Генриада

Весь июль в храмах Англии служились мессы за его здравие. Даже в Париже прошли публичные моления. И, возможно, молитвы подданных дошли до Бога. Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше, чем накануне. Когда проснулся утром, то даже не сразу вспомнил о своей болезни, таким свежим и отдохнувшим он себя ощущал... но только на несколько мгновений. Стоило ему шевельнутся, невыносимая слабость снова навалилась на него, тело покрылось потом. И даже у лежащего закружилась голова. Это и неудивительно, сказал он себе. Он уже столько дней ничего не ел. Но никакая пища не задерживалась у него в желудке. Он мог только пить воду и иногда вино для подкрепления сил. И глотал время от времени горькие снадобья, которые не приносили ощутимой пользы и нужны были, скорее, для душевного спокойствия. И все же сегодня ему гораздо лучше, внушал он себе. Даже не взирая на слабость, он чувствовал необыкновенную легкость во всем теле, радость и покой в душе. Он не сразу понял, что эти легкость и радость вызваны отсутствием боли, которая стала уже привычной его спутницей. Значит, ему и в самом деле лучше. Когда-нибудь ведь ему должно стать лучше? Ему уже столько раз казалось, что он поправляется, но каждый раз болезнь возвращалась. Он, поморщившись от досады, вспомнил свою последнюю неудачную попытку сесть на коня. Он потерял сознание и упал бы, но его поддержали и перенесли в барку. Не стоило, верно, и пытаться. Возможно, следовало быть осмотрительнее, прислушиваться к советам врачей и не принимать малейшее улучшение за признак выздоровления. Так было и в Корби. Наверное, известия о позорном бегстве дофинистов из-под Косна придали ему бодрости. Ему показалось, что он уже совсем здоров... правда, у него уже бывали такие ложные периоды улучшения и раньше. Поэтому в тот раз он внял мольбам своих лекарей и не стал пытаться сесть в седло, но путешествие на носилках так утомило его, что он повторил попытку продолжить путь верхом, что окончилось весьма бесславно и отняло у него остаток сил. Возможно, стоило быть более терпеливым и покорным пациентом. Но ему претила тогда сама мысль о том, что он вынужден передвигаться на носилках или в барке, он, с детских лет приученный проводить в седле и в доспехах сутки напролет! Но сейчас, когда воды Сены неторопливо и плавно несут его к Буа-де-Венсен, силы начинают возвращаться. А что было вчера? Он помнил, как с самого утра ощущал дурноту, сначала совсем легкую, и почти неслышную, ноющую боль. На это можно было еще долгое время не обращать внимания, делать вид, что ни боли, ни тошноты нет, стараться отвлечься на другие мысли... Это всегда начиналось одинаково. И он каждый раз с тоскливой обреченностью ожидал, когда боль разрастется внутри него и станет невыносимой. Ему предстояла очередная бессонная бесконечная ночь метаний по постели, когда никто не в силах помочь. Но вчера все было по-другому, он заснул еще засветло и проснулся поздно ночью при свете луны. Проснулся от странного ощущения, как будто чье-то тело прижимается к нему во сне, одновременно согревая и даря прохладу, утешая боль, успокаивая мятущуюся душу... Это был всего лишь сон, но сон, приносящий облегчение наяву. Теперь он охотно верил в то, что наивысшее физическое наслаждение - это отсутствие боли. И если Рай - это то место, где боли нет, ему больше ничего не нужно для того, чтобы быть Раем. Он вдруг вспомнил, что ему самому неоднократно приходилось обрекать людей на мучения и боль. Но они заслуживали этого. А он, неужели и он заслужил?.. Разве мало бед на него и без того обрушилось в последнее время? *** Дофин одержал сокрушительную победу при Боже - и все по вине дорогого братца Кларенса, который самонадеянно пренебрег всеми его приказами и советами. И брату еще повезло погибнуть в бою, он не простил бы подобного провала. До сих пор еще не простил. Он скорбел, но досада на такое несвоевременное поражение была сильнее. Английская армия уже слыла непобедимой, но после Боже эта слава сильно померкла. Но даже после такой горькой потери он и не подумал возроптать. Это было заслуженно и справедливо. Вот что бывает с теми, кто желает побед и славы ради самих побед и славы, а не ради того, чтобы восстановить попранную справедливость. Он усмехнулся. Сторонники дофина, осадившие Косн, город Филиппа Бургундского, в панике бежали от его стен, только узнав, что он лично направляется туда. Он бы рассмеялся даже сейчас при мысли об этом, если бы у него оставались силы. Даже такого – измученного болезнью и