Двадцать шестое июля

      Робеспьер улыбается, с трудом открывая тяжелый ставень. Жизнь — борьба. Он видит, как третье сословие шаг за шагом проталкивает себя в самую гущу событий, ближе к эпицентру. Мирабо, тучный Мирабо, аристократ до мозга костей, испорченный, злопамятный Мирабо кричит: «Мы уйдем отсюда, только уступая силе штыков!» И даже тогда, когда этот господин открыто признал, что «чернь» слабее всех остальных, привилегированные не посмели вмешаться со своими кадилами и шпагами. Все за них делала гвардия. И, надо сказать, делала хорошо: много восставших полегло от пуль.       Робеспьер рассеянно протягивает руку к чашке кофе. Горячая жидкость обжигает пальцы: по невнимательности он не взял посуду за ручку, а обмакнул кончики большого и среднего. Революционеры тоже обжигались, и не раз. У Луи Капета, ничтожества, посмевшего пытаться управлять народом, оказались вполне себе смышленые союзники. Впрочем, Максимилиан никогда не недооценивал противников переворота. Но все эти Бриссо, Дантоны, Мараты, они всегда шли путем мечтаний, не думая о том, что будет на самом деле. Хотя, если подумать, он тоже надеялся на лучшее…       Робеспьер кладет в рот дольку апельсина и кривится. Рот наполняет кислота цитрусового, вкус которой ни с чем не сравнишь. Его даже описать сложно. Но ему не впервой: сколько раз он чувствовал оскомину, когда приходилось отправлять тысячи людей на эшафот! Или еще раньше, когда озлобленные революционеры убивали всех, кто хоть как-то мог быть связан с дворянами. Он привык: этот вкус он чувствует постоянно с тех самых пор, как голосовал за смерть низложенного короля.       Вторая долька отправляется за первой. На этот раз она сладкая-сладкая, даже приторная. Как его победы в Конвенте, когда его речи слушались с таким вниманием. Это вкус триумфа, прошлого, еще в Национальном собрании. Таких моментов мало, но без них не обходится ни одно сражение, которое он дает жирондистам, эбертистам и фельянам. И это радует.       Робеспьер опять улыбается. Нет, он все делает правильно! Справедлив его глас, взывающий к добродетели! Ибо террор ничто без нее, и она ничто без террора.       — Мадемуазель Элеонора! — кричит он, доставая из футляра очки. — Не впускайте ко мне никого — мне нужно работать.       И он садится за стол, достает свою папку и принимается править речь для следующего заседания. Перо легко летит по бумаге, отмечая неровности, и через три часа Максимилиан, наконец, остается доволен. Все, кто был против него в прошлый раз, будут очень неприятно удивлены. Он подготовил обвинительное досье. Завтра все будет разыграно по нотам.       Робеспьер подходит к стене, где висит календарь на этот год, и, сильно нажимая на карандаш, зачеркивает сегодняшний день, как бы подводя черту. После задувает свечу, раздевается, ложится в постель и засыпает, положив под щеку руку. Безупречно напудренный парик покоится на столе, а зеленый фрак светлым пятном висит на спинке стула.       На улице слышатся шаги. Это идет конвой с очередным «подозрительным». Свет от их факелов скользит по стене и на секунду задерживается на календаре. Часы бьют полпервого. Тихими шагами подкрадывается девятое термидора к постели спящего...