От его словa вмиг гиблa скотинa, сох и чернел, кaк дым, человек; он мог нaслaть смерть и подaрить жизнь, рaзогнaть тучи и остaновить грaд, огнем черного глaзa испепелить врaгов и зaжечь в женском сердце любовь. Михаил Коцюбинский «Тени забытых предков»
Это утро слишком холодное и промозглое, чтобы радоваться новому дню, но Докия все равно улыбается, слезая со своей лежанки и ступая босиком по холодному скрипучему полу. Одевшись, она выходит из дома навстречу серому туману. Солнце окрашивает мир в привычные неяркие цвета, и Докия спускает в темный колодец цеберку, гнусавя тихим шепотом утреннюю молитву. Наносив воды, она заплетает косу, по привычке завязав поверх тонкую ленту с темными бусинами оберегов. Тишина вокруг тихая и мирная, наполненная лишь звяканьем посуды и пением птиц, пока в дом не стучит соседка с новостями. Её пёстрый платок ярким пятном мельтешит по комнате, пока Докия разводит в печи огонь. Матушка слушает гостью внимательно, продолжая вышивать узор оберега на очередной сорочке. Под конец цветистой речи соседки они уходят, и голоса слышатся уже с улицы. Докия не очень прислушивается к их разговору, погрузившись в собственные мысли, но теперь и она любопытствует: ставит в печь горшок и выглядывает на улицу, натягивая поверх рубахи матушкин кептар. Она сразу замечает толпу народу совсем на окраине села. Докия спешит туда, обхватив себя руками, прячась от ветра, леденящего всё вокруг. Добежав до людей, она удивляется их холодному, жутковатому молчанию. Протолкавшись вперед, она и сама замирает. Возле темной, давно заброшенной хатки стоит колдун. Докия смотрит на него в ужасе, вспоминая всё, что когда-либо слышала о чаровниках. Кажется, в таком же страхе и все вокруг – глазеют на колдуна, как на черта из преисподней, богомольные старухи временами крестятся, а матери обхватывают своих детей, стараясь отойти подальше, но не в силах отвести взор от темноволосого мужчины около сгнившей калитки. Тот кажется и вовсе не старым, как любят рассказывать в ночных сказках, стоит в потрепанной серой одежде и с лантухом за плечами, молча осматривает стоящих кругом людей. — Черны глаза, черны волосы, черна душа… — шепчет старуха около Докии, поминутно осеняя себя крестным знамением. Больше никто ничего не говорит, и повисшую тишину, кажется, можно ощутить на собственных ладонях. Докия всё-таки решается взглянуть в лицо колдуна. На бледных, заостренных чертах лишь темные угольки глаз кажутся единственно живыми. — Зачем ты пришел в наше село? — внезапно кричит осмелевший парень из задних рядов, — небось, зла нам мало было без тебя! Сверкает колдун глазами, и люди, отпрянув, охают. Докия вздрагивает от его холодного, страшного взора, и поспешно крестится сама, чувствуя, как по телу пробегает дрожь. Отворачиваясь от людей, чаровник заходит в хибару, захлопывая за собою дверь на прогнивших петлях, и люди потихоньку расходятся, переставая глазеть на пустые окна. Тем же вечером Докия подсаживается к старухам, заглянувшим к её матушке на огонёк. Она садится на лавку, босыми ногами нащупывая веточки сухой полыни у себя под пальцами, и принимается за вышивание. Красные нитки тонкими стежками покрывают полотно, а теплый свет свечей обволакивает всё вокруг. Докия прислушивается к разговорам старших, почти не обращая внимания на работу, и потом мысленно чертыхается, заметив лишний крестик. — Небось житья нам не даст, черт проклятый, — твердила одна из старух. Этим вечером только и было разговоров о колдуне, поселившемся на окраине. Для своего жилья он выбрал самую непримечательную, давно заброшенную катрагу. Это было довольно великодушно с его стороны – он, конечно, мог выбрать самый лучший дом во всей деревне и поселиться там, никто не стал бы ему перечить. Но большинство жителей не воспринимали его поступок таковым, перемывая косточки бывшим владельцам мертвой хибары. Докия слышала, что когда-то там убили троих, и с тех пор в доме жила нечистая сила. «Неудивительно, что колдун поселился именно там» - перешептывались кумушки, поглядывая на восток. — Зачем он всё-таки пришел к нам? — спрашивает матушка, продевая нитку в ушко иголки. Её лицо, освещенное желтоватым светом, напряжено, а глаза прищурены. — Известно зачем, — старуха возле печи кашляет, а потом продолжает, — скот наш извести, зло да ссоры меж нами поселить, нечисть к себе позвать, устроить полуночный кутеж… Чем больше слушает Докия, тем страшнее ей. Тихие шепотки весь вечер рассказывают ужасы: и кровь, дескать, колдун пьет, и детей ворует, и с нечистью голубится, и во власти его всю деревню вмиг снести. С луной Докия уже хочет спать, позевывает украдкой, да очень уж любопытно слушать. Её замечает одна из старух в самом углу комнаты и отрывается от диковинной пряжи. — Смотри, золотце, — грозит она пальцем, — не попадись лихому чаровнику, внученька. Докию пробирает дрожь, но вскоре она засыпает, уткнувшись носом в незаконченную вышивку.***