обессиленного - они смертельно боялись. Он так и не доехал туда – слег в Корби. И все же он понимал – дофин не успокоится. Открытого боя больше не примет, но пока жив его отец, король Карл, будет считать себя законным наследником престола. Мысль о старом короле снова повергла его в мрачное расположение духа. В глубине души он желал ему скорейшей смерти, чтобы, наконец, занять место на французском троне, полагающееся ему по праву. Не за это ли он наказан, не за это ли страдает сейчас? За то, что желал приблизить кончину уже умирающего, несчастного, безумного старца. Но вот именно сейчас он не желал ему смерти. Более того, его охватывала тревога, близкая к панике при мысли о том, что Карл может умереть сейчас. Когда он сам ослаблен недугом настолько, что не в состоянии занять причитающийся ему трон. Не в состоянии физически хотя бы сесть на него. Законный наследник – еще не король, а многие ли считают его законным? Дофин тоже не дремлет. Найдутся глупцы и предатели, которые пожелают короновать его, и если это случится – войну придется начинать сначала. Он, конечно, победит... В любом случае победит, ведь Бог на его стороне. Но сколько сил, денег, времени и людей придется затратить на это! Именно сейчас, когда он искренне желал бы Франции, ЕГО Франции, мира и процветания. И разве не заслуживает мира и процветания эта страна теперь – обретя, наконец, законного государя? Лишь бы Карл не умер в ближайшие дни, лишь бы успеть поправиться и окрепнуть до его смерти, лишь бы короноваться! Когда он вступит в свои права, станет законным королем, помазанником Божьим, уже никто не посмеет оспаривать его трон, не выступив при этом против самого Господа, а таким людям не будет удачи, в этом он не сомневался. Сколько в Англии было мятежников и заговорщиков, выступавших против него или его отца, и все они понесли заслуженную кару, ибо Господь не может быть на стороне неправедных. То же будет и здесь. Всего лишь несколько лет мира, и французы поймут, что он благо для их страны, и полюбят его. Он сумеет стать для них хорошим королем, как сумел стать для англичан. Он не собирается притеснять их, лишать языка и обычаев, как (отмечал он про себя) сами французы поступили с народом Лангедока. Юг Франции, земли катаров были преданы огню и мечу, там совершались ужасные злодейства, но во имя истинной веры, во имя Бога, и Бог был на стороне французов и даровал им победу над еретиками. Французы-католики тогда были правы, и никто более не плачет над сотнями южан, сожженных заживо. Народ юга смешался с французским народом, и даже исконный язык южан предан забвению. И разве кто-нибудь смеет осуждать французов за разоренные земли, костры и казни? Нет. Ведь они были правы. А теперь прав он, и Бог помогает теперь ему, и по прошествии нескольких лет и о его «злодеяниях» забудут. Война есть война. Ее нельзя вести без пожаров и крови. Разве в Уэльсе он совершал нечто иное? Правда, его все же мучили угрызения совести, ведь валлийцы были в большинстве своем нечестивыми язычниками, тогда как большинство французов добрые христиане. Правда, подчиняются не тому папе после церковного раскола, но это можно будет со временем уладить. Но тем более. Он не собирается лишать их языка – такого живого и прекрасного, земель, вольностей... он даже не собирается содержать во Франции большую армию англичан, чем раньше французы признают его королем, тем быстрее отпадет в ней необходимость. Должны же они сами понимать это! Должны же желать своей стране блага и покоя под дланью законного монарха. Нужно быть безумцами и предателями своей отчизны, чтобы не желать этого! Нужно быть глупцами, чтобы не понимать, что не он - причина бед простых французов, а их герцоги, длящие ненужную и бессмысленную войну вот уже столько лет! Он принесет этой стране долгожданный мир, и она признает его своим владыкой. Если даже валлийцы, в конце концов, приняли и признали его – примут и французы. Скоро. И даже эта досадная задержка из-за болезни не сможет этому помещать. *** Но все же - как некстати! Нет, нельзя роптать, нельзя сомневаться в правильности Божьих решений, если Всевышний наслал на него болезнь, значит, он заслужил это. Быть может, этот недуг – наказание? Или предостережение? Но если наказание, то за что? Да, он искренне признает и кается, что был недостаточно тверд в своей праведности последнее время и несколько раз позволил себе оступиться. Он всего лишь человек, а человек не всесилен, не в состоянии отвечать за каждого... Нет, нет, такие мысли признак