. Она сводила Ивана с ума, напоминала о морозе за окном, о размерах его особняка и численности его обитателей (соотношение сто к одному соответственно), напоминала об остром одиночестве, врезавшимся в сознание русского стрелами и копьями реального мира. От этой тишины было очень тяжело скрыться: Иван и музыку включал, и барабанил молотками по стене, и пытался завести старенький советский москвич - тишина звучала в голове, внутри него. Порой Ване казалось, что у него идет кровь из ушей. В такие минуты оставалось только ждать, когда начнут потеть ладошки, мурашки покроют щеки, а зрачки в отражении зеркала расширятся. И так за разом раз. А потом в его жизни появился Альфред. Он просто пришел на порог его дома, сжимая в одной руке промокший от липкого снега шарф, а другой поддерживая здоровый оранжевый чемодан на колесиках. Куртки на Альфреде не было, но была синяя футболка с крайне многозначительной надписью: «I know everything». Пока Россия ошарашено хлопал глазами, пытаясь понять, что забыл здесь Америка - доза, недавно введенная (даже сгиб локтя не перестал болеть), только начинала полностью раскрываться, - Альфред совершенно невозмутимо зашел в гостиную и отбарабанил явно заученную версию о протекшей в доме крыше, в конец обнаглевшем Канаде и о вредности ночевок на свежем воздухе зимой. Иван спокойно его выслушивал, глядя, как американец раскладывает свои вещи по полочкам его, Брагинского (!), шкафа, а потом поинтересовался: - И ты, несчастный, замерзший и голодный, решил поехать ко мне. С какой стати? - Ну, рыбак рыбака… Вот так Альфред и остался в русском особняке. Это был невыносимый сосед. Чистоплотный Брагинский скрипел зубами каждый раз, находя вонючий мужской носок на кухонном столе, обертку от шоколадки на белоснежном ковре, а какой-нибудь важный американский документ у себя в ящике с нижним бельем. Америка постоянно говорил вслух, не затыкаясь, и нес какую-то чушь: начиная разговор о погоде, он заканчивал его популяцией мангустов в шестидесятых годах прошлого века. Альфред умудрялся болтать даже из-за дверцы сортира, что Ивана одновременно и веселило, и бесило. Джонс по три часа засиживался в ванной, на завтрак ел только хлопья, а на ужин - пиццу, досуг проводил за консолью или настольной игрой. Порой он умудрялся комментировать свои ходы в «Монополии» цитатой О’Генри или Брэдбери, но случалось такое крайне редко. Джонс любил тепло, поэтому особняк почти не проветривался, и вскоре насквозь пропах его противным ананасовым одеколоном. Джонс также не любил оставаться вечерами один, и поэтому перед сном они смотрели любой фильм, который только находили в интернете. Ивана обычно рубило к середине, а Джонса, если это был не ужастик, чуть позже. Если же они смотрели фильм ужасов, то Америка трясся, как заячий хвост, весь фильм, а Иван засыпал на третьей минуте. Но невероятное ощущение чужой близости захлестывало не хуже наркоты. Джонс рассеивал тишину, и Иван внезапно обнаружил, что теперь у него две дозы: героин и Альфред Ф. Джонс. Ах, еще Америка страдал невыносимостью отсутствия кого-либо в его постели и спремотоксикозом, поэтому на третий день совместного проживания Иван перестал зваться хозяином своей кровати. Колоться становилось все тяжелее. Во-первых, Альфред постоянно был рядом, и у Брагинского даже косяк забить не всегда получалось, не то что приготовить отменный раствор. Ивану приходилось делать все в спешке, в туалете или ванной, как стыдливому школьнику. Его игры с самим собой прекратились: он едва-едва успевал вколоть дозу до того, как мозг окончательно отрубится. Во-вторых, Альфред уже через неделю начал спрашивать, почему Иван не носит футболки даже дома. Он все пытался поднять рукава Ивана, посмотреть его синяки при свете дня (во время секса, что чаще всего происходил в темноте, это удавалось не очень хорошо), и выяснить их происхождение. Хотя нехороший прищур небесных глаз выдавал Альфреда: догадки есть. Ну и в-третьих, Альфред как назло вскоре начал разговаривать о вреде наркотиков. И только об этом. Он рассказывал про статистики, про загубленные судьбы подростков, про сломанные жизни и семьи, и про прочие прелести наркозависимости. На четвертый день лекций Иван не выдержал, и напрямую рявкнул, взбешенный тем, что уже три часа не может отлучиться в туалет «по делам»: - Джонс, что ты от меня хочешь, мать твою за ногу?! - Прекрати колоться этой дрянью! Ты что, думаешь, я совсем тупой и ни о чем не догадаюсь?! Да твои руки за тебя все говорят! Повисла неловкая тишина, в которой Иван тщетно пытался собраться с мыслями. Его тяготило признание правды и…стыд. - Давно знаешь? - Очень. В последнее время ты начал увеличивать дозу. Это становится уже опасно, Ваня. Завязывай. В твоей стране растет уровень потребления героина, как на дрожжах. Скоро к этому приглядится Людвиг, и тогда все всплывет наружу. Тебе оно надо? Иван прекрасно понимал, что Альфред прав. Нужно было завязывать. Дозы действительно становились больше, ведь Иван теперь не знал, когда он еще сможет кайфонуть - Альфред рядом. Альфред-Альфред-Альфред. Сплошной