Рано-рано поутру выходит Докия из дома, позабыв кожух, зато взяв лубянку. Солнца еще не видно, и сероватые сумерки мережками вьются меж вековых деревьев. Третьего лунного дня она всегда ходит за травами в полонину. Весь рассвет Докия проводит среди пряных запахов леса и пения птиц. Уходит ночная мгла, холодит босые ноги утренняя роса. И ветер ласковый, мягкий – забирается под тонкую сорочку, треплет распущенную косу – всегда ходит Докия простоволосой за травами. Она всё-таки находит нужную зелень, и собирается было опуститься на колени, начать собирать, да только настораживает её движение где-то совсем близко. Докия замирает, прислушивается. Чьё-то тяжелое дыхание. Докия вздрагивает и роняет лубянку, а потом поспешно крестится, озираясь вокруг. В утренней дымке она видит колдуна. Тот бледен, как мертвец, лишь глаза сверкают черными угольками. Страшно Докии, не приведи Господь – подгибаются ноги, слова вымолвить не может. — Мавкою бродишь, нечистая? Спиною повернись! – эхом разносится его голос. Поворачивается Докия на дрожащих ногах, кружится кругом себя, волосы пшеничные со спины убирает. Вспоминает она, что при чужом-то человеке без кожуха да простоволосая, покрывается румянцем, но потом и вовсе об этом забывает. Колдун качает головой. Докия смотрит на него, глаз отвести не может. — Не тронь, — выдыхает. — Не трону, — обещает. Они стоят в полной тишине, пока вдалеке не запоет болотная птица. — Лунные травы собираешь, девица? — вопрошает колдун, а в темных глазах любопытство. Докия кивает, подбирает лубянку, обхватывает себя руками. Страх почти отступает, остается одно лишь любопытство. Они долго смотрят друг на друга. — Иди, куда шла. Не бойся, проклятие не нашлю, — говорит колдун с горькой иронией. Докия не двигается, не идет вперед. — Ты правда ради зла и горя к нам в село пришел? — выпаливает она, а потом начинает корить себя за необдуманный вопрос, давно-давно назревший. Вот сейчас как разозлится колдун, как громыхнет на её бедную головушку молнии! — Тебе так сказали? — вопросом отвечает колдун. В его голосе — спокойствие, а в глазах, кажется, веселые искорки, и вовсе теперь его взор не тяжкий да страшный. Они снова молчат. Потом Докия делает шаг вперед. — Тогда зачем ты тут? — спрашивает. Чаровник моргает, поднимает взор к небу, словно сам не знает, зачем. — Велели. — Кто велел? — напрасно Докия пытается представить существо, способное приказать такому могуществу. — Всё, — колдун ведет рукой вокруг, показывает на лес кругом, на светлое небо и темную землю. Они опять молчат. Докия вспоминает по лубянку в руках, опускается на колени, начинает собирать травы. Чаровник безмятежно наблюдает за ней, скрестив руки на груди. Взгляд у него не злобный, а полный тоски и сумерек. Они долгое время молчат, пока у Докии не набирается полная лубянка трав. Она поднимается с колен и долго смотрит в чарующие глаза колдуна. Потом делает шаг, ещё один – её разбирает любопытство. — Не причинишь вреда? — Не причиню. Никогда, — отвечает колдун и уходит, растворяется в серой дымке. Не может Докия отвернуть взор от тропинки, по которой он ушел, лишь чудится ей, что там, где он ступал, вырастает полынь да желтые цветы.***
