Кофейня аристократов

      Честно, он даже и предположить не мог, что когда-то станет тем самым «врагом народа». Даже не задумывался об этом. Почему-то, ему до сих пор казалось, что это чья-то злая шутка. Совсем не смешная и грязная, просто унизительная шутка. Но, с каждым днем, он все больше и больше верил обратному, сомневался. Сомневался из-за какого-то пренебрежительного отношения к его персоне. Нет, он и раньше сталкивался с этим, но эти взгляды, наполненные презрением и больше нечем, давили. Давили и заставляли лишь повиноваться. Повиноваться чему-то неизведанному. С каждой секундой, проведенной в этом месте, ему становилось не по себе. Хотелось уйти, но выхода, на удивление, не было. Он заперт. Заперт в каком-то до жути знакомом и плохо пахнущем месте.       Руки, почему-то, были связаны. Об этом давала знать немногословная боль, переливающаяся по всему телу. Родерих заметил блекло-синие, натянутые пятнышки, которые еле-еле были видны из-за тугой веревки. Но все же были видны. Значит, он находился и до сих пор находится здесь долгое количество времени. Хоть что-то, чем вообще ничего. Однако, незнание куда большего расстраивало. Он хотел знать куда больше, чем просто-напросто количество времени, проведенное в этом месте. Ко всему этому, неточное. День, два дня, а может и месяца — точно предположить он не мог. Становилось не по себе от этого незнания и собственной беспомощности, которая больно давила на тело, заставляя поддаться. Поддаться времени и попросту ждать своей участи. Насилия или смерти? Его ведь не так просто держат здесь. Не ради пустоголовых бесед или очередного чаепития. Нет, всё намного хуже. Всё намного страшнее.       Оставалось лишь ждать. Других вариантов, на жаль, не было, верней, Австрия их никак не мог придумать. Голова, будто бы, была забита чем-то другим, не хотелось вырисовывать план побега или попросту дальнейшее времяпровождение. Почему-то, невыносимо хотелось спать. Ни есть, ни пить, ни играть на излюбленном инструменте, а попросту спать. Провалиться в спасительный круг в виде сна и таким способом убить время. Неизвестное количество времени. Хорошо, что здесь была кровать. Верней, её грязное и не очень вместительное подобие. Одноместная, покрытая деревом, кровать. Подушка была далеко не очень хорошего качества, сделана очень-очень неаккуратно и на скорую руку. Материал быстро оседал и терял свой цвет, было неприятно даже смотреть на неё. Одеяло состояло из среднего куска ткани, покрытого различными рисунками, начиная цветочками-сердечками и заканчивая какими-то странными иероглифами. Впрочем, Австрия и не пытался жаловаться. Сейчас, его не заботила гигиена и частичная брезгливость. В комнате ещё находилось пару стульев и один письменные стол, покрытый чем-то непонятным. То ли какой-то грязью, то ли еще чем-то очень и очень скользким. В действительности, это была комната пыток.       Холод пробивал. Эдельштейн ещё сильнее закутался в кусок ткани, пытаясь хоть как-то согреться. Хоть и не было абсолютной свободы рукам, однако он всё же пытался хоть что-то предпринять, дабы не замерзнуть и не умереть такой нелепой смертью. В этой комнате не было ни единого теплого уголка. Воздух накалялся. Воздух становился всё жестче и жестче, с каждой долей секунды. Ему казалось, что это, просто-напросто какой-то страшный и до жути болезненный сон. Хотелось проснуться. Проснуться в теплой кровати, освещаемой солнцем из нараспашку открытого окна. Хотелось вновь сесть за фортепиано. Вновь провалиться в один-единственный и успокаивающий мир, сделанный прекрасной и такой же энергичной музыкой, которая создавалась лишь несколькими движениями тонких пальцев мужчины. Несколько движений превратили обыкновенные ноты в настоящее произведение искусства. Почему-то, в его голова сразу же всплывало два слова — смысл жизни. Смысл жизни состоял в отдельных нотах и композициях, которые были созданы лишь им. И никем больше. Он — создатель. Он — творец искусства. Так ему казалось и он верил в собственные мысли и предположения насчет этого. Верней, не только предположения, но и реальность. Полноценная и оценочная реальность. Невыносимо хотелось сыграть. Сыграть придуманную в этом месте композицию, состоящую из нескольких мелких движений, которые, практически, между собой никак не связаны. Австрии хотелось сыграть. Сыграть на излюбленном инструменте и раствориться, забыть всю эту историю, будто бы страшный сон, заполонивший его душу.       