слабости, он не должен допускать их. Король в ответе за все. Если он начнет искать себе оправданий в людской немощи, он не достоин более им быть. Он должен принять на себя преступления своих подданных и пострадать за них. И если эта болезнь - его кара, он примет ее с должным смирением. Может, дело в тех часовнях, разрушение которых он допустил? Вернее – не успел помешать. Он узнал об этом уже, когда появились первые признаки болезни, и успокоил себя тогда тем, что часовни эти были еретические – возможно, он ошибся. В Уэльсе разорили и разрушили много неправедных церквей во время войны, и за это Господь его не покарал. В конце концов, чем французы лучше еретиков, если поддерживают авиньонского папу, а не римского! В том, что именно тот папа - истинный наместник Бога, которого поддерживают англичане, у него сомнений не возникало. Значит, с точки зрения истинной веры, отступники-французы заслуживают смерти еще в большей степени, чем самые последние язычники… А их города и церкви подлежат сожжению. А он к ним все же милосерден. Он не ощущал своей вины за те разрушенные святыни, как и за прочие смерти и разрушения, принесенные войной – иначе не бывает. И все же – в чем его вина? Если есть какая-то вина, то ее следует понять и раскаяться, и тогда Бог снова будет к нему милостив и добр. Но нельзя каяться в том, в чем вины своей не видишь! Он спросил однажды, будучи еще ребенком: если только истинное покаяние приводит к прощению грехов, как священник отличает истинное покаяние от ложного? И получил ответ: во время исповеди ты говоришь не со священником, а с Богом, и если лжешь, то лжешь Ему. Священник отпускает тебе грехи от всего сердца, но если твое собственное сердце полно лжи и порока, за эту ложь перед его лицом Господь спросит в десятки раз строже. И того, кто каялся неискренне, покарает в сотни раз строже, чем нераскаявшегося грешника. Но если он начнет каяться в поступках, не чувствуя за собой вины, не будет ли это та же ложь, не согрешит ли он еще больше своей неискренностью перед Всевышним? Может, ему все же стоит над этим задуматься? Может, у него есть грехи, о которых он не подозревал, или поступки, которые он не считал греховными, но которые на деле являются таковыми?.. В чем он мог себя упрекнуть? В том, что никогда не любил и не почитал свою мачеху? В том, что конфисковал земли заговорщика Скроупа и лишил наследства его детей? Это все можно было еще исправить. Что же до войны... Величайшие и мудрейшие из прелатов подтвердили ее праведность. Значит, во всех бедах виноваты те, кто не подчинился ему, выступил против него, противостоял ему, но никак не он! Он вовсе не был безжалостным. Те французы, которые изображали его диким зверем, бесконечно жаждущим крови, глубоко заблуждались. И он жалел их всех, как искренне жалел всегда всех заблуждающихся. Да, во время этой войны творилось много бесчестий, которые он не в силах был предотвратить, но за которые, по мнению обывателей, был в ответе. Грабили церкви, жгли деревни (иногда вместе с жителями), вешали крестьян, убивали младенцев, насиловали женщин и девушек. Он карал преступников, но не мог покарать всех. Но разве в дни мира не грабят, не насилуют, не убивают? И в этом тоже его вина? Разве французские солдаты и офицеры поступают более милосердно? Их грех еще тяжче, ведь они причиняют страдания своим же соотечественникам. Он вспомнил Ворю, одного из защитников Мо. Этот человек был воплощением жестокости. Французы должны быть благодарны ему за то, что он избавил мир от этого чудовища. Ворю имел обыкновение вешать неугодных ему людей на дереве у городской стены. Когда войска англичан подошли к городу, на этом дереве висело восемьдесят трупов. Даже к стволу был привязан обезображенный до полной неузнаваемости труп. Ему рассказали потом, что это была молодая женщина. Беременная молодая женщина, которую привязали к дереву и оставили в одиночестве – ночью, после того, как она разродилась, из леса вышли волки и загрызли ее вместе с ребенком. Его до сих пор бросало в дрожь при одном воспоминании об этом. И разве не прав он был, когда после взятия города приказал отрубить Ворю руку и провезти по улицам, а потом обезглавить его и голову насадить на пику? Неужели такой негодяй, будучи французом, милее людям, чем он, покаравший его англичанин?.. Если так, то прав был он, когда называл себя бичом Божьим, посланным Богом французам в наказание за их грехи. Пока в мире существуют преступники, будут существовать и суды, которые будут их казнить. И пока будут