Очень холодный январь

Ветер налегал на стены с такой силой, будто пытался стереть дом с лица земли в своей тугой зимней ярости. Мелкие снежинки шуршали и колотились о затворенные окна, подобно бессчетным ледяным мотылькам, стремящимся к горящей в комнате свече. Январь свирепствовал и выл на разные голоса в жерлах печных труб, и не было от него спасения. Страшно было представить себе, что может случиться с путником, оказавшимся в его власти… Уже вторую неделю на дворе царил такой ужасающий мороз, что, когда не было ветра, слышно было, как трещат беспомощно погибающие от холода деревья. Каждую ночь луна поднималась на промороженный выстуженный небосклон, одетая радужной мертвенной дымкой, да и день не приносил с собой облегчения. Дым вырывался из труб ровными струйками, которые, не рассеиваясь, поднимался к небу на десятки метров. А три дня назад пришла метель, и мир вокруг завыл и застонал от ее беспощадного свирепого дыхания. И не было ничего страшнее и безысходнее, чем слышать ее по ночам, чувствуя, как наваливается она на стены и крыши… В комнате, освещенной одной единственной свечой, за столом сидел высокий черноволосый мужчина и, ссутулив плечи, неотрывно смотрел на нервно подрагивающее робкое пламя, которое словно бы боялось сиять в полную свою силу. В таком положении он провел уже около полутора часов, ни разу за это время не шевельнувшись. Золотистые блики отражались в широко распахнутых черных глазах отставного поручика Петра Исаакиевича Фандорина. Ему, пожалуй, впервые в жизни было страшно шевельнуться. Глухая ночь затягивала в себя, словно бесконечный черный тоннель и стены его все сжимались, и гнетущей тяжестью сдавливали виски. И мужчина боялся нарушить эту неподвижность, от которой, как казалось его измученному усталому сознанию, теперь зависело устройство целой вселенной. Большие руки, лежащие на столе, были беспомощно сжаты в кулаки, и сам Петр старался слушать только визг бушующей за стенами стихии, но даже он не мог заглушить тех, других, самых страшных на свете звуков, которые доносились со второго этажа. Уже полтора часа, как Дмитрий был отослан за повитухой, и до сей поры от него не было никаких известий. Елизавета Николаевна, которая должна была вот-вот разродиться, претерпевала нестерпимые муки и ее жалобные, исполненные боли и страдания крики доносились до Петра Исаакиевича даже здесь, в первом этаже, куда его спешно отослали Наташа и Евдокия, помогающие барышне по мере своих сил и возможностей. Роды вышли очень трудными, и понятно было, что если Дмитрий не явится вместе с повитухой в самое ближайшее время, все может закончиться скверно. Фандорин же сидел, и исходил отчаяньем, страхом и осознанием собственной беспомощности, которая словно бы пригибала его все ниже и ниже к столу. Он решительно ни о чем не думал, ибо мысли были слишком ужасны, чтобы подпустить их к себе настолько близко, и только напряженно вслушивался в метель. По лестнице простучали шаги и появилась Наталья с бледным, заплаканным личиком. В руках у нее была миска для теплой воды,… передник был выпачкан чем-то темным и Петр с ужасом понял, что это кровь… - Совсем плохо, Петр Исаакиевич – дрожащим голосом выговорила девушка, губы у нее тряслись – Кровь идет. Если только Митя не поспеет… Тут она сдавленно всхлипнула и бросилась вон из комнаты. Наталье было девятнадцать лет отроду, и она в своей жизни не успела еще увидеть ничего страшнее обезглавленной курицы, предназначенной к ужину. В этот самый момент дверь, наконец, распахнулась, и в облаке пара в комнату ввалился давеча помянутый Дмитрий, весь запорошенный снегом, а с ним женщина лет пятидесяти, закутанная по самые глаза в овечий тулуп. На голове у нее была замотана серая шаль из-под которой торчал только покрасневший с мороза нос и поблескивали серые быстрые глаза. - Еле добрались – пробасил Митя хрипло и откашлялся – Думали, заметет нас совсем и поминай как звали. - Хвала небесам – обессилено выговорил Петр, поднимаясь из-за стола – Скорее, умоляю вас! Медлить нельзя. - Давно началось? – деловито и гулко осведомилась повитуха, ловко стаскивая с головы шаль и выбираясь из