Зал белого света

В небольшом еще совсем не заполненном зальчике было светло, как обычно бывает от ламп дневного света. Мишка прошел подальше, сел за столик в углу. Он обычно тут и садился. Пустая столешница сияла глянцевой снежною белизной. Надо было подождать. Тут всегда приходилось ждать, он уже привык. Сзади виднелись зеленые, с чуть голубоватым отливом, еловые ветки, и ярко-красный шарик, с позолотою с одного бока, повис прямо у него над плечом. - Мишка! Мишка повернулся. Улыбающийся толстячок с буйными светлыми лохмами, торчащими во все стороны над высоченным, с крутыми залысинами, лбом, подвинул стул и уселся напротив Мишки. - Здравствуйте, Сергей Михалыч. - Ты, Мишка, как всегда в своем репертуаре. Мишка развел руками, полушутливо, полувиновато – мол, ну какой есть. За высокими окнами кафетерия падал снег. Такой белый, такой сплошной, что ничего нельзя было разобрать за снежною пеленой. Эйзен подтолкнул к Мишке чашку кофе – прямо как в техасских салунах пускают по стойке выпивку. Белая чашка на белом блюдечке скользнула точнехонько в руки, даже не расплескав темно-коричневого напитка. - И все-таки, Мишка, не стоило бы тебе ходить сюда так часто, - Эйзенштейн покачал головой. – Будет еще время находиться. Мишка молчал, разглядывая отражение в белом глянце столешницы. - Что случилось, Мишка? - Черкасов умер. - Я знаю, - Эйзен кивнул, и Мишка подумал, что конечно же он знает. – Знаю, Мишка. - Столько народу было на похоронах… Весь театр пришел, и все бывшие наши. Кто еще живой. И очень много поклонников, поклонниц особенно. Длинная-длинная тянулась очередь, прощаться. - Его любили, Миша. Вправду любили. - И похороны устроили честь по чести, всё как полагается по статусу, народному и орденоносцу. А поклонницы… на кладбище цветы носят. Сколько времени прошло, а там, на могиле, все еще свежие цветы. Носят букеты и записки со стихами. Некоторые даже хорошие… - Мишка вдруг улыбнулся. - Его любят, Миша, - повторил Эйзенштейн. - Кое-что из этого даже в газете напечатали. В «Правде». И вы, Сергей Михалыч, понимаете что? – Мишка в сердцах грохнул кулаком по столешнице. Да так, что задребезжал алый шарик на елке, тонко и мелодично, как струны эоловой арфы. И чуть слышно - в унисон зазвенели золотые сосульки. – Не успели Николая Константиновича похоронить, как тотчас сформировалась клика околобогемных кумушек. Которые ходят с поджатыми губами и с видом высокоморальной праведности рассуждают, какие все вокруг лицемеры, и как оскорбительна для святой памяти лауреата массовая истерия дур и фальшивая скорбь кривляк, красующихся друг перед другом, кто прольет больше слез и наживающих на смерти очередной знаменитости себе славу тонких чувствительных натур. - Аааа! Тётушки-гиены! – Эйзенштейн отчего-то развеселился и даже хлопнул себя по коленке. – Знакомое дело, какие похороны без них. Значит, и к Коле набежали? Хотя кто бы сомневался, что набегут. По статусу полагается! - Что? – не понял Мишка. - Эх, Мишка-Мишка, молодой ты еще… неопытный! – что-то звонко кракнуло – Эйзен бронзовыми щипцами-дракончиком расколол золоченый грецкий орех, кинул в рот, одну за другой, две бугристые половинки. – Мало тебе доводилось хоронить знаменитых друзей. - Благодарю, такого опыта я предпочел бы накопить как можно меньше. - А придется, Мишка, придется… если только сам всех не опередишь. Эйзенштейн вздохнул. Некоторое время оба молчали. Беззвучно крутилась за окном метель, и кофе ярко коричневел у краев белоснежной чашки. - Но как же так? Сергей Михайлович? Как же это? – Мишкино красивое лицо сморщилось в какой-то почти жалкой, недоуменной обиде. – Как так можно вообще? У людей же и так горе, люди же правда расстроены, я и сам… правда, Сергей Михайлович, у меня аж сердце остановилось! И все… люди же искренне пытаются выразить свои чувства, поделиться, уж кто как, у кого как получается - а другие люди с самодовольным видом ходят и прицельно поплевывают им в душу. Как же можно так… так не по-людски? - А ты догадайся, Мишель, догадайся, - Эйзен положил ногу на ногу, вальяжно откинулся на спинку стула. – Ты же умный молодой актер. - Сами выпендриться хотят! – рубанул Мишка. – На воре шапка горит. Сами ищут, как бы покрасоваться – а если вместе со всеми