на свете короли, на них будет возлагаться вина за все преступления и все приговоры. Должен ли он раскаяться в этих смертях перед Богом, должен ли сожалеть о них?.. Например, о казни двух простолюдинов из Парижа, которые собирались тайно открыть ворота в город армии дофина? Разве не предавали они в первую очередь родной город? Им отрубили головы, а жену одного из них, знавшую о заговоре – утопили. Но заговор был раскрыт уже после того, как он с королевой покинул город, суд и приговор вершили сами парижане. И разве, будь город под властью дофина, потупили бы иначе? Так почему он должен чувствовать вину за эти смерти? На него клевещут, говорят, что он стремится истребить славнейших и храбрейших мужей Франции (сколько их там еще осталось после Азенкура?..) на полях сражений и под видом справедливого суда. Он стремится истребить лишь мятежников. Если эти славнейшие и храбрейшие мужи признают его королем, он с радостью назовет их своим друзьями. Хронисты дофина пишут, что каждый благородный француз мечтает о встрече с ним на поле боя, но где они, эти благородные французы? Почему отсиживаются за стенами городов и замков, нападают исподтишка, устраивают засады... Где же на деле их смелость и благородство? *** Говорят, в мире доблесть уже умерла. Осталась только политика. Он и сам предпочитал мирный путь и переговоры, но не мог заставить себя смириться с тем, что мир забыл о доблести и чести. Все больше и больше людей отбрасывают их, как нечто ненужное, славя лишь благоразумие и хитрость. Но только не он. Нет – покуда он сам еще жив. Никто уже не верит в рыцарство, он это понимал. В истинное рыцарство, которое очаровывало его еще во времена детства - вместе с детством оно унеслось безвозвратно в прошлое. Ему так рано пришлось повзрослеть, что где-то в глубине души он так и остался ребенком. Ребенком, которому не дали времени вырасти. Который так и продолжает верить в рыцарей, чудеса и руку Бога, которая направляет того, кто Ему верно служит. Он даже прислал дофину вызов на рыцарский поединок по прибытии во Францию. Он знал, что не проиграет. А если бы проиграл, неужели отступился бы от своих притязаний? Да, отступился бы. Нельзя идти против Господа и Его святой воли. Человек должен осознавать пределы своих сил. Только внушив и уяснив себе, что нельзя идти против Бога, понимаешь до конца, что кроме Бога можно идти против любого противника. Говорят, что его вызов был нечестным, силы были слишком неравны, ведь он знал насколько его противник моложе, слабее и неопытнее его самого. Насколько его противник был туп, изнежен и труслив, поправлял он мысленно. И пожимал плечами. Значит, не так уж сильно дофин верил в Бога и свое право, иначе ничто не удержало бы его от поединка. Бог и мое право. Эти слова, ставшие его девизом, сияли теперь на гербе Англии. А разве не были силы еще более неравны накануне Азенкура? И разве он тогда бежал от битвы? *** Эти мысли утомили его. Прикрыв глаза, он думал, уже начиная дремать, что, возможно, его вина в другом. Возможно, в том, что он, подобно своему отцу, так и не исполнил данный обет, не повел войска в Палестину с целью отвоевать у язычников Гроб Господень… Вместо этого занялся своими собственными войнами. Но будь его войны неправедны и суетны, Бог не стал бы помогать ему и творить чудо, подобное Азенкуру. И если дело только в этом... Что ж, как только он выздоровеет и наведет порядок во Франции, все его помыслы и усилия будут устремлены к этой благой цели. Он еще так молод. Он успеет. Хотя именно сейчас так недосуг этим заниматься. Готовиться к новой войне, еще не завершив текущую?.. Отказаться от только что обретенной и даже не до конца обретенной прекрасной страны, ради земель неизвестных ему, да и ненужных? Нет, ему совсем этого не хотелось. Но что значат желания ничтожного человека, если есть обет, данный Богу? Ему придется отправиться в свой крестовый поход, он слишком многим обязан Всевышнему, чтобы обмануть его ожидания. Возможно, они и так чересчур промедлил, и Бог послал это недуг, чтобы напомнить ему об этом. На память внезапно пришел святой старец Жан Гентский, пустынник из Сент-Клода во Фландрии, который навестил его недавно. Говорили, он знаменит своим даром ясновидения. Он поведал, что Генрих снискал Божеское благословение за свою ревностную борьбу с еретиками еще в бытность принцем Уэльским. Однако христиане Франции подобного обращения не заслуживают, и его действия более не угодны Богу. «Их крики под ударами твоего бича возбудили в Нем сострадание», - сказал