Клуб 27

Будильник вообще сложно любить, а если он издает невыносимо визгливые звуки каждое утро, то особенно. Но сегодня тот перешел все границы разумного: он не просто истошно заорал в девять утра, но еще и высветил на экране россыпь дебильно мигающих сердечек. Не меньше минуты я смотрел на него с бычьей злобой – такой же тупой и такой же яростной, – силясь понять, с чего бы этот адский агрегат столь радостно меня встречает. А потом вспомнил. День рождения. Стоит уточнить, что будильнику об этом знать было не положено, но когда я впервые его включил, он наотрез отказался работать без введения этой знаменательной, мать его, даты. Тогда я впервые подумал, что нужно было остановить свой выбор на механическом аналоге, а сегодня, разглядывая прыгающие по глянцевому экрану светящиеся сердечки, окончательно укрепился в этой мысли. День рождения – отличный повод выкинуть мудака, который уже семь месяцев как поганит мне каждое утро. Я подхватил его со стола, даже не потрудившись выключить звонок, нетвердой походкой подошел к окну и отправил будильник вниз. К моему сожалению, тот быстро исчез из поля зрения, но сигать с семнадцатого этажа, чтобы посмотреть, как это чудовище разобьется вдребезги, я не стал. В конце концов, я ненавидел его не настолько, чтобы начинать свой день с суицида. Наступившая тишина, наполненная далеким гулом машин и шелестом монорельса, подействовала на меня успокаивающе. Я прихватил со стоящего неподалеку журнального столика пачку сигарет и затянулся, оглядывая развернувшийся передо мной город уже более добродушно. Хорошее весеннее утро – светлое, тихое, ничем не примечательное, до мурашек зябкое. Никаких взрывов, монстров или даже простых ограблений. Я был бы счастлив провести такой день в одиночестве, свободным от геройской работы, но, усилиями Гомозека, мне это не грозило. Вздохнув и стряхнув пепел на улицу, я с тоской оглядел свою квартиру. Вдоль стен, пихаясь толстыми боками от тянущего сквозняка, парили разноцветные шарики; центр комнаты занимал заблаговременно разобранный стол, отчего стало очень тесно; в углу, вместо выстеленного за дверь верстка для оружия, стоял диван. Все было подготовлено к вечеринке. О том, что она вообще планируется, меня вчера в ультимативной форме известил Гомозек. Я попытался было с ним поспорить, но если в боевой мощи я без труда мог потягаться с этим здоровяком, то в Заботе и Проведении Социальных Мероприятий мне оставалось только сложить оружие и сдаться. Воевать с Зеком на его территории было невозможно. Черт подери, я даже не успел спросить, откуда тот знает дату моего рождения, как уже стоял посреди своей комнаты и под его строгим надзором послушно наполнял гелием шарики! Серьезно, я не знаю, как он это делал, но даже Банг – Банг! – смиренно соглашался, когда громогласный голос сообщал: «… душке-Клыку одиноко, давайте устроим пикник во дворе его додзе?» Все остальные герои S-класса, кстати, тоже смиренно соглашались. Я смиренно соглашался. Согласился и в этот раз, потратив вчерашний вечер на то, чтобы украсить свое негостеприимное жилище – я никогда не был притязателен в плане интерьера, потому в квартире было только самое необходимое. Я даже разрешил Зеку прийти сегодня пораньше, чтобы тот приготовил пожрать той кучке малоприятных и опасных ублюдков, с которыми я вынужден работать, и которые припрутся меня поздравлять. Наверное, можно было начинать искать новую квартиру, потому что эта рисковала остаться в руинах. Во всей этой ситуации облегчение вызывало только одно – я мог спокойно оставаться с Зеком наедине, не боясь стать объектом его излишнего внимания. Не то чтобы я был таким уж страшным, пару раз он даже отвешивал в мою сторону сальные комплименты, но после нескольких совместных боев я был избавлен и от этого. Все-таки сложно подкатывать к человеку, чьи потроха однажды оказались у тебя на лице. Я сказал «однажды»? Правильнее было бы – «не единожды». Докурив, я закрыл окно и направился к ноутбуку: привычно пролистать новостную ленту, прочитать очередной гневный призыв к дисциплине на внутреннем форуме геройской ассоциации. Ну и, конечно, включить что-нибудь расслабляющее. В противном случае я рисковал трусливо сбежать из собственной квартиры, не дождавшись ни Зека, ни гостей. Не то чтобы это было плохим вариантом. Но даже радио сегодня надо мной издевалось – стоило нажать “плей”, как из колонок раздался до боли знакомый проигрыш. Черт, да я не слушал Нирвану лет семь, не меньше! И ведь повезло напороться именно сегодня. Еще и в «утренний часок памяти легендарных исполнителей». Я не шучу, программа так и называлась. И, действительно, шла в течение часа. Криво ухмыльнувшись, я махнул рукой и на ноутбук, и на развешенные под потолком колонки, которые к нему подключались, и ушел в ванную – умываться. И без того кислое настроение было приправлено неприятной ностальгией от знакомой музыки. Не то чтобы я так не любил гранж вообще и Нирвану конкретно, просто… Я поморщился, стряхнул с лица холодные капли воды и разогнулся, пристально разглядывая свои темно-красные глаза. Когда-то они были карими. Впервые я услышал Нирвану на крыше школы. Сбежав наверх после хорошей взбучки от местных хулиганов, я затолкал в уши затычки от плеера и, недолго думая, включил прикупленную на днях кассету. Недавняя смерть Курта Кобейна тогда вызвала фурор, и его записи сметались с прилавков с экзальтированным фанатизмом – в свои пятнадцать я поддался этой массовой истерии. Кровящие после драки губы я занял сигаретой – тоже первой, втихую утащенной у отца – и затянулся. Горло неприятно запершило от едкого дыма, но я сдержал кашель – тогда мне казалось невероятно крутым страдать в одиночестве, неумело курить и слушать музыку мертвого наркомана. Вслушиваясь в грязные, вибрирующие стоны гитарных струн, в тягучий уставший голос, я мечтал сдохнуть так же. На пике своей жизни, любимым тысячами фанатов, обдолбавшись наркотой и пустив пулю себе в голову. И обязательно в двадцать семь лет. Впервые я умер в шестнадцать. Монстры сравняли мой район с землей, оставив под завалами сотни жителей. В каком-то роде мне повезло, что среди устланного трупами и бетонной крошкой пепелища, пришедший на готовенькое Дженус выбрал именно меня: напуганного, изломанного, пытающегося достать из-под завалов свою мать. Отца. Сестру. Престарелую и вечно кусающуюся морскую свинку. Маленький фикус, стоящий на подоконнике. Хоть что-то. Я не услышал его шагов, не почувствовал присутствия, просто потерял сознание от инъекции с какой-то дрянью, а проснулся уже прикованным к кушетке, корчась от боли. Боль была всюду: пульсировала на коже, скручивала мышцы тугими жгутами, разрывала связки и калечила суставы. Она дрожала каплями крови на кончиках пальцев и кипящей влагой пузырилась на краях век. Я был измучен, напуган, я потерял все, но отлично понимал – я умирал. Только чтобы воскреснуть спустя несколько дней и увидеть, как мне вводят в вену… что-то, снова опрокидывая в круговорот невыносимой боли. В руках Дженуса я умирал постоянно – раз за разом, снова и снова. Я не узнавал свое тело, не узнавал себя: клешни, щупальца, мех, когти. Я был подобен змее, что сбрасывала с себя старую кожу, каждый раз обнажая новые слои. Череда моих мутаций продолжалась, пока я не воскрес человеком – настолько, насколько вообще мог им оставаться. Клон Дженуса стоял надо мной и торжествовал. В тот день он посчитал, что как экспериментальный образец я завершен, и в качестве поздравления пустил мне пулю в лоб. Я умер снова и снова воскрес спустя полчаса, когда последний кусочек разорванного на куски черепа встал на место. Тогда я впервые убил – зубами вгрызся в шею позорно завизжавшего ублюдка, едва успевая глотать хлещущую мне в пасть кровь. Мне хотелось добраться до мяса, глотки, костей, но мышцы не поддавались человеческим зубам, пленочки фасций застревали меж них, и я брезгливо отбросил от себя обескровленное тело, так и не добравшись до позвоночника. Эти воспоминания были приятны и тревожны одновременно. Я умыл лицо, вместе с водой стерев мечтательную погруженность в себя, вернулся в комнату и достал из ящичка комода неаккуратную скрутку, направившись к дивану. Нет, ну а что? У меня сегодня праздник, надо же хоть как-то поднять себе подпорченное Гомозеком и непрошеной… ностальгией настроение. Психоактивные вещества на меня почти не действовали, поэтому к тому моменту, когда приятная расслабленность растеклась по телу, комнату уже заволокло белесым кумаром. Я откинул голову на спинку дивана, медитативно разглядывая ленивые змейки дыма, что свивались под потолком. Если так подумать, за одиннадцать лет, с тех пор, как мой организм изменился под воздействием мутагена, я вообще часто умирал. И каждый раз кто-то решал за меня: когда мне умирать и как. Неделю назад я умер, разорванный напополам здоровенным механизированным чудовищем. Четыре дня назад во время задания я оказался погребен под бетонными обломками здания. Вчера мне отгрызли голову. В текущем состоянии этот факт показался мне на удивление забавным, и я закашлял-засмеялся, выпуская из глотки клубы вонючего дыма. Я не знаю, был ли в этом реальный смысл, или виной всему была скрутка, пахуче тлеющая меж пальцев, но теперь мои наивные подростковые мечты не казались такими уж нелепыми. Тогда, проклиная весь мир на замызганной школьной крыше, я в первый и последний раз самостоятельно принял решение – когда и как я умру. И хотя до полного воплощения своих юношеских фантазий, где я, накачавшись кокосом в компании шлюх, пускаю себе пулю в лоб, мне было далеко, ничто не