От подобных мыслей, становилось очень тепло. Сейчас ему в голову приходили разнообразные мысли, не смотря на то, что он уже практически провалился в сон. Мысли были очень разнообразны: начиная его прошлым и заканчивая различными историями, связанными со странами-друзьями и попросту теми, с которыми он общался на уровне полноценного пофигизма и какой-то лютой жестокости, проскальзывало и презрение, любимое всеми. Издевательство со стороны Пруссии и множество дружелюбия со стороны остальных. Издевательства обижали. Он ненавидел эти бесцельные оскорбления или нечто похожее. Ненавидел трепание языком без определенного смысла и темы. Ненавидел, когда красивую речь и лексикон превращают в полноценное дно какого-то болота, полноценную недоваренную и невкусную на вид кашу. Издевательства, конечно же, всегда приносили абсолютный вред и какую-то лютую и давным-давно скрытую и перебинтованную обиду. Становилось не по себе из-за обращения к своей персоне, к своему народу и государству. Из-за сплошного негатива и огрызков в виде переработанных мусорных отходов. Это раздражало и люто заставляло ненавидеть человека. Да, ему был очень интересен Пруссия. Как человек, он был неплохой, но что-то сломило его. Что-то заставило пойти против него, заставив тем самым постоянно страдать, не только сейчас, в наше время, но и несколько лет назад, десять-пятнадцать, ещё в детстве. С самого детства, Родерих терпел издевательства. И нет, он не считал себя невинной овечкой, как это казалось и думалось многим. Он не страдал публично и не закатывал каких-то истерик, пытающих доказать, что он такой бедненький и несчастненький. Всё было стабильно. Всё хорошо.       Это до сих пор продолжалось. Продолжалось из-за каких-то пустяков.       Гильберт всегда хоть как-то старался задеть самолюбие аристократа. Нес всякую чушь о том, что он просто-напросто не достоин того, что сейчас имеет. Не достоин этой сладкой жизни и могущества, многочисленного богатства и некой славы, которая, будто бы, эхом отдавалась в ушах Пруссии. Клевета, разностороннее насилие и даже покушение на убийство. Ему сходило это с рук, почему-то. Австрия вообще не хотел лезть во всё это. Не хотел давать отпор грязному и очень даже больно давящему напору со стороны мужчины. Хотелось прекратить всё это. Хотелось иметь всего-навсего нейтральную сторону. Везде. И в отношениях между различными странами, и где-то ещё. В голову вообще ничего толкового не приходило, только эти не столь важные и избитые временем воспоминания. Невыносимо хотелось забыться, будто бы это — какой-то страшный сон, который вот-вот закончится.       Однако, минуты шли. Он не заканчивался. Реальность жестока. Реальность хитра…       Откуда-то, из самого дальнего угла комнаты прорезался свет, затмивший разум и всю комнату, наполняя ту неестественным теплом и яркостью, которая с особой болью давила на глаза, заставив прикрыть их, слегка поморщившись. Впервые Эдельштейн заметил всю яркость и попросту красоту этого солнечного света. Такие мелочи, когда-то давно, он даже и не замечал и не старался заметить. Он просто-напросто избегал всего этого, ведь у него не было времени рассматривать и чувствовать это. А сейчас, мужчина чувствует. Чувствует то затягивающее тепло и заботу. Чувствует как медленно, но верно разливается тепло по всему телу, заставив сделать пару резких движений, из-за которых неприятно заныли посиневшие вдвое сильнее запястья, закружилась голова. Впервые, он был так поражен. Поражен красотой природы, которую он так упорно не замечал, но, она была рядом. Самое смешное в том, что она была всегда рядом. Идиот, больше нечего сказать.       Байльшмидт ещё долго смотрел на мужчину, стараясь, будто бы, запомнить его таким. Таким растерянным, измученным и просто-напросто жалким. Жалким во всех смыслах. А через несколько секунд, Австрия поднял взгляд вверх. Глаза неестественно распахнулись. Не уж то, это его рук дело? Но, зачем? Есть здесь хоть как-то выгода?       Родерих пытался что-то сказать, однако все слова выходили как-то тихо. Издалека казалось, что он просто-напросто шевелил губами. Беззвучный шепот и незаметный, но мелькавший временами страх. Это радовало. Несомненно радовало Гильберта. Аристократ кривовато усмехнулся. Он успел смириться с тем, что сейчас в заточении юношеского «врага». Оставалось лишь ждать новой волны издевательств. Так просто он бы сюда и не загнал. Будто бы какого-то дикого и очень опасного для общества зверя.       Еще немного постояв на месте, Пруссия слабо усмехнулся, развернувшись и уходя прочь отсюда. За ним, дверь сразу же закрылась, кажется, на ключ. Были слышны звуки повернувшегося несколько раз ключа. Мужчина вновь криво усмехнулся, еще несколько секунд смотря в упор на закрытую дверь, пытаясь хоть что-то сообразить. Что же на этот раз придумает коварный Пруссия? Как на этот раз будет издеваться? Почему-то ему казалось, что он ослаб. Не только физически, но и духовно. Потерял какую-то веру в то, что выберется отсюда и вновь начнет править, однако, на этот раз он не спустит дела Пруссии с рук. Он будет наказан. Сейчас, главное, выбраться отсюда. Как можно быстрее.       