отшельник. По словам святого старца выходило, что если не изменит свой образ действий, его ждет скорая и неизбежная смерть… Он рассмеялся тогда, несмотря на сильнейшее потрясение и страх, охвативший его при этих словах. Заставил себя рассмеяться. Странные люди, думал он теперь, размышляя над речами отшельника. Только костры, пылающие за морем, по их мнению, угодны Богу. Когда же огонь и меч приходят на их земли, они начинают проклинать их. Старец Жан намекнул и на то, что если он не прислушается к его советам, после смерти его душа попадет в лапы к демонам. Но это была уже такая откровенная ложь, что он и в первой части предсказания разуверился сразу же. В демонов он, конечно, верил... Но верил также и в то, что сможет противостоять всем их легионам во главе с Сатаной, если потребуется. Значит, то предсказание было ложным. К тому же смерть – это что-то грозное и мрачное. Он, наверняка, почувствует ее приближение и убоится. Он слишком хорошо знал, что такое страх смерти! *** Он помнил Шрусбери, свою первую настоящую битву, помнил, каково это – мчаться во весь опор во главе отряда, вверх по скользкому от грязи склону холма, навстречу урагану стрел. Вся его судьба решилась тогда, в эти несколько минут стремительной атаки. Если бы он остановился, отступил, повернул назад, все было бы кончено. Даже если бы битва была выиграна, он уже никогда бы не смог повести за собой людей. Не выиграл бы ни одного боя. Не смог бы стать королем. Глупцы те, кто полагает, что корона делает человека королем. Нет, это человек своей доблестью делает корону королевской. Трус не может быть королем – настоящим королем, Генрих верил в это так же свято, как и в день своей первой битвы. Тогда даже рана в лицо не смогла заставить его покинуть поле боя. Стрела, вонзившись в щель забрала, впилась глубоко в щеку, он обломил ее, но наконечник проник слишком глубоко. Боль почти ослепляла его и заставляла биться еще яростнее, чем прежде. Эта ярость, рожденная из боли, настолько переполняла его, что в нем не осталось больше места страху. Страх пришел позднее - при взгляде на омраченное лицо Джона Брэдмора, королевского лекаря. Уже не было вокруг врагов, на которых можно было выместить свою боль, и ее приходилось терпеть – пока извлекали обломок стрелы, промывали рану белым вином, накладывали особую мазь на меду, составленную самим Брэдмором... По лицам окружающих и едва слышным словам он понял, что может умереть. Но он не понимал другого – почему именно сейчас? Это было нелепо и дико. Какая польза Богу в такой смерти, и для того ли Он сохранил ему жизнь на поле сражения, чтобы пришлось умереть от горячки? Он слишком верил в то, что ему суждена смерть в бою, поэтому и не позволил ране доконать себя. Эта вера и желание жить помогли ему не меньше перевязок и целебных мазей. А еще он навсегда запомнил поток стрел, выпущенный в их сторону лучниками Уэльса, грозный смертоносный вихрь, сметающий всех на своем пути – кроме самых отважных. Пришло время, и он обратил этот вихрь против французов. Он вспомнил тот миг на поле Азенкура, когда от удара меча, обрушившегося на его шлем, потемнело в глазах. Да, тогда у него был только миг чтобы выбрать: пошатнуться, упасть, дать втоптать себя в грязь и бесчестье поражения или устоять, отразить удар и продолжать биться? Он устоял... И уже после боя, разглядывая шлем с глубокой вмятиной на нем и корону, с которой была срублена одна из золотых лилий, понял, как близко была смерть... Понял, что не сумел бы удержаться на ногах, не в силах человеческих это было... Сам Бог поддержал его своей могущественной, любящей дланью... *** У его изголовья лежало несколько книг. Сам он уже не мог читать... В последнее время даже не мог слушать. Как только силы несколько возвращались к нему, он тут же расходовал их на то, чтобы продиктовать письмо или отдать очередное распоряжение. Поэтому все остальное время он мог только лежать вот так, полузакрыв глаза, и со стороны, должно быть, казался спящим. Одна из книг, которую он любил перечитывать, которую и сейчас бы с радостью открыл... И еще откроет, когда будут в силы удержать ее в руках... «Life of Our Lady» Лидгейта, труд посвященный ему. «Житие Богородицы». Его Леди. Его единственной Леди. Чистый, светлый, прекрасный образ, сиявший где-то непредставимо высоко, идеал, к которому стоит стремиться всю жизнь безо всякой надежды его достигнуть... И все же он продолжал надеяться много лет, что этому образу суждено будущее, суждено земное воплощение. Он познал