тулупа. Свою сумку она поставила у дверей. - Да два часа почитай, чуть менее – ответил Фандорин, помогая ей раздеться. Из коридора показалась Наталья со своей миской. - Эй, девка, теплой воды мне живо, да полотенец чистых побольше – командным тоном распорядилась женщина, подхватывая свою сумку, в которой что-то брякнуло металлическим звоном. - Сию секунду – девушка сломя голову кинулась куда-то, а повитуха заторопилась наверх, потирая красные с мороза руки, оставив Петра Исаакиевича в сильнейшем беспокойстве, к которому теперь, впрочем, примешивалась толика отчаянной надежды. Некоторое время он все еще напряженно вслушивался в звуки, доносящиеся сверху, но постепенно его сморило тяжелое забытье и мужчина задремал, положив голову на стол, сраженный напряжением и страхом. * * * Он проснулся от того, что Евдокия тихонько трясла его за плечо. Петр с трудом открыл глаза, не понимая, что происходит, и посмотрел на женщину. У нее было бледное усталое лицо. - Подите, сударь – сказала она тихо – Пора. Несколько мгновений Фандорин смотрел на нее, а затем воспоминания вернулись целиком и полностью в его сознание, наполняя его острой неотступной тревогой. В доме было очень тихо, и эта тишина еще больше насторожила мужчину. Он пытливо заглянул женщине в глаза, словно пытался угадать в ее лице ответ на вопрос, который нынче интересовал его более, нежели все остальные. Но Евдокия только отводила глаза и повторяла, что нужно идти. Петр послушно поднялся из-за стола, за которым провел слишком длинную и слишком беспокойную ночь. Вьюга утихомирилась, и за окнами слабо синел приближающийся рассвет. Так, гуськом – Петр Исаакиевич, а за ним Евдокия – они поднялись наверх, и мужчина потянул на себя тяжелую деревянную дверь. Широкая комната с низким потолком была жарко натоплена, и скудный свет пары свечей только разгонял по углам жидкий ночной полумрак. Елизавета Николаевна бессильно распласталась на кровати, и даже в темноте видно было, какое у нее бледное и измученное лицо. Каштаново-золотистые волосы в беспорядке спадали на подушки, лоб блестел от выступившего пота. Женщина коротко со всхлипами дышала, глядя в потолок незрячими, сильно расширившимися от боли глазами. В душном спертом воздухе пахло кровью и страданием. Петр, не глядя по сторонам, стремительно подошел к жене и склонился над ней. Целую вечность, кажется, он вглядывался в ее лицо и тихонько звал по имени, но та не откликалась. За спиной хлопнула дверь и вошла повитуха, вытирая руки свежим полотенцем. - Поздно я пришла – сказала она, с состраданием глядя на Фандорину – Много крови потеряла. Теперь уж и лекарь не поможет… Она махнула рукой. Петр с ужасом переводил взгляд с одной женщины на другую и никак не мог понять, о чем говорит повитуха. Что значит «не поможет»? Каким-то краем сознания он понимал уже в чем дело, но не мог, не позволял себе даже подумать об этом. Внезапно Елизавета шевельнулась. Горячая ладонь с силой вцепилась в руку мужа, но серо-голубые глаза ее были устремлены на повитуху. - Ребенок – с усилием выговорила она, жадно вглядываясь в лицо женщины – Что с ним? - Все в порядке – повитуха тоже склонилась над постелью – Сын у вас, поздравляю, здоровенький и красавец необыкновенный. Крови наглотался – тихо добавила она, обращаясь к Петру, так чтобы Елизавета Николаевна не могла ее услышать – Сначала решили - мертвый,…и сердце не бьется. Ну, думаю, не задержался на свете,… отнесла я его подальше, чтобы мать не увидела, а он ожил. Не припомню я еще такого, чтоб мертвые младенцы оживали. Видать ангелы за него перед Богом заступились. Теперь сто лет проживет. - Сын… - повторила Елизавета и слабо улыбнулась. В этот момент вошла Наталья с маленьким кульком, который тихонько всхлипывал у нее в руках. Кое-как вдвоем с Петром, повитуха помогла роженице приподняться на подушках и Наташа, улыбаясь, поднесла женщине свою ношу. Петр тоже склонился над свертком и увидел в неровном свете свечей крошечное личико собственного сына. Красные щеки, маленький нос, маленький черный хохолок на лбу. Младенец распахнул во всю ширь пронзительные голубые глаза и недовольно запищал, разевая