Байльшмидт любил более нераспространенные и дорогостоящие издевательства. Любил, когда человек страдает очень мучительно и со страшными муками. Обыкновенная смерть или нечто подобное его отчасти не устраивало. И вот сейчас, ему захотелось испробовать одну казнь. Кофе с алмазной пылью. Эта казнь пришла ещё с далекого древнего Востока, однако так не распространилась. Узнал он совершенно-таки случайно. Один слуга, ранее прислуживавший на Востоке, рассказал об этом за особо крупное вознаграждение в виде денег и пару мешков муки. Пруссия не любил тратиться на пустоголовых правителей или на других стран, однако Родерих Эдельштейн — особое исключение. Десерт; Алмазная пыль стоила дорого, однако её много и не нужно. Несколько щепоток. Гильберт любил экспериментировать и заставлять человека страдать. Это приносило радость и какой-то успех, гордость.       В только что приготовленном кофе виднелось несколько уловимых комочков пыли, однако они сразу же, практически, осели на дно. Радовало то, что время не поджимало, зря не тратилось. Пруссия хотел, чтобы Австрия умер красиво. Умер настоящим ценителем кофе и аристократом. Ради этого, он даже пожертвовав несколько десятков. Ради этого наслаждения и несколько минутной, как ему казалось, пытки. Конечно же, мужчина не станет говорить о своих планах. Не будет зря расстраивать и пугать скрученного и дрожавшего мужчину, который проиграл. Проиграл так позорно. Он достоин первым опробовать эту сладостную пытку, посыпанную дорогим и очень ценным ресурсом.       Становилось не по себе из-за нахлынувшего любопытства. Поставленная чашка с кофе выглядела очень притягательно, однако, наверняка в этом есть какой-то подвох. Уже успел что-то подсыпать или решил сыграть в доброго дядечку-друга? Хотя, выбора всё-таки не было. Да и кофе выглядело очень даже ничего. Будучи полноценным ценителем кофе, Австрия хотел испробовать его. Жадно испить до дна, так как не пил кофе несколько дней, а может и недель с месяцами. Даже, если там и какой-то яд. Теперь-то все равно. Хотелось пить. Хотелось испить до дна эдакий напиток, специально оставленный на этом грязном письменной столе, когда, видимо, он дремал. Еда, верней несколько кусков мерзлого мяса какого-то животного, лежала на тарелке. Мило. Поднявшись с насиженного места, он ощутил резкую боль в области запястий, а ещё заметил, что тугие веревки благополучно сняты. Теперь-то на движениях можно особо и не экономить. Не спеша подносит чашку к лицу. В нос сразу же ударил любимый запах свежеприготовленного напитка. Казалось бы, у него сейчас слюнки от этого потекут. Здравый ум кричал о том, что это может быть какая-то ловушка или очередная пытка, а всё остальное говорило о том, что ничего в этом нет. Всё абсолютно нормально. В голову, почему-то, вновь залезли воспоминания, заставляя мужчину вновь окунуться в пространственную бездну. Тело неприятно дрожало. Становилось не по себе из-за одной-единственной и навязчивой мысли. Может быть, это его последнее испитое кофе. Может, это и есть то мгновение, которое описывалось во многих книгах? То мгновение, когда человек на грани между жизнью и смертью. Что же он выберет? Навязчивые мысли не покидали его голову. Становилось не по себе, вновь-таки закружилась голова, однако он все равно стоит на месте, внимательно смотря на бархатную чашку, которая была доверху наполнена напитком.       Некое мелькавшее во тьме безумие давило на разум, заставив тем самым повиноваться. Отбросить всё и сделать глоток кофе. Забыться. Родерих часто читал об этом в различных книгах. О безумии. Безумие всегда охватывало в самые неподходящие и скованные моменты. Всегда заставляло повиноваться самому простейшему варианту. Безумие помогало мыслить абсолютно-таки спокойно и с долей сумасшествия, не чувствуя подвоха. А ещё, безумие всегда грело душу. Всегда заставляло душу трепетать и нагреваться от переполняющихся эмоций. Становилось жарко, очень жарко. Мужчина, впервые находясь здесь, почувствовал это чувство. Чувство полнейшего восторга и какого-то совсем-таки странного равнодушия к последствиям. К везде разным последствиям. Эта идея казалось очень даже бредовой, однако выбора не было. В глубине души, Австрия хотел покончить со всем этим. Покончить с этим потраченным зря временем. Хотелось пить. Казалось, он уже давно потерял представление о том, насколько же вкусное кофе. Эдакий напиток дурманил разум, заставляя повиноваться бредовому чувству.       Сделав маленький глоток, мужчина остолбенел. Напиток действительно хорош. Позабыв о манере приличия и каких-то принципах, он стал жадно пить, отбросив стыд куда-то на второй план. Хотелось ещё и ещё. Практически, вся чашка была опустошена и в какой-то момент, он увидел на дне маленькие комочки алмазной пыли, которые только-только должны были раствориться в напитке. Чашка тотчас полетела на пол, разбиваясь на несколько больших и маленьких осколков. Безумие встало куда-то на второй план, предоставляя первый план здравому рассудку. Но, как назло, было поздно.       Неужели, он сделал свой выбор? Выбрал грань, которая переплеталась между жизнью и смертью? Как же глупо и нелепо с его стороны…

Кофейня аристократов открыта.