На следующий день Докия снова подбирает лубянку и идет в лес, позабыв, что еще не успела разложить да высушить собранные травы. В лес её тянет смутно, неясно, и рассветное солнце не выглядывает из-за темного горизонта и хмурых туч. Туман слизкий, неприятный – лезет под сорочку, липнет к телу, намокают волосы, тяжелыми прядями свисая ниже пояса. Босым ногам холодно, мерзко, а ветер пробирает до костей. Докия упрямо идет вперед, отворачиваясь от острых веток и последней ночной тьмы. Вот она уже и на том месте, где прошлым утром холодила ноги, собирая травы, и холодила душу, глядя в темные глаза колдуна. Кажется ей, что всё-то показалось, пригрезилось. Раз уж пришла, так надо что-то делать, и Докия принимается за работу, растворишь в душистых запахах буйной зелени. — Снова травы собираешь? — не чудится ей глухой, негромкий голос, полный силы. Докия поднимает голову. Стоит колдун, раскинув руки, смотрит теплым взглядом. — Собираю. — А что делаешь здесь, в полонине? — решается спросить Докия, опустив глаза. — Травы собираю, — отвечает он эхом. — А тебе-то они зачем? Зелья страшные, яды варить будешь? — в её голосе лишь любопытство и нет больше страха. Колдун негромко смеётся, и у неё мурашки бегут по коже. — Нет, — усмехается, — отваров наварю, оберегов сделаю, зелий, что здоровье дадут или скотину какую вылечат. — Ты к нам правда не ради козней и зла? Он отвечает медленно, словно неохотно. — Зла у вас тут и без меня хватает. Они говорят негромко, словно не желая будить лес вокруг, но голоса всё равно эхом разносятся всюду, кружатся, сливаясь с туманом. Докия говорит, кто она и откуда, да какие травы собирает, да что с ними будет делать. Колдун местами улыбается, местами советы дает – сколько полынь на солнце держать, а сколько мяты добавлять. Их разговор душевен, словно они знают друг друга уже много лет, и Докия удивляется той легкости. — Расскажи что-нибудь, — просит она, опускаясь подле своей лубянки, и смотрит на колдуна, обхватив себя руками. Тот задумчиво глядит вдаль, на поросшие мхом вековые деревья, и начинает рассказывать. Не похожи его красивые легенды и древние сказания на те страшные байки, что творят ночами сухопарые бабки вокруг печи. Оживают из его уст и удалые молодцы, побеждающие страшных чудищ, и красивые девицы, что вечерами расчесывают волосы свои у реки, и мавки, что рыскают за путниками, и лесовики, оберегающие мохнатые деревья. Вот уже и полудница под ярким солнцем путает селянок, вот и черт рогатый ночами звезды крадет, а вот и Мара сны плохие нашептывает, косы заплетает. Интересно Докии, успокаивает её звучный, негромкий голос колдуна. На последних словах он уходит, растворяется в лесном сумраке, а Докия и шевельнуться не может, очарованная диковинными преданиями.***
Приходит так Докия по утрам еще с дюжину дней. Иногда колдун появляется, иногда нет, но всякий раз его голос наполняет приятной дрожью. Иногда думала она, что околдовал дурочку, зачаровал – да только спокойно, тихо на душе и на сердце. Только и спокойно ей лишь в лесу, на полонине. На село спускается беспокойство, холод, сумрак. Гибнет скот, мрут люди, не смолкает звон колоколов. Болтают бабки всякое за своим маревом, ворожат ворожки и крестятся церковники. Тревожно, боязно. Почти не спит теперь Докия – слушает зловещие шепотки и скрип половиц, считает мгновения до рассвета. С утреца умоется холодной водой, помолится да пойдет в гору, искать встречи с чаровником. Мельком поглядывает, если идет мимо, на хилую калитку и пустую ведьмачью хибару, и дрогнет всё внутри. Колдун все меньше показывается на людях – видит она его только на рассвете, когда очередные сумерки рассеиваются в солнечных лучах. Той ночью спится ей плохо, зябко. Неровно колышется пламя свечей, кто-то ходит по дому, стучит дверьми. Тревожно у Докии на душе, сердце не на месте. Что не так, сама не знает, лежит и вглядывается в причудливые тени на потолке. Пол скрипит, подошвы шаркают, одежды шуршат. Неудобно, неуютно – поворачивается Докия с боку на бок, а сна не в одном глазу, разве что вздремнула немного неровным, смутным сном. Под утро глухие шепотки становятся громче, навязчивее. Докия привстает, протирает глаза, заплетает косу, а сама прислушивается к разговорам старших. — Пойдем с рассветом. Ночь — его время. Докия замирает, а потом спускает ноги с лежанки, натягивает поверх сорочки теплый кожух. Слушает она и слушает, а сердце в пятки. — Хватит с нас его козней! Во всем он виноват! Вчера вон уже трое умерли. — Обождали бы, хоть деревом бы мертвецов укрыли, землей засыпали, молебен отслужили… — Некогда ждать. Нет у нас времени, кто знает, кого ещё колдун со свету живет. Холодеет Докия, знает, к чему дело идет. — Да хоть бы оберегов наделали – против чаровника-то и с пустыми руками, - бормочет матушка. — Ничего, - суровый мужской голос, - навалимся всем скопом, кого убьет, а кого – не успеет, всё лучше, чем от чар его чертовых