чары Венеры, еще будучи подростком, но это не приносило ему того удовлетворения желаний, которое получали другие. Просто мимолетнее наслаждение, конечно, более сильное, чем удовольствие от еды и питья, но гораздо меньшее, чем, например, радости охоты. Он вспоминал свои смутные сны, ставшие особенно частыми во время болезни, свои неясные грезы. В этих грезах она являлась к нему и садилась около его постели, заботилась о нем и ухаживала за ним. Ее лик был светел и прекрасен, хотя черты лица неясны. Так он всегда смутно представлял себе Богородицу, но была ли то Она, или другая Прекрасная Дама, которую ему не суждено было встретить? Ее прикосновения дарили ему покой и успокаивали боль. Она отирала пот с его чела, подносила питье, которое в ее руках становилось поистине целебным, читала и пела ему, поправляла одеяло, а потом ложилась рядом с ним и обнимала его. Он не помнил, произнесла ли она хоть слова за все время их воображаемых свиданий или так и осталась безмолвной? Он помнил только то, что она всегда смотрела на него с неизменной и неизмеримой любовью во взгляде. Она. Но не Кэт. Не о своей жене он грезил, и часто думал, не грех ли это. Ведь он же был счастлив, когда они поженились! Ему, христианнейшему из королей, иногда виделось в этом супружестве что-то от древних языческих легенд Уэльса, которые он слышал в юности. В них король вступает в брак не только с девой, но и с землей, которую она олицетворяет. Так и Катерина была для него олицетворением Франции. Он помнил день их свадьбы, дрожащие тонкие пальчики в своей руке, склоненную перед ним прелестную голову, испуганный взгляд... Он знал, что она была прекраснейшей из принцесс, и знал, что она будет прекраснейшей из королев. Он столько времени ждал ее. Ей, своей будущей жене, он хранил верность столько лет, покончив навсегда с распутством юности. Когда он впервые коснулся ее руки, то испытал странное восторженное чувство, какое, как он видел иногда, охватывает совсем молоденьких девушек, когда они получают в подарок новое украшение или иную драгоценную безделушку. Они громко и радостно смеются, целуют подарок и кружатся на месте... И ему тоже вдруг захотелось подхватить Кэт и, крепко прижав к себе, закружить ее под сводами церкви, такую юную и прекрасную, принадлежащую ему одному. Он подавил этот порыв, неловкий и неуместный, но чувство восторга еще долго горело в нем. Он был счастлив в те первые месяцы рядом со своей королевой. Он был искренне огорчен, покидая ее. И в разлуке он часто вспоминал о ней, иногда его охватывало непреодолимое желание увидеть ее и приласкать, или рассказать ей о чем-то, взволновавшем его. Но странно. У него было много возможностей увидеться с ней, призвать ее к себе... Она могла поселиться не так далеко от него, и они могли бы видеться довольно часто. Он много раз так и собирался поступить, но каждый раз откладывал. Каждый раз, когда ему предоставлялась возможность увидеться с Катериной, он внезапно понимал, что именно в этот момент этого не хочет. И он решал, что встретится с нею не сейчас. Позже. И так продолжалось очень долго. А потом после изнурительной и долгой зимы, проведенной под стенами Мо, он встретился с королевой в Париже. Как он был счастлив ее видеть! Она была подобна ангелу, ниспосланному с небес ему в утешение. Он не мог понять, почему не встретился с ней раньше, из каких непонятных причин так долго оттягивал этот момент. Ему казалось: вечности не хватит, чтобы налюбоваться на нее, наговориться с ней... Но он начал скучать уже через два дня. Он самому себе боялся признаться, что не того ждал от своего брака. Не об этом мечтал. Он всегда думал – жена должна стать частью его самого. Его лучшей, недостающей ранее частью. И жизнь с ее появлением должна сделаться более полной и совершенной. Но этого не произошло. Кэт была мила и прелестна, но она оставалась отдельным от него человеком, чужим и далеким. Но она была теперь еще и матерью его сына. Сына, которого он еще ни разу не видел. И, как ни странно, не печалился об этом. Нет, его переполняла гордость при мысли о том, что у него есть сын и наследник. Ему, как любому королю, это было необходимо. Но наследник для него был чем-то абстрактным, скорее, одним из важнейших атрибутов его королевской власти, чем человеком. Он вовсе не жаждал того момента, когда сможет взять сына на руки. И не только потому, что никогда не питал симпатии к младенцам, но и потому, что смутно догадывался: как только возьмет этого ребенка – своего ребенка! – на руки, это будет