приличными людьми, как полагается, хорошие слова говорить о покойном, так ведь, чего доброго, в толпе не заметят. - В точку. Оба снова надолго умолкли в пустом зале под белым холодным светом. - Смерть – это хороший повод… - пробормотал Эйзенштейн. - Хороший повод для чего? Привлечь к себе внимание, оскорбляя чувства других? - Хороший повод для всего. Для всего, Мишка… Кому-то – проявить лучшее, что есть в человеке. А кому-то – и самое худшее. - Но неужели… - Мишка все еще никак не мог успокоиться. – Неужели они на самом деле не понимают, что это вовсе не показуха? - На самом деле не понимают. Это в лучшем случае. - Вы бы только послушали, что они говорят, какие словеса! Слушать стыдно. Я тут не выдержал, одной высказал, что о них о всех думаю… ну да разве такие устыдятся! Вот просто даже со стороны слышать такое стыдно, не то что говорить. Невозможно, видите ли, огорчаться из-за смерти человека, которого лично не знал. И что, раз Николай Константинович уже вышел на пенсию – поклонники с его смертью ничего не теряют, нет никаких причин для огорчения. Ничего не теряют, черт побери! Мир потерял одного человека… и не последнего человека в мире. «Все эти истеричные барышни млеют от красавчика, которого двадцать лет назад увидели на экране, - не слишком похоже изобразил Мишка чей-то визгливый манерный голосок, - неужто у них хватит совести утверждать, что они мечтали лишний раз увидеть на экране обрюзгшего старика?» - Не забудь напомнить мадам, когда ей исполнится пятьдесят пять, что теперь она ни на что не годится. - Да и сейчас, надо сказать, не на многое, - фыркнул Мишка. – Представляете, оказывается, нельзя любить актеров! Впрочем, здесь наши гиены несколько расходятся во мнениях… хотя что это я, это же такие дамы, что умудряются высказывать подряд два прямо противоположных мнения, ничуть не стесняясь и почитая себя правыми в обоих случаях. Так вот, хотите ли знать эти высокоморальные и полные глубочайшей мудрости позиции? Во-первых, любить актеров нельзя, поскольку в принципе невозможно любить того, с кем не знаком лично. Во-вторых, любить актеров нельзя, поскольку не следует жить в мире грез, а надлежит жить в реальном мире. Каково, а? Мир грез! Мы с вами, Сергей Михайлович, оказывается, грезы, нас не существует… в реальном мире. Знаете, по такой логике «реалистов»… незачем скорбеть о смерти любимых артистов, ведь вы с этой смертью ничего не теряете. Ну умер и умер, пенсионер же уже, на то пенсионеры и существуют, чтобы в конце концов помирать. А смысл скорбеть о смерти знакомых? Ведь вы с этой смертью тоже ничего не теряете. Был человек – и помер. Какая разница. Это же не член семьи… А о членах семьи стоит ли скорбеть? Незачем уходить в мир грез, нужно твердо стоять на земле – вы же решительно ничего не теряете со смертью этой обрюзгшей старухи, уже ни на что не пригодной в хозяйстве. Ах да, это, правда, была ваша мама, которую вы любили… вздор! Померла так и померла, чем близкий, по существу дела, отличается от неблизкого? Как можно вообще любить кого-то… кроме самого себя? Да, впрочем, чем ты сам отличаешься от всех остальных! Точно так же выйдешь на пенсию и помрешь, что тут такого. Зачем любить себя и зачем стараться избежать собственной смерти, а? Это же ведь не реалистично! - Мишка, Мишка… - Эйзен ласково улыбнулся и поближе пододвинул ему конфету, снятую с елки, с проколотым на уголке фантиком и привязанной ниткой. Конфета была «Ну-ка, отними!». - Простите, Сергей Михайлович, - Мишка несколько смутился, и щеки его враз сделались пунцовыми, как новогодний шарик. Он взял из пачки, лежавшей перед ним на столешнице, сигарету, зажег ее. – Что-то я чересчур разошелся… - Ничего, Мишаня, - Эйзен тоже взял сигарету и сунул в рот. – Не чересчур. Чересчур – это не ты. - Сергей Михайлович! – шокированный Мишка аж подскочил на стуле. – Вы же не курили в жизни! - Не курил, - Эйзенштейн прищурился насмешливо и хитро. – Но теперь-то чего уж там. Мишка молча смотрел, как Сергей Михайлович, неожиданно умело, раскуривает сигарету и стряхивает на столешницу столбик пепла, почти такой же белый, как и она сама. Как полыхает на окне, на фоне белой метели, ярким цветом герань. - Понимаешь, Мишка, гиены – они бывают разные… хотя все - одинаково погань. Некоторые честно не понимают, что люди могут испытывать какие бы то ни было искренние чувства и что-либо делать из каких бы то ни было побуждений, кроме эгоистических – потому что сами они именно таковы. Они сами жаждут прославиться хоть как-то хоть чем-то, и потому, чуть что, шустро-резво бегут туда, где что-то случилось и где можно выставить себя напоказ. Но поскольку всё равно опаздывают, добежал – а все места уже заняты, никто среди плакальщиц еще одну не заметит… а еще потому, что в силу своей безнадежной бесплодности не способны никакими усилиями заработать себе достойную славу поэта, актера, да хоть хорошего инженера! Кто не способен чувствовать – тот не способен и созидать, Мишка. Путёвой канавы и то не выкопает! И поэтому всё, что им остается – искать позорной славы скандалиста. Минусовая величина – всё ж не ноль. И это, как я тебе говорил, еще в лучшем случае. А в худшем – всё они прекрасно понимают и этим как раз и пользуются. Им просто нравится чужая боль, чужое отчаянье, злость, растерянность, они жрут их, как упыри – кровь. Они целенаправленно ранят и бьют по больному. Но в обычные дни им не слишком-то вкусно, да и еды маловато, не всякий еще раз добудешь, а ну как окажется объект толстокожим, кусаешь-кусаешь, все зубы сточишь, а ему хоть бы хны? И потому-то они при всяком удобном случае сбегаются туда, где человек наиболее уязвим, где он потрясен и расстроен, а уважение к памяти покойного сдерживает и не позволяет ответить обидчику в полную силу. То есть на похороны, Миша. Именно туда. Правда, чтоб напрямую заявиться на похороны и начать оскорблять стоящих над открытой могилой – это они в основном трусоваты, там ведь и взашей выставить могут, могильщики – они парни крепкие. Потому они всё больше по курилкам да по гримеркам. Отловят жертву – да и давай пировать. Она пытается объяснить, оправдаться – отлично, схавали. Выходит из себя, ругается, плачет – ммм, нам-ням, вкуснота! А если вдруг какой-нибудь наивный человек со стороны вдруг им даже поверит, что всё действительно так, и начнет поддакивать – так это ж самое сладкое, прямо-таки розочка на торте! А стыдить их, Мишка, бесполезно, что тех, что тех. Кирпич можно сколько угодно поливать, но зеленые ветки на нем не вырастут. Нет у них этого органа, которым стыдятся. Физически нет от рождения. Говорят, печень пересаживают – а вот совесть не пересадишь. - Но что же делать! – Мишка взвился. – Что с ними делать, с такими? - А ничего, - Эйзен пожал плечами под светло-бежевым пиджаком. – Ни-че-го. Лучше всего, конечно, было бы набить морду. Но это неинтеллигентно. К тому же в большинстве случаев незаконно. Миша что-то неразборчиво фыркнул. - Думай лучше о хороших людях, Мишаня. Живых и мертвых. И не горюй, Мишка. Не стоит. Эти люди того не стоят. Такие люди, как Коля – стоят, чтобы по ним горевать. А гиены – не стоят, чтобы горевать из-за них. Что делать… они всегда были и вечно будут. Ко мне, наверняка вот, тоже сбежались? - Не знаю… - Мишка едва ли не виновато шмыгнул носом. – Я тогда слишком расстроен был… не заметил. - А, кстати, много народу было у меня на похоронах? - Полным-полно! – Мишка заметно оживился. – Два дня тянулись, очередь - аж на улице хвост. И многие плакали, Эдуард Казимирович плакал, а Москвину табуретку подсунули, ноги подкашивались, на ногах не стоял. Даже Пырьев был, сказал что-то ужасно невразумительное. - Да ну? – Эйзен озорно усмехнулся. – Ладно, Мишаня, не будем уподобляться. Будем считать, что он действительно хотя бы самую чуточку огорчился. За стеною раздался протяжный гудок электрички. Эйзенштейн посмотрел на часы. - Кажется, мне пора… Ладно, Мишаня! В этом месте, хочешь – не хочешь, приходится говорить «до свидания». Но ты все-таки постарайся не умирать. И как можно дольше. Поезд загудел снова… Михаил Артемьевич с трудом разлепил глаза. Будильник надрывался что есть мочи, он прихлопнул его ладонью, нечаянно свалил с тумбочки. В незашторенное окно бил ослепительный свет морозного утра. Что-то мешалось в боку, отдаваясь в левую руку, похоже, перележал. Михаил Артемьевич задумался, пытаясь сообразить… - И какого черта я его заводил? Сегодня ж суббота! Он перевернулся на другой бок и натянул на голову одеяло.