погибать! Привстает Докия на цыпочки, крадется к двери, переступая скрипящие половицы. Кажется, вот-вот заметят, услышат гулкое сердцебиение, но сумрак дома поглощает её, делает незаметной. — Как словим, так путами из полыни окрутим, голову отрубим, тело сожжем, ветром развеем, - грозится всё тот же голос. Стучит в висках, бьется сердце, путаются мысли. Тяжело дыша, Докия выскальзывает через окно. На улице холодно и моторошно. Всю ночь бушевало ненастье, и теперь грязь потоками несется вниз, к подножью гор. Туман страшный, слизкий, не дает разглядеть ничего вокруг. Бежит Докия по мокрой траве, соскальзывает, падает на землю. Туман липнет к волосам и рукам, мешает двигаться, клочьями оседает в ветвях деревьев. С каждым шагом под ногами чавкает земля. Чудо, что Докия находит нужный путь – в спешке царапает руки о камни, падает ещё и ещё, покрыв белую когда-то сорочку разводами грязи и прилипшими листьями. Под конец пути она уже едва дышит, хватаясь за ребра, а сердце молотит так, что и не расслышать ничего. Колдун стоит скалой непоколебимой в сером тумане, спокойным взглядом пробирает до костей. — Опять за травами? — спрашивает мягко. Потом, заметив, в каком она состоянии, хмурится и подается вперед. — Что случилось? — говорит быстро. — Идут, — выдыхает Докия. Она бежала со всех ног, и теперь на полном ходу поскальзывается и падает вперед. Чаровник ловит её почти мгновенно, не дает упасть, и долгое время держит за руки. Ладони у него холодные, но странное дело – Докии становится тепло и уютно. — Вдохни и выдохни, — велит он. Холодный воздух заполняет грудь и морозит всё внутри. — Идут за тобой, — продолжает Докия быстрым, срывающимся голосом, - идут, винят тебя в смерти и гнили, в появлении нечисти и во всех наших бедах… Господи помилуй, они хотят тебя схватит, сжечь, в куски изрубить! Подгибаются ноги, но чаровник крепко держит её за руки, не даёт упасть. Бледнеет, хотя и так кожа – словно бумага. Замирает, прислушивается, качает головой. — Твоя правда… — шепчет. Они стоят недолго, смотрят друг другу в горящие глаза. — Бежать тебе надо, исчезать! — бормочет Докия. — Твоя правда, — эхом откликается колдун. Смотрит мгновение-другое куда-то вдаль с тоскливым спокойствием, сжимает запястье. Мелькает улыбка на тонких губах. — Прощай… Эхо его голоса еще разносится по всему лесу. Докия стоит ни жива не мертва, смотрит на колдуна, цепенеет. Тот разворачивается и исчезает в тумане, а под его ногами трава гниет, сохнет, покрывается студеной моросью. Долго стоит Докия, обхватив себя руками и смотря вдаль, на горы. Давно уже и духа ведьмачего рядом не осталось, уже и третьи петухи приглашают солнце. Все еще стоит она, невидящими глазами наблюдает за холодной дымкой. А потом все-таки делает шаг, другой, бредет, сама не зная куда. Ушел колдун, а душу забрал, ни капельки любящего сердца не оставил. Бредет Докия, как причинная, по привычке в родное село идет, едва ноги переставляет, а перед глазами – только мгла. Возвращается в деревню бледная, распатланная, в волосах – бурые листья, на сорочке – грязные разводы, руки все в крови, исцарапаны. Запутались светлые пряди, смешались с серой грязью и сумрачным туманом. Бредет Докия, бредет, пока не слышит близкий шум. Поднимает взгляд. Яркие огни факелов рассеивают туманную мглу. Говор десятков людей, настороженных, яростных, испуганных, ужасающих, тонет в лесной тишине. Дикие, страшные возгласы раздаются совсем рядом. «Мавка, мавка!» - кричит кто-то. Докия и не протестует, не поднимает головы. Ярость колышется, волнами разносится между людей. Не узнают Докию в той полумертвой простоволосой девице – и стреляют. Боль пронзает все вокруг, а потом крики и человеческий гомон сливается в одно целое, и её накрывает тьма.***
Вымерло село. Одни за другими гибли люди, проваливались в пасти болотных топей, умирали от страшных, жутких болезней. Давно уже и не было ни чаровника в гиблой катраге, ни светловолосой девицы, убитой во время одной из яростных попыток истребить нечисть вокруг, а всё еще не успевали хоронить мертвых. Уже и не было слышно поминальных колоколов, а в руинах села завывал ветер. Он хлопал прогнившими дверьми, пригибал последний урожай к земле, глухо выл среди не засыпанных могил. А на рассвете стоит над давно заросшей могилой темноволосый колдун и смотрит вдаль, на увитый сумерками лес.