означать конец его собственной молодости. А он не хотел этого, всем сердцем не хотел. Ибо именно это сердце оставалось еще таким юным, пусть даже тело и разум принадлежали уже зрелому мужчине. Мужчине, у которого будущее уже стало настоящим, а мечты остались в прошлом. *** Катерина была его настоящим. Разгульная жизнь юности – прошлым. Но тот недосягаемый светлый образ так и остался в его помыслах. Было ли это мечтой или все же будущим?.. Душа его пребывала в блаженстве, свете и покое, нерушимых, как его вера, но сердце продолжало тревожно биться, метаться и рваться к чему-то неизбежному, чего он до сих пор был лишен, и чего ему, как подсказывало предчувствие, уже не суждено будет изведать. Не в этой жизни. Ведь кроме любви высокой и божественной, которой он был переполнен сейчас, и кроме любви плотской и нечистой, которой он насладился досыта в юности, и кроме любви-долга, любви-уважения, которые он питал к Кэт и новорожденному сыну, должно было существовать что-то еще. Не та непонятная ему любовь на грани греха и преступления, которая толкает человека на путь лжи, прелюбодеяния и предательства, любовь, ради которой многие из его предков-королей теряли друзей, расположение народа, корону, саму жизнь… Он не мог представить себя на их месте, не мог представить, что ради одного смертного человека можно пожертвовать и долгом, и честью, и спасением души. И именно эта непонятность влекла его, как влечет все непознанное. Но ведь бывает и другое. То, что воспевают в песнях и рыцарских романах. Любовь к Прекрасной Даме, единственной истинной возлюбленной, недоступной и потому желанной. Потому ли? Еще когда он был подростком, грезящим об идеальной куртуазной любви, один из его учителей сказал: «Если рыцарь добивался любви своей дамы, больше он ее не желал никогда». Что-то глубоко возмутило его тогда в этих словах, но он был слишком молод и неопытен, чтобы возразить. Он и сейчас бы не смог найти нужных, достаточно мудрых слов, чтобы передать эту мысль. Да и мысли не было, была лишь смутная догадка о том, что ЕДИНСТВЕННАЯ и ИСТИННАЯ любовь не проходит, но и дается не всем. Он как-то интуитивно чувствовал, что есть какая-то иная сила, еще никем неизученная и невоспетая, которая объединяет и заключает в себе все три разновидности любви, какое-то чувство, которое долг возводит в высшее наслаждение, а низменную страсть к человеку во плоти возвышает до ангельской чистоты и преклонения. *** Солнечный свет пробивался сквозь неплотно сомкнутые веки. Он уже так устал от этого бесконечного душного лета! И ждал осени с утренними заморозками и вечерней прохладой. Дивное время для охоты. Как давно он не охотился? Возможно, когда придет эта сладостная пора, он уже сможет держаться в седле… Сердце сдавило тягостным унынием. Даже если и сможет, то вряд ли у него будет время уделить охоте хотя бы день. Одному Богу известно, что тогда будет твориться во Франции. Но… всего лишь ОДИН ДЕНЬ. Неужели он, король, и этого не может себе позволить?.. Он представил себе лес, одетый в осенние цвета, деревья, трепещущие под ветром подобно рядам знамен, расправленных в его честь. Он пожалел, что под рукой нет еще одной из его любимых книг, «Мастера дичи». Книги, написанной его кузеном Эдуардом, герцогом Йоркским в дар ему, тогдашнему принцу Уэльскому. Впрочем, он и так помнил ее почти наизусть. «Как только обучишься этому искусству, ничто уже не может стать более восхитительным и угодным Богу, так как охота отнимает много времени и не оставляет ни минуты для праздности: с самого утра, когда охотник встает и видит сладкое и чистое утро и ясную, солнечную погоду, и слышит он пение маленьких птиц, вплоть до самого вечера, когда он возвращается домой и сам счастлив и здоров». У него и так не было ни минуты для праздности более. Но и для охоты тоже. Наверно ему все же необходимо позволить себе это развлечение. Как только он достаточно окрепнет телом, охота поможет укрепить и его дух. Потому что, признавался он себе, только в те минуты он и бывал по-настоящему счастлив за всю свою жизнь, когда следил за полетом стремительного сокола, преследующего добычу, или когда мчался во весь опор за гончими, взявшими след кабана или оленя. И дело было вовсе не в предвкушении добычи, какой бы славной она ни оказалась, а в самой скачке, свежем ветре, бьющем в лицо, ощущении полной свободы, пусть и иллюзорной, пусть и всего на несколько часов – но свободы. Он любил охоту летом, когда по утрам лес сияет бриллиантами от еще не сбитой с кустов росы, и