Альфред кругом. Но Иван все-таки снизил дозу порошка. Чуть-чуть, совсем немного, в отдача была нехилая. Башка раскалывалась, в груди поселилась какая-то паранойя и дикий страх, ему было очень неуютно и мерзко. Казалось, весь воздух пропитан героином, которого ему так не хватало, но у него внезапно отказали легкие. Иван метался по поместью, как раненый зверь, и всю ночь выл, призывая себя держаться как можно дольше. Ни в этот, ни в следующий день он не смог заснуть. А становилось только хуже: поднялась температура, начались глюки. На рассвете Америка пришел со шприцом и номером диспансера. Лечение проходило неторопливо, но давало свои результаты. Иван был необычным человеком (он вообще не был человеком), поэтому через полтора месяца он обнаружил, что тяги к шприцу почти не осталось. На крыльях радости он полетел домой, спеша обрадовать Америку и поскорей забыть этот кошмар. Но дома у него больше не было. Америка хорошо устроился в гнезде русского, как птенец кукушки, потихоньку выкидывающий чужих птенцов их гнезда приемных родителей. Напротив портеров русских императоров стали повалятся огромные страницы комиксов, флаг СССР, как реликвия висевший в кабинете, перекочевал в чулан, портреты старых друзей оказались отвернутыми к стенам. Вся мебель была переставлена, холодильник забит фаст-фудом, и торжественный облик настоящего дворянского особняка разбивался о дешевую культуру современного человека. Иван не признавал культуры Америки 70-х годов прошлого века, что покорила мир, а Америка не признавал культуру и историю России - то есть его самого. Вот только секс все равно был горячим. Когда мозг обрел подключение к языку, вернулась знаменитая русская колкость. Иван снова начал ворчать, а страны-политики лишь вздохнули: недолго длилось счастье. Россия ругался с Америкой на собрании, а потом жарко трахал его ночью в постели; получал тарелкой по голове и уворачивался от летящей в него посуды, а потом нежно прижимал сопящего Джонса к груди. А потом Америка превратился в того, кто сломал его жизнь. Он не помнит, как все началось - и действительно, никогда бы не вспомнил, если бы не шесть литров пива на двоих. Приятный вечер, он и Германия, футбол, пиво и сосиски - что может быть лучше? Языки развязались на четвертом литре, Иван жаловался, как его бесит Америка и как тот его любит, Иван, не замечая, разбалтывал про свою зависимость и лечение, перебравший Иван выворачивался на изнанку и в прямом, и в переносном смысле. Но он мгновенно протрезвел, когда Германия произнес: - Забавно, он это начал, он это и закончит…. - В смысле? - Переспросил русский, тараща глаза. Лицо его мгновенно стало серьезным. - Так ты что, не помнишь? Ты тогда, в девяностых, приполз на собрание с нерабочими ногами и скулил все три часа, что мы сидели, рот себе зажимая. А Америка возьми и ляпни: есть у меня одно лекарство, легче будет. Берешь, позорище? Ты и взял. - Так вы что… - Прошептал Россия, чувствуя, как закипает и холодеет одновременно, - вы что, все время знали, что я травлюсь этой дрянью, и ничего мне не сказали? А как же ваши долбанные здравоохранительные законы и прочая-прочая?! - Ты самостоятельное государство, и ты имеешь полное право решать, как тебе поступать. - Германия отпил из кружки, а потом перевел на него проницательный взгляд: - Понимай так: всем на тебя насрать. Позже выяснилось, что не только на него. Германия страдал ростом преступников среди подростков, Нидерланды и Дания потихоньку спивались на пару с Англией, Франция никак не мог остановить рост смертности, с каждым годом набирающей свои показатели… Америка страдал от ожирения и психических заболеваний. Но при встрече все друг другу мило улыбались, пожимали руки, беседовали о произошедших событиях и обменивались любезными шутками. Глядя на них, Россия всегда вспоминал, что одним из побочных эффектов лечения наркозависимости бывает тошнота: его действительно выворачивало раз в два дня во время завтрака. И глядя на них, Иван убеждал себя, что тошнит его от лекарств. Вещи Джонса вылетели за дверь на следующий день. Альфред ничего не сказал - только молча собрался и ушел восвояси. Уже позже, размышляя и анализируя, Россия понял причину его поступка: это была попытка больного раком костей построить отношения с онкологическим больным. Они обречены, они похожи и различаются - сгорая изнутри, они собираются развеятся в пыль на ветру и остаться углем под ногами. Слишком разные. Но летящие в одну пропасть. Тишина взорвала мозг - Иван это понял, когда рука сама набрала номер Франции, а его собственный голос без вмешательства своего хозяина пригласил Бонфуа в Амстердам, развлечься запрещенным. В трубке только усмехнулись - кто знает, может, этот уголь будет неплохим удобрением для его промерзшей насквозь земли? Франция согласился. Наркотики стали частью жизни, способом спастись от самого себя. У кого-то это был алкоголь, у кого-то - еда. Кто-то пускал себе пулю в лоб, чтобы смотреть, как мозги потом срастаются заново, а проблемы никуда не уходят. А Россия просто занимает первое место в мире по потреблению героина.