мешало мне исполнить свою давешнюю мечту. Такую тупую тогда, и такую осмысленную и кажущуюся важной сейчас – умереть добровольно, а не под влиянием ситуации. Действительно. Сегодня был отличный день, чтобы начать его с суицида. Одной мощной затяжкой высушив скрутку под корень, я прошел в подсобку, которую переоборудовал под небольшой склад с оружием, и задумчиво уставился на стену-стеллаж. Разумнее всего для моих целей использовать револьвер или пистолет, но, во-первых, одна пуля не сможет меня даже вырубить, а во-вторых, уцепившись за образ разорванной выстрелом башки Кобейна, я хотел покапризничать. Поэтому мой выбор пал на один из дробовиков – недавно купленную гладкостволку бенелли с модифицированным прикладом. Заодно и опробую, решил я, загружая двенадцатимиллиметровый патрон в магазин. Однако, все оказалось не так просто, как я рассчитывал. Не то чтобы я вообще как-то планировал этот спонтанный недосуицид, но, усевшись на стул посреди своей комнаты, я понял, как сложно, оказывается, убивать себя из оружия, чья длина превышает двести миллиметров. Удобно взять дробовик в руку не представлялось никакой возможности; для того, чтобы нажать на спусковой крючок, приходилось болезненно изворачивать большой палец; а если браться за цевье, а не за ствол, то дуло упертого в стул ружья начинало гипнотично раскачиваться из-за неудобного хвата. Я тихо выругался в сжатые зубы. – Черт бы побрал, как он вообще это сделал?.. Попытка зафиксировать приклад ногами не сильно помогла. В какой-то момент я даже малодушно подумал, что стоило прекратить выпендриваться и все-таки взять из оружейной обычный револьвер, но все же вывернул руку так, чтобы зажать зубами дуло дробовика. Было чертовски сложно не зажмуриться, надавливая на спусковой крючок – ствол болезненно дернулся меж зубов, но эта боль не шла ни в какое сравнение с ощущением, как горячая дробь прошивает мою голову насквозь. На бесконечно долгое мгновение я прекратил существовать. Это было почти так же круто, как кончить. Я даже не знал, что переживал мой организм при обширных травмах головы: обморок, клиническую смерть или вполне реальное прекращение всех жизненных процессов? Не так важно. Со временем я даже научился… ценить эти моменты абсолютной тишины. Смутные воспоминания о них, потому что, будучи «мертвым», я не был в состоянии осознать себя «здесь и сейчас». И если, умирая по чужой воле, я ничего не мог сделать с инстинктивным страхом этого безжизненного «ничто», то сейчас я смог в полной мере насладиться краткой паузой в своем биологическом существовании. Сдохнуть в двадцать семь лет. Ровнехонько, как и заказывал! Первым ко мне вернулся слух, так как соответствующие зоны мозга были почти не повреждены. Зато с остальной чувствительностью все было гораздо хуже: я ничего не видел и не ощущал своего тела. Даже голову не мог нормально держать, и она упала на грудь, заливая кровью и спинномозговой жидкостью домашнюю футболку. В этом не было ничего удивительного: вся задняя часть моего черепа была превращена в неаппетитное месиво из мозгов, крови, костяной крошки и мяса. Такие повреждения заживали на мне медленнее всего, поэтому не меньше получаса я проторчал на стуле парализованной куклой. Одно хорошо – «утренний часок памяти легендарных исполнителей» закончился через пару песен, и заунывный голос Кобейна, одно звучание которого подбивало на суицид, даже если ты уже не совсем живой, прекратил раздражать мой гиперчувствительный в тот момент слух. А под Оффспринг хотелось жить даже такому полумертвому парню, как я. По крайней мере до того момента, как меня потревожили. Я все еще не мог видеть, но отлично слышал, как дверь в мою квартиру распахнулась. И, естественно, я просто не мог не услышать: – Поднимайся, мой сладкий трупик, сегод… блядь! Мать твою, Зомбимен, ты совсем охренел? Господи, ты вообще живой? Сколько шмали ты всадил, придурок? У тебя вся стена в кровище! Тьфу… кровушке, да. Матерящийся Гомозек – явление не просто редкое, а уникальное. Причем настолько, что я почти расхотел сбегать из собственного дома в преддверии «вечеринки». Чего уж там, если бы я мог, заржал бы! Но воздух с хлюпаньем вырывался из моего развороченного затылка, поэтому я ограничился конвульсивным подергиванием левой кисти, которое, при достаточно развитом воображении, можно было бы принять за приветственный взмах. Через полчаса я угрюмо оттирал оставшийся на стене след от крови, доставал дробины из бетона и надувал новые шарики, взамен лопнувших от выстрела. Не то чтобы я делал все это добровольно, но Гомозек прочел мне нотацию о вреде курения и самоубийств; отказался считать красные брызги на стене «креативным арт-объектом» и строго повелел убрать все это безобразие. Я не знаю, как он это сделал, но я смиренно согласился.