когда, возвращаясь домой в теплых сумерках, можно на ходу обрывать с кустов зрелые орехи. Он помнил, как раскалывал скорлупу прямо руками, утоляя ядрами самый острый голод после целого дня, проведенного в движении и на воздухе. Даже усталость после такого дня была блаженством... Но еще больше любил он охоту осенью, когда дни так же солнечны и лучезарны, как летние, но по утрам трава уже покрывается инеем, а вечером леса окутывают густые туманы. Он вспомнил, как однажды углубившись в одиночестве в чащу леса, почти непроходимую, в глубине переплетения уже оголенных ветвей деревьев и темного кустарника, увидел вдруг ни на что не похожее удивительное сияние. Завороженный, он спешился и углубился в дебри. Среди старых искривленных деревьев он обнаружил невысокий пригорок, поросший молодыми кленами, такими тонкими, что он с легкостью смог бы сломать любое деревце. Их полупрозрачные золотисто-алые листья мягко и ровно сияли сквозь туман. Очарованный, охваченный непреодолимым порывом он упал на колени прямо на кленовую листву и поднял глаза к бледному осеннему небу, проглядывающему между густых ветвей. Никогда раньше он не молился так истово. Но впервые он ни о чем не просил у Бога, не спрашивал совета, не каялся, не молил о прощении или утешении... Он лишь благодарил, благодарил из самой души, со слезами на глазах, благодарил за все данное ему милостью Божьей, благодарил за жизнь, за молодость, за силу, за холодный чистый воздух, который наполнял его грудь, за радость этого свежего осеннего утра, за неподвластную словам красоту этого осеннего леса... Среди величия природы, этого чуда божественного творения он чувствовал себя близким к Богу почти так же полно, как в храме. Природа была одним из прекраснейших храмов, зодчим которого являлся сам Всевышний. Бог был самым близким и самым дорогим для него существом. Бог, который хранил и наставлял его всю его жизнь. Бог, который сберег ему эту жизнь и сотворил для него чудо. Бог, чье присутствие всегда было ощутимо и реально. Кто, как не Бог закрыл его от стрел при Шрусбери и от мечей при Азенкуре, кто, как не Бог спас его в юности от гибели, когда он был заложником Ричарда, кто, как не Бог сохранил его от стольких покушений на его жизнь и в бытность принцем, и в бытность королем? Никто кроме Бога этого сделать не мог. *** Он часами мог простаивать на коленях, распевая гимны или шепча сладостную латынь молитв, и в эти часы он уносился духом куда-то далеко, оставляя на земле свое бренное тело, и прикасался мыслями к чему-то настолько высокому и прекрасному, равного которому он не мог обрести в этом мире. Вот почему – чего бы ни достигал он здесь, этого казалось недостаточно. Он стремился к неизведанному и желал недоступного. Любил ли его Бог? У него никогда не возникало в этом сомнений. Бог творил для него невозможное снова и снова. Все, даже самые близкие и верные думают, не решаясь сказать – невозможно удержать Францию. Он знал это. Но так что ж! Генрих снова усмехнулся. Они думали – «невозможно» и когда он должен был удержать под своей властью Англию. Они думали и говорили – «невозможно» перед его походом во Францию. Они думали и говорили – «невозможно» накануне каждой из его побед. Он перестал понимать смысл этого слова. Невозможное стало для него несущественным. К тому же сейчас ему не нужно совершать ничего невозможного. Всего лишь пережить это утомительное лето. Осень его вылечит. Наверно вылечит. И когда воздух станет морозен и свеж, а небо высоко и прозрачно, он снова сядет в седло и позволит себе такую роскошь, как целый день, проведенный на охоте в Буа-де-Венсен. Из всех его мыслей за последние несколько часов – эта была самой приятной. Возможно, сегодня он сможет снова заснуть без боли, а завтра проснется еще более окрепшим и отдохнувшим. Главное сейчас - не пытаться двигаться и ограничиваться лишь размышлениями. О чем угодно. *** Генрих думал о чем угодно – но не о смерти. Смерть казалась невероятной, пока он видел это ослепительное летнее небо, которое словно благословляло его своим сиянием на дальнейшую долгую жизнь и дальнейшие подвиги. Он был слишком молод и слишком обласкан жизнью, чтобы, даже совсем обессилев, поверить в смерть. Только когда над его головой сомкнутся своды Венсенского замка, Генрих подумает о смерти и поверит в нее. Но пока он видит небо и мечтает об осени, которая принесет – как он верит – ему исцеление. Но осени он уже не увидит. Король Генрих умрет в последний день лета, последнего лета последнего рыцаря-короля...