рот. - Мальчик…Какой красивый – тихо проговорила Елизавета, все улыбаясь, и бессильно откинулась на подушки – Жаль только не увижу я, каким он будет… - Лиза – мужчина схватил ее за руку, заглядывая ей в глаза. - Отходит… - сказала повитуха грустно – Крови слишком много…роды долгие были…. - Ты, Петруша, люби его – между тем сказала Елизавета Николаевна – Не бросай. Уж и меня довольно будет. - Лиза, Лиза – Петр Исаакиевич в отчаянии сжимал руки жены, не в силах поверить в происходящее. Та посмотрела на него с состраданием. - Не сокрушайся по мне – с трудом проговорила женщина – Видно судьба у нас такая, Петруша… ничего не поделать… Господь, он все знает… Она поднесла руку мужа к губам и бессильно закрыла глаза. - Отмучилась – повитуха вздохнула. Наташа судорожно всхлипнула. Ребенок у нее на руках вдруг заплакал тоненько и жалобно, словно понимал, что происходит. * * * Почти неделя прошла для него подобно белесому, холодному туману, который скрыл в своих мутных недрах все: и прошлое, и настоящее и будущее. Не вспоминая, не страдая и не загадывая наперед, Петр прятался в нем от копошащейся в сердце глухой, маетной тоски, пил казенную, словно родниковую воду, не пьянея, глушил стоящие в ушах, подкатывающие к горлу рыдания неумолчной, вечной, разрывающей душу и выхолаживающей ее до донышка метели за окнами. Там, в тяжелом, вязком тумане он хотел бы провести весь остаток своей жизни, обессмыслившейся в одну ночь настолько, что стало совершенно все равно – как, зачем и почему он живет, только бы дожить поскорее, чтобы совсем уж остыть, чтобы не видеть колышущегося в мороке исковерканной реальности пламени свечи, не слышать тиканья часов, подтверждающего, что время все еще движется, хотя ему бы впору остановиться, чтобы просто не быть и этим своим небытием покончить разом с тупой, немой, нечленораздельно стонущей своей душой. Чтобы не стоять на пороге в мучительном ожидании каких-то неизвестных совершений, переступить через порог и уйти туда, где плачет, страдает, воет замерзающей волчицей вьюга, и бежит по снеговой целине без конца и краю, стучит сбитыми кулаками в мутные, стылые окна и остервенело бросается на черный кладбищенский колокол, выбивая из промороженных его внутренностей надсадный, тяжкий, неживой звон… Туда, туда, вон из этого тесного, жалкого, горько-кислого, с тиканьем часов и колышущимися по стенам тенями, похожими на грязные, искривленные судорогой старческие пальцы! Туда, к ней – быть может еще не ушла она далеко, быть может, так же замирает, в попытке различить в отчаянном рыдании Января родной голос…. Кануть в белесую мглу и помчаться вместе с ней все выше, завинчиваясь в снежном колком, упоительно бессмысленном вихре… Кинулся бы прочь, в хмарь за окнами, без шапки, куда глаза глядят, да только не подняться, не оторвать взгляда от свечи, не расцепить сжатых в кулаки рук… тикают часы, шарят по стенам тени, трещит неровный, дрожащий огонек, воет за стеклом Январь… очень холодный, и не кончится он вовеки. Трудно сказать, сколько проходит времени, когда жизнь остается снаружи, не проникая внутрь, словно бы ты и не дышишь уже вовсе, и только мнится тебе собственное дыхание, а на самом деле это часы в углу с упорством земского статистика поскрипывают секундной стрелкой… И Петр тоже не знал, секунда ли минула, час, день или год, а может и того больше, а только вгрызся неумолимо в уже почти оглохшее его сознание звук посторонний, ранее ему не знакомый и от того словно бы царапнувший в сердце живой и теплой когтистой лапкой. Мужчина вскинул голову – оказывается, лежал он лбом на скрещенных руках – и поводил головой в изумлении пытаясь понять, что происходит. Только несколько мгновений спустя слух его приспособился к тому, чтобы улавливать поступающие в уши звуки, и тогда он услышал – оборвался грызущий сознание вой метели, и звенящая тишина наступила за стенами дома. Тишина была тонкой, словно хрустальной и звенела на самой грани слуха, тоже по-хрустальному чисто. И в этой тишине все скребся в сердце вытянувший его из глубокого колодца забытья звук – где-то совсем близко тихо плакал ребенок. С трудом заставил Фандорин свое тело послушаться, отвыкло оно – бог знает сколько просидел он здесь, безучастный, словно ушедший разумом и душой во вьюжные стылые степи своего забытья – и не хотело оно повиноваться, кололось словно иголками, но все же он справился с ним и поднявшись из-за стола, медленно пошел на тревожащий его звук. В комнате было полутемно и пусто, кормилица, как видно, вышла по каким-то своим надобностям, только ребенок плакал, точно жаловался кому-то невидимому на свое одиночество. Петр подошел поближе и склонился над колыбелью. Золотистый свет едва освещал личико младенца, запрокинутое кверху: закрытые глаза и горько искривленный приоткрытый в негромком рыдании рот. Едва только отставной поручик склонился над колыбелью, словно бы в изумлении глядя на ребенка, тот открыл глаза и перестал скулить, как брошенный на улице щенок и только завсхлипывал чуть слышно, во все глаза глядя на отца. - Ты почему один? – спросил Петр и собственный его голос показался ему надломленным и хриплым – Где твоя кормилица? Потянувшись, мужчина осторожно вынул сына из колыбели, тот окончательно притих и только хлопал огромными голубыми глазами, разглядывая большого черноволосого и черноглазого мужчину с тем же изумлением, с каким тот смотрел на него. Петр же, оторвав взгляд от лица сына, подошел к окну, осторожно прижимая к груди увесистый, удивительно теплый сверток и, подышав на стекло, протаял в наледи небольшой островок. В расчистившемся оконце синевой замерцало предрассветное чистое, без единого облачка, небо с жемчужной, переливающейся в прозрачном воздухе россыпью звезд на его своде. Тих и недвижен был мир за стенами дома, будто умылся водой из колодца и задышал глубоко и сонно, убаюканный звездным светом. Мерцали высокие, нанесенные метелью-плакальщицей сугробы и серебрились кружевными теремами высокие своды деревьев… Поплакал Январь, покричал жалобно, носясь в поднебесье отставшей от стаи птицей да и успокоился, вытер снежные слезы, вздохнул прерывисто и зарумянился зарей на востоке. Скоро стряхнет звезды, как капли росы и расстелится по всему небу от края до края зимней высокой лазурью. Петр Исаакиевич тоже вздохнул, глядя вверх, в умытое, возрожденное небо, посмотрел туда, где над крышами готовился к воскресению своему новый день, и глянул на сына. Тот все молчал, угревшись в руках мужчины, а потом улыбнулся неосознанной, бессмысленной и наивной улыбкой, закрыл глаза и задышал успокоено. И так же ясно увидел Фандорин, что как из беспросветной беззвездной вьюжной мглы возродился вдруг чистый звездный купол, занимаясь скорым огнем рассвета, так и в плачущем ребенке, его сыне, с первой улыбкой возвратилась ушедшая без возврата раба божья Елизавета, давшая ему жизнь ценой своей собственной. Знание это словно бы дохнуло на оледеневшее сердце Петра, как он дохнул на замерзшее стекло, и там, под ледяной коркой открылось живое, горячее, болезненное, рвущееся в высь, словно вода в половодье, вверх, вверх, стискивая горло солеными, теплыми пальцами, поднялось, разбило вдребезги и полилось по щекам. Говорят, слезы не к лицу мужчине, только как справиться с ними, последствиями оттаявшего от горького холода отчаяния сердца? Говорят, что слезы освобождают – и это правда, потому что живым жаром размывают они остатки душевного оцепенения, грозящего поглотить целиком… Но Петр не заметил их, не приходивших в его горе так долго и теперь пролившихся. - Эрастом я тебя назову – сказал он, глядя в лицо засыпающего своего сына – и буду любить так сильно, как только сумею – за себя и за нее, как она хотела… Потрескивала догорая свеча, все выше становилось небо и все ярче разгорался на нем утренний живой свет, младенец тихонько вздохнул во сне и снова чуть заметно улыбнулся…

…Отче Святый, Превечный Боже, от Тебя исходит всякий дар или всякое благо. Тебе прилежно молюсь о детях, которых благодать Твоя мне даровала. Ты дал им жизнь, оживотворил их душею бессмертною, возродил святым Крещением, дабы они сообразно с волею Твоею унаследовали Царство Небесное, сохрани их по Твоей благости до конца их жизни. Святи их Твоею